Неточные совпадения
Признав этих
лиц за Русских, Кити уже начала в своём воображении составлять о них прекрасный и трогательный
роман.
— Я любила его, и он любил меня; но его мать не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы не думали, что у меня тоже был
роман? — сказала она, и в красивом
лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
— Княгиня сказала, что ваше
лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем
романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
Но вот уже она совсем перестала сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное, вызывающее светится в этом совсем не детском
лице; это разврат, это
лицо камелии, [Камелия — здесь: женщина сомнительного поведения (от названия
романа А. Дюма-сына «Дама с камелиями»).] нахальное
лицо продажной камелии из француженок.
— Сочинениям Толстого никто не верит, это ведь не Брюсов календарь, а романы-с, да-с, — присвистывая, говорил рябой, и
лицо его густо покрывалось мелкими багровыми пятнами.
Самгин чувствовал себя человеком, который случайно попал за кулисы театра, в среду третьестепенных актеров, которые не заняты в драме, разыгрываемой на сцене, и не понимают ее значения. Глядя на свое отражение в зеркале, на сухую фигурку, сероватое, угнетенное
лицо, он вспомнил фразу из какого-то французского
романа...
И вот он сидит в углу дымного зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать — трудно, над столами колеблется пелена сизоватого дыма, и
лица людей плохо различимы, они как бы плавают и тают в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком в его
романе «Шагреневая кожа».
— Что ж,
роман? — спросила она и подняла на него глаза, чтоб посмотреть, с каким
лицом он станет лгать.
Он кончил портрет Марфеньки и исправил литературный эскиз Наташи, предполагая вставить его в
роман впоследствии, когда раскинется и округлится у него в голове весь
роман, когда явится «цель и необходимость» создания, когда все
лица выльются каждое в свою форму, как живые, дохнут, окрасятся колоритом жизни и все свяжутся между собою этою «необходимостью и целью» — так что, читая
роман, всякий скажет, что он был нужен, что его недоставало в литературе.
Тут был и Викентьев. Ему не сиделось на месте, он вскакивал, подбегал к Марфеньке, просил дать и ему почитать вслух, а когда ему давали, то он вставлял в
роман от себя целые тирады или читал разными голосами. Когда говорила угнетенная героиня, он читал тоненьким, жалобным голосом, а за героя читал своим голосом, обращаясь к Марфеньке, отчего та поминутно краснела и делала ему сердитое
лицо.
И Райский развлекался от мысли о Вере, с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые
лица, поле, газета, новая книга или глава из собственного
романа. Вечером только начинает все прожитое днем сжиматься в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе дня».
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего
романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем
лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
Он там говорил о себе в третьем
лице, набрасывая легкий очерк, сквозь который едва пробивался образ нежной, любящей женщины. Думая впоследствии о своем
романе, он предполагал выработать этот очерк и включить в
роман, как эпизод.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в
роман: черту, сцену,
лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Зачем не группируются стройно
лица поэмы и
романа?
Вот что-то похожее: бродит, не примиряется с судьбой, ничего не делает (я хоть рисую и хочу писать
роман), по
лицу видно, что ничем и никем не доволен…
Он занялся портретом Татьяны Марковны и программой
романа, которая приняла значительный объем. Он набросал первую встречу с Верой, свое впечатление, вставил туда, в виде аксессуаров, все
лица, пейзажи Волги, фотографию с своего имения — и мало-помалу оживлялся. Его «мираж» стал облекаться в плоть. Перед ним носилась тайна создания.
Но лишь коснется речь самой жизни, являются на сцену
лица, события, заговорят в истории, в поэме или
романе, греки, римляне, германцы, русские — но живые
лица, — у Райского ухо невольно открывается: он весь тут и видит этих людей, эту жизнь.
Я вполне готов верить, как уверял он меня прошлого года сам, с краской в
лице, несмотря на то, что рассказывал про все это с самым непринужденным и «остроумным» видом, что
романа никакого не было вовсе и что все вышло так.
Потом все сидели в гостиной с очень серьезными
лицами, и Вера Иосифовна читала свой
роман.
Ну а что, если дело происходило вовсе не так, а ну как вы создали
роман, а в нем совсем другое
лицо?
Рахметов просидит вечер, поговорит с Верою Павловною; я не утаю от тебя ни слова из их разговора, и ты скоро увидишь, что если бы я не хотел передать тебе этого разговора, то очень легко было бы и не передавать его, и ход событий в моем рассказе нисколько не изменился бы от этого умолчания, и вперед тебе говорю, что когда Рахметов, поговорив с Верою Павловною, уйдет, то уже и совсем он уйдет из этого рассказа, и что не будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким действующим
лицом в моем
романе.
Понял ли ты теперь, проницательный читатель, что хотя много страниц употреблено на прямое описание того, какой человек был Рахметов, но что, в сущности, еще гораздо больше страниц посвящено все исключительно тому же, чтобы познакомить тебя все с тем же
лицом, которое вовсе не действующее
лицо в
романе?
Я не из тех художников, у которых в каждом слове скрывается какая-нибудь пружина, я пересказываю то, что думали и делали люди, и только; если какой-нибудь поступок, разговор, монолог в мыслях нужен для характеристики
лица или положения, я рассказываю его, хотя бы он и не отозвался никакими последствиями в дальнейшем ходе моего
романа.
Роман, признанный катехизисом нигилизма, был оклеветан представителями правого лагеря, начали кричать о его безнравственности те, кому это менее всего было к
лицу.
—
Лицом оба не похожи… черты другие. Но в выражении… Мне казалось, что прежде у Петра бывало выражение немножко как у
Романа, а теперь все чаще виден тот, другой… и еще… Я боюсь, я думаю…
— Тот,
Роман, добрый и спокойный.
Лицо у него грустное, но не злое… Он родился зрячим. А другой… Он очень страдает, — вдруг свернула она.
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое
лицо. Это был, очевидно,
Роман.
Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки скрывали впадины глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к стене девушки, он поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища попала ему сбоку в шею.
К этому сепаратизму принадлежали почти все знакомые нам до сих пор
лица нашего
романа.
Более в целом городе не было ничего достопримечательного в топографическом отношении, а его этнографическою стороною нам нет нужды обременять внимание наших читателей, поелику эта сторона не представляет собою никаких замечательных особенностей и не выясняет положения действующих
лиц в
романе.
Отсюда начинается один анекдот, который случился с этою девушкою и был поводом к самым печальным явлениям для некоторых
лиц в нашем
романе.
Кроме обыкновенных посетителей этого дома, мы встречаем здесь множество гостей, вовсе нам не знакомых, и несколько таких
лиц, которые едва мелькнули перед читателем в самом начале
романа и которых читатель имел полное право позабыть до сих пор.
Ей казалось, что после такой долгой разлуки ему бы лучше было заняться любовью, чем чтением
романа. «Он любил, вероятно, в это время какую-нибудь другую женщину!» — объясняла она себе, и на
лицо ее опять набежала тень печали.
В настоящей главе моей я попрошу читателя перенести свое внимание к некоторым другим
лицам моего
романа.
По вечерам у него часто собирались гости — приходил Алексей Васильевич, красивый мужчина с бледным
лицом и черной бородой, солидный и молчаливый;
Роман Петрович, угреватый круглоголовый человек, всегда с сожалением чмокавший губами...
И так как у Ромашова была немножко смешная, наивная привычка, часто свойственная очень молодым людям, думать о самом себе в третьем
лице, словами шаблонных
романов, то и теперь он произнес внутренно...
Представьте себе
роман, в котором главным
лицом является сильно действующий женский торс, не прикрытый даже фиговым листом, общедоступный, как проезжий шлях, и не представляющий никаких определений, кроме подробного каталога «особых примет», знаменующих пол.
В дальнейшем ходе
романа лицо это примет довольно серьезное участие, а потому я считаю необходимым сообщить о нем несколько подробностей.
Лицо это было некто Четвериков, холостяк, откупщик нескольких губерний, значительный участник по золотым приискам в Сибири. Все это, впрочем, он наследовал от отца и все это шло заведенным порядком, помимо его воли. Сам же он был только скуп, отчасти фат и все время проводил в том, что читал французские
романы и газеты, непомерно ел и ездил беспрестанно из имения, соседнего с князем, в Сибирь, а из Сибири в Москву и Петербург. Когда его спрашивали, где он больше живет, он отвечал: «В экипаже».
Вот что, спустя года четыре после вторичного приезда Александра в Петербург, происходило с главными действующими
лицами этого
романа.
Когда им случалось обращаться к нему с каким-нибудь серьезным вопросом (чего они, впрочем, уже старались избегать), если они спрашивали его мнения про какой-нибудь
роман или про его занятия в университете, он делал им гримасу и молча уходил или отвечал какой-нибудь исковерканной французской фразой: ком си три жоли и т. п., или, сделав серьезное, умышленно глупое
лицо, говорил какое-нибудь слово, не имеющее никакого смысла и отношения с вопросом, произносил, вдруг сделав мутные глаза, слова: булку, или поехали, или капусту, или что-нибудь в этом роде.
Были в
романе и другие
лица. Старый трапер, гроза индейцев, и гордая дочь его Эрминия, в которую был безумно влюблен вождь Черная Пантера, а также старый жрец племени Ваякса и его дочь Зумелла, покорно и самоотверженно влюбленная в Черную Пантеру.
Хотелось было юнкеру сказать: «Мне бы стакан водки!» Читал он много русских
романов, и в них очень часто отвергнутый герой нарезывался с горя водкою до потери сознания. Но большое усатое
лицо швейцара было так просто, так весело и добродушно, что он почувствовал стыд за свою случайную дурацкую мысль.
Менялись редакторы — менялось
лицо газеты. При А.П. Ландберге она стала приличной, в ней появились фельетоны-романы, излюбленные Москвой.
Псевдоним этот — отзвук какого-то ее личного
романа дней юности в Петербурге, в котором было замешано одно очень крупное
лицо.
Андрей Антонович между тем взял свой
роман и запер на ключ в дубовый книжный шкаф, успев, между прочим, мигнуть Блюму, чтобы тот стушевался. Тот исчез с вытянутым и грустным
лицом.
«О, если это несчастный
роман, — подумал с просиявшим
лицом капитан, — то он готов покрыть все, что бы там ни было, своим браком с этой прелестной девушкой».
— Удивительно, неописанно хорошо!.. — подхватила Миропа Дмитриевна. — И я вот теперь припоминаю, что вы совершенно справедливо сказали, что тут какой-нибудь
роман, потому что у дочери, тоже как и у матери,
лицо очень печальное, точно она всю ночь плакала.
Роман кончен. Любовники соединились, и гений добра безусловно воцарился в доме, в
лице Фомы Фомича. Тут можно бы сделать очень много приличных объяснений; но, в сущности, все эти объяснения теперь совершенно лишние. Таково, по крайней мере, мое мнение. Взамен всяких объяснений скажу лишь несколько слов о дальнейшей судьбе всех героев моего рассказа: без этого, как известно, не кончается ни один
роман, и это даже предписано правилами.
Эти мысли вслух были прерваны появлением двух особ. Это были женщины на пути к подозрению. Они появились точно из-под земли. Подведенные глаза, увядшие
лица, убогая роскошь нарядов говорили в их пользу. Пепко взглянул вопросительно на меня и издал «неопределенный звук», как говорится в излюбленных им женских
романах.