Неточные совпадения
Зосимов, начавший свои умные советы отчасти и для эффекта перед дамами, был, конечно, несколько озадачен, когда, кончив речь и взглянув на своего
слушателя, заметил в
лице его решительную насмешку. Впрочем, это продолжалось мгновение. Пульхерия Александровна тотчас же принялась благодарить Зосимова, в особенности за вчерашнее ночное посещение их в гостинице.
Говорила она спокойно и не как проповедница, а дружеским тоном человека, который считает себя опытнее
слушателя, но не заинтересован, чтоб
слушатель соглашался с ним. Черты ее красивого, но несколько тяжелого
лица стали тоньше, отчетливее.
Трехпалая кисть его руки, похожая на рачью клешню, болталась над столом, возбуждая чувство жуткое и брезгливое. Неприятно было видеть плоское да еще стертое сумраком
лицо и на нем трещинки, в которых неярко светились хмельные глаза. Возмущал самоуверенный тон, возмущало явное презрение к
слушателям и покорное молчание их.
И теперь, когда он играл какую-то итальянскую пьесу с трепещущим сердцем и переполненною душой, в его игре с первых же аккордов сказалось что-то до такой степени своеобразное, что на
лицах посторонних
слушателей появилось удивление.
Слушателями были: мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым
лицом и с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в трауре и с грудным ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом рот, и, наконец, один чрезвычайно странный
слушатель, лежавший на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами, с черными большими глазами, с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку.
Заметив, что Карл Иваныч находился в том чувствительном расположении духа, в котором он, не обращая внимания на
слушателей, высказывал для самого себя свои задушевные мысли, я, молча и не спуская глаз с его доброго
лица, сел на кровать.
— И Неведомова позовите, — продолжал Салов, и у него в воображении нарисовалась довольно приятная картина, как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный в своих мнениях, скажет Вихрову: «Что такое, что такое вы написали?» — и как у того при этом
лицо вытянется, и как он свернет потом тетрадку и ни слова уж не пикнет об ней; а в то же время приготовлен для
слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, — все это очень улыбалось Салову.
Проговоря это, отец Иоаким приостановился немного, — как бы затем, чтобы дать время своим
слушателям уразуметь, с какими
лицами он был знаком и дружен.
Он брал в основу рассказа истинный эпизод, где главным действующим
лицом являлся кто-нибудь из присутствующих или общих знакомых, но так сгущал краски и при этом говорил с таким серьезным
лицом и таким деловым тоном, что
слушатели надрывались от смеха.
Прочитав это, Сусанна остановилась и с разрумянившимся
лицом взглянула на своих
слушателей.
Он очертил глазом своим сверкающий круг, замкнув в этом круге
слушателей, положил руки на стол, вытянул их и напряг, точно вожжи схватив. Рана на
лице его стала багровой, острый нос потемнел, и всё его копчёное
лицо пошло пятнами, а голос сорвался, захрипел.
Много раз, когда они четверо сидели в комнате, Бельтову случалось говорить внутреннейшие убеждения свои; он их, по привычке утаивать, по склонности, почти всегда приправлял иронией или бросал их вскользь; его
слушатели по большей части не отзывались, но когда он бросал тоскливый взгляд на Круциферскую, легкая улыбка пробегала у него по
лицу — он видел, что понят; они незаметно становились — досадно сравнить, а нечего делать — в то положение, в котором находились некогда Любонька и Дмитрий Яковлевич в семье Негрова, где прежде, нежели они друг другу успели сказать два слова, понимали, что понимают друг друга.
Рыжий, захлебываясь словами, всё время говорил о чем-то на ухо человеку с бакенбардами, точно отвечал учителю, хорошо зная урок и гордясь этим. Его
слушателю было щекотно и любопытно, он легонько качал головою из стороны в сторону, и на его плоском
лице рот зиял, точно щель на рассохшейся доске. Иногда ему хотелось сказать что-то, он начинал странным, мохнатым голосом...
Как теперь вижу
лица моих
слушателей, —
лица добрые, молодые, с выражением чистосердечного внимания, участия, даже изумления.
Он не любит спора и вообще не любит шума. Когда вокруг разгораются страсти, его губы складываются в болезненную гримасу, он рассудительно и спокойно старается помирить всех со всеми, а если это не удается ему, уходит от компании. Зная это, ротмистр, если он не особенно пьян, сдерживается, не желая терять в
лице учителя лучшего
слушателя своих речей.
Этот рассказ так расположил
слушателей к лежавшей во гробе бабушке, что многие попеременно вставали и подходили, чтобы посмотреть ей в
лицо. И как это было уже вечером, когда все сидевшие здесь сторонние люди удалялись, то вскоре остались только мы вдвоем — я и Лина. Но и нам пора было выйти к баронессе, и я встал и подошел ко гробу старушки с одной стороны, а Лина — с другой. Оба мы долго смотрели в тихое
лицо усопшей, потом оба разом взглянули друг на друга и оба враз произнесли...
Профессор, входивший в класс и участвовавший когда-то сам в подобных боях, в одну минуту, по разгоревшимся
лицам своих
слушателей, узнавал, что бой был недурен, и в то время, когда он сек розгами по пальцам риторику, в другом классе другой профессор отделывал деревянными лопатками по рукам философию.
Голос Менделя-отца слегка дрогнул. Израиль слушал с серьезным и заинтересованным видом.
Лицо Фроима выражало равнодушие. Он вспомнил агаду, но мораль ее, по-видимому, ему не нравилась. Быть может даже, он уже пародировал ее в уме. Но отец этого не видел. Инстинктом рассказчика-художника он чувствовал, где самый внимательный его
слушатель, и повернулся в сторону дяди, который, опершись на ручку кресла, очевидно, ждал конца.
Слушатели были задумчивы… В раскрытую форточку тянуло гнилою сыростью, в тесной комнате пахло пивом и табаком,
лица у всех были малокровные, истощенные долгим и нездоровым трудом, — а песня говорила о какой-то светлой, ясной жизни и о светлой любви среди природы.
Он худощавым
лицом нервного брюнета и всем своим душевным складом и тоном выделялся, как оригинальная и тонкая личность. Мы, «камералы», знали, что он нас не очень жалует, считая какими-то незаконными чадами юридического факультета. Юристы его побаивались и далеко не все хорошо усваивали себе его лекции. Он был требователен и всячески подтягивал своих
слушателей, заставлял их читать специальные сочинения, звал к себе на беседы.
Ренан, когда я много лет спустя попал в эту самую аудиторию на его лекции, разбирал какие-то спорные пункты библейской экзегетики и полемизировал с немецкими учеными. Он ходил вдоль стола, около которого сидели
слушатели и слушательницы, и, с книжкой в руках, горячился, высокими нотами, похожий на жирненького аббата, со своим полным
лицом и кругленьким брюшком.
И проповедник предлагал своим
слушателям пасть на землю и тоже плакать… Но плакать так не хочется! Хочется бегать, кувыркаться, радоваться тому, что завтра праздник… Глаза мамы умиленно светятся, также и у старшей сестры. Юли, на
лицах младших сестренок растерянное благоговение. А мне стыдно, что у меня в душе решительно никакого благочестия, а только скука непроходимая и желание, чтобы поскорее кончилось. Тошно и теперь становится, как вспомнишь!
Потом говорил Мороз, Перевозчиков. Опять я говорил, уже без маскарада. Меня встретила буря оваций. И говорил я, как никогда. Гордые за меня
лица наших. Жадно хватающее внимание серых
слушателей. Как морской прилив, сочувствие сотен душ поднимало душу, качало ее на волнах вдохновения и радости. С изумлением слушал я сам себя, как бурно и ярко лилась моя речь, как уверенно и властно.
В Hotel de Rome, где я обедал за табльдотом, нашел я целое русское общество: племянника В. Ф. Корша и его двух молодых приятелей —
слушателей Берлинского университета: сына одного знаменитого хирурга и брата второй жены этого хирурга. Душой кружка был Бакст, прекрасно знакомый с Берлином и отличавшийся необыкновенной способностью пленять русских высокопоставленных
лиц. Его приятели называли это «укрощением генералов».
Бродяга бормочет и глядит не на
слушателей, а куда-то в сторону. Как ни наивны его мечтания, но они высказываются таким искренним, задушевным тоном, что трудно не верить им. Маленький ротик бродяги перекосило улыбкой, а все
лицо, и глаза, и носик застыли и отупели от блаженного предвкушения далекого счастья. Сотские слушают и глядят на него серьезно, не без участия. Они тоже верят.
— Как! Неужели буква «е» подошла так скоро! — Теперь перед залитой электричеством рампой стояла Ольга. Мне не видно ее
лица. Но я напрягаю зрение, чтобы разглядеть экзаменаторов там, за рампой. У Ольги низкий, немного глуховатый голос, но тот подъем, который переживает она, не может не передаться
слушателю.
То приятно осклабясь, то выражая на своем
лице чувство радости, горя, восторга, безнадежности, словом, то, что домогалась произвести на
слушателя музыка сиятельного композитора, Гурьев с напряженным, ненасытным, казалось, вниманием выслушивал длиннейшие произведения графа.
Но весь пыл гас, когда взгляд упадал на
слушателей: чуждые, холодные
лица и насмешливые глаза.
Но ставни тотчас отворились, и при свете дня испуганные
слушатель и слушательница увидели смеющееся
лицо Вульфа, и вслед за тем раздался торжественный хохот его.
Если бы граф не был увлечен слушанием самого себя и обратил внимание на своего
слушателя, он испугался бы, увидя его
лицо.
После концерта проходит минута в молчании. Алексей Алексеич, вспотевший, красный, изнеможенный, садится на подоконник и окидывает присутствующих мутным, отяжелевшим, но победным взглядом. В толпе
слушателей он, к великому своему неудовольствию, усматривает диакона Авдиесова. Диакон, высокий, плотный мужчина, с красным рябым
лицом и с соломой в волосах, стоит, облокотившись о печь, и презрительно ухмыляется.
Все покатились со смеха, исключая рассказчика, который с пресерьезным
лицом, оглядывая в лоск положенных
слушателей, божился, что это была истинная история.
Давно уже не припоминал я этих ужасных подробностей, почти стертых рукою времени; и теперь, восстановляя их перед потрясенными
слушателями, не хотевшими верить, что такие ужасы возможны, я чувствовал, как бледнело мое
лицо и волосы шевелились на моей голове. В тоске и гневе я поднялся с кресла и, выпрямившись во весь рост, воскликнул...