Неточные совпадения
Все вопросы, сомнения, вся
лихорадка жизни
уходила бы на заботы по хозяйству, на ожидания праздников, гостей, семейных съездов, на родины, крестины, в апатию и сон мужа!
Главное, я сам был в такой же, как и он,
лихорадке; вместо того чтоб
уйти или уговорить его успокоиться, а может, и положить его на кровать, потому что он был совсем как в бреду, я вдруг схватил его за руку и, нагнувшись к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом и со слезами в душе...
— Вы эксцентричности не боитесь? — прибавил Евгений Павлович. — Ведь и я тоже, даже желаю; мне, собственно, только, чтобы наша милая Лизавета Прокофьевна была наказана, и непременно сегодня же, сейчас же; без того и
уходить не хочу. У вас, кажется,
лихорадка.
Нездоровится,
лихорадка. Дайте ещё перцовки. Посидите с нами, вам ещё рано
уходить…
Евсеич поспешил мне на помощь и ухватился за мое удилище; но я, помня его недавние слова, беспрестанно повторял, чтоб он тащил потише; наконец, благодаря новой крепкой лесе и не очень гнуткому удилищу, которого я не выпускал из рук, выволокли мы на берег кое-как общими силами самого крупного язя, на которого Евсеич упал всем телом, восклицая: «Вот он, соколик! теперь не
уйдет!» Я дрожал от радости, как в
лихорадке, что, впрочем, и потом случалось со мной, когда я выуживал большую рыбу; долго я не мог успокоиться, беспрестанно бегал посмотреть на язя, который лежал в траве на берегу, в безопасном месте.
— Да что ты всё рукой тычешь? — кричит горбатый Любим, дрожа как в
лихорадке. — Голова ты садовая! Ты держи его, держи, а то
уйдет, анафема! Держи, говорю!
Подъехали мы к посольскому дому, остановились; француз мой вылез и за зеркальные двери в подъезд
ушел, а я велел извозчику подальше немножко отъехать и забился в уголок кареты — и жду. И тут вдруг я сообразил всю свою измену и меня начала
лихорадка бить…
Лихорадка трепала его через день. Он слабел все больше и больше, так что не мог
уходить больше десяти, пятнадцати верст в день. Не доходя двухсот верст до дому, деньги все вышли, и он шел уж Христовым именем и ночевал по отводу десятского. «Радуйся, до чего довела меня!» — думал он про жену, и, по старой привычке, старые и слабые руки сжимались в кулаки. Но и бить некого было, да и силы в кулаках уже не было.