В окно, весело играя, заглядывал юный солнечный луч, она подставила ему руку, и когда он, светлый,
лег на кожу ее руки, другой рукой она тихо погладила его, улыбаясь задумчиво и ласково. Потом встала, сняла трубу с самовара, стараясь не шуметь, умылась и начала молиться, истово крестясь и безмолвно двигая губами. Лицо у нее светлело, а правая бровь то медленно поднималась кверху, то вдруг опускалась…
Неточные совпадения
Сели
на скамью под вишнями, золотые ленты
легли им плечи,
на грудь и колена её, она их гладила бледными руками, а сквозь
кожу рук было видно кровь, цвета утренней зари.
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже
легли морщины
на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел
на камнях у двери хижины, старыми глазами глядя
на светлое море, где растаяла его жизнь,
на это синее, в блеске солнца, море, прекрасное, как сон.
Не зажигая огня в своей комнате, Климков бесшумно разделся, нащупал в темноте постель,
лёг и плотно закутался в сырую, холодную простыню. Ему хотелось не видеть ничего, не слышать, хотелось сжаться в маленький, незаметный комок. В памяти звучали гнусавые слова Саши. Евсею казалось, что он слышит его запах, видит красный венец
на жёлтой
коже лба. И в самом деле, откуда-то сбоку, сквозь стену, до него доходили раздражённые крики...
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов, голых женщин, напоминая язвы и нарывы
на коже больного. Мебель плотно прижималась к стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей. Горела лампа под зелёным абажуром, от него
на лица
ложились мёртвые тени…
Уже к вечеру этого дня Янсон похудел. Его растянувшаяся,
на время разгладившаяся
кожа вдруг собралась в множество маленьких морщинок, кое-где даже обвисла как будто. Глаза сделались совсем сонными, и все движения стали так медленны и вялы, словно каждый поворот головы, движение пальцев, шаг ногою был таким сложным и громоздким предприятием, которое раньше нужно очень долго обдумать. Ночью он
лег на койку, но глаз не закрыл, и так, сонные, до утра они оставались открыты.
Страстный любитель всевозможных происшествий, Чижик подбегал к окнам квартиры Орловых,
ложился животом
на землю и, свесив вниз свою лохматую, озорную голову с бойкой рожицей, выпачканной охрой и мумиёй, жадными глазами смотрел вниз, в тёмную и сырую дыру, из которой пахло плесенью, варом и прелой
кожей. Там,
на дне её, яростно возились две фигуры, хрипя и ругаясь.
Храбрец мой Пушкарев стоит только да бормочет про себя: «Эка поганая сторонка!» Да и со мной, воображение, что ли, играет: сам очень хорошо понимаю, что это птица какая-нибудь, а между тем мороз по
коже пробегает. Послушал я эту музыку, но так как день-то деньской, знаете, утомился,
лег опять и сейчас же заснул богатырским сном.
На другой день проснулся часу в девятом, кличу Пушкарева, чтоб велеть лошадей закладывать. Является он ко мне.
Помню, раз я
ложился спать, мне было пять или шесть лет. Няня Евпраксия — высокая, худая, в коричневом платье, с чаплыжкой
на голове и с отвисшей
кожей под бородой, раздела меня и посадила в кровать.
Застынешь весь, обалдеешь и сам станешь жесточее мороза: одного за ухо дернешь, так что чуть ухо не оторвешь, другого по затылку хватишь,
на покупателя злодеем этаким глядишь, зверем, и норовишь с него
кожу содрать, а домой ввечеру придешь, надо бы спать
ложиться, но ты не в духах и начинаешь свое семейство куском хлеба попрекать, шуметь и так разойдешься, что пяти городовых мало.