Неточные совпадения
Я
лег на диван, завернувшись в шинель и оставив свечу
на лежанке, скоро задремал и проспал бы спокойно, если б, уж очень поздно, Максим Максимыч, взойдя в комнату, не разбудил меня. Он бросил трубку
на стол, стал ходить по комнате, шевырять в
печи, наконец
лег, но долго кашлял, плевал, ворочался…
Савельич решился убраться
на печь; хозяин
лег на полу.
В моей комнате стояла кровать без тюфяка, маленький столик,
на нем кружка с водой, возле стул, в большом медном шандале горела тонкая сальная свеча. Сырость и холод проникали до костей; офицер велел затопить
печь, потом все ушли. Солдат обещал принесть сена; пока, подложив шинель под голову, я
лег на голую кровать и закурил трубку.
Аннушка умерла в глубокой старости, в том самом монастыре, в котором, по смерти сестры, поселилась тетенька Марья Порфирьевна. Ни
на какую болезнь она не жаловалась, но, недели за две до смерти, почувствовала, что ей неможется,
легла в кухне
на печь и не вставала.
— Никак, Анна Павловна! Милости просим, сударыня! Ты-то здорова ли, а мое какое здоровье! знобит всего,
на печке лежу. Похожу-похожу по двору,
на улицу загляну и опять
на печь лягу. А я тебя словно чуял, и дело до тебя есть. В Москву, что ли, собрались?
Я ушел в кухню,
лег на свою постель, устроенную за
печью на ящиках, лежал и слушал, как в комнате тихонько воет мать.
и все им подтягивают да
на Грушу смотрят, и я смотрю да подтягиваю: «ты восчувствуй!» А потом цыгане как хватят: «Ходи, изба, ходи,
печь; хозяину негде
лечь» — и вдруг все в пляс пошли…
В доме все было необъяснимо странно и смешно: ход из кухни в столовую лежал через единственный в квартире маленький, узкий клозет; через него вносили в столовую самовары и кушанье, он был предметом веселых шуток и — часто — источником смешных недоразумений.
На моей обязанности лежало наливать воду в бак клозета, а спал я в кухне, против его двери и у дверей
на парадное крыльцо: голове было жарко от кухонной
печи, в ноги дуло с крыльца;
ложась спать, я собирал все половики и складывал их
на ноги себе.
Хворый человек
ложится на порог,
на спину ему кладут голик, которым в
печи жар заметают, а по голику секут топором — не крепко — трижды три раза.
Когда старик поднимает голову —
на страницы тетради
ложится тёмное, круглое пятно, он гладит его пухлой ладонью отёкшей руки и, прислушиваясь к неровному биению усталого сердца, прищуренными глазами смотрит
на белые изразцы
печи в ногах кровати и
на большой, во всю стену, шкаф, тесно набитый чёрными книгами.
Вздохнув, она рассказала, что, когда
на чердаке затопили
печь, — весь дым повалил в горницу, так что постоялка с сыном
на пол
легли, чтобы не задохнуться.
— Это все в тебе зависть плачет! — сразу осадил его Губошлепов, — а ты бы лучше
на себя посмотрел! Какая у тебя звезда (у Агатона была всего одна звезда, и то самая маленькая)? А у него их три! Да и человек он бесстрашный, сколько одних областей завоевал, — а ты!
На печи лежа, без пороху палил! И хоть бы ты то подумал, что этаких-то, как ты, — какая орава у меня! По одной рублевой цигарке каждому дай — сколько денег-то будет! А ты лезешь! И
лег ты и встал у меня, и все тебе мало!
— Спасибо, добрый человек! — сказал Юрий. — Я больно прозяб и
лягу отогреться
на печь.
Молчаливый незнакомец с живостию протянул свою руку Юрию; глаза его, устремленные
на юношу, блистали удовольствием. Он хотел что-то сказать; но Юрий, не заметив этого движения, отошел от стола, взобрался
на печь и, разостлав свой широкий охабень,
лег отдохнуть.
Григорий встал, закинул в печку новую охапку прошлогодней костры, передал отцу ожег, исправлявший должность кочерги, и вышел. Прокудин почесал бороду,
лег на костру перед печкою и стал смотреть, как густой, черный дым проникал сквозь закинутую в
печь охапку белой костры, пока вся эта костра вдруг вспыхнула и осветила всю масляницу ярким поломем.
Брачное ложе со стеганым одеялом и ситцевыми подушками, люлька с ребенком, столик
на трех ножках,
на котором стряпалось, мылось, клалось все домашнее и работал сам Поликей (он был коновал), кадушки, платья, куры, теленок, и сами семеро наполняли весь угол и не могли бы пошевелиться, ежели бы общая
печь не представляла своей четвертой части,
на которой
ложились и вещи и люди, да ежели бы еще нельзя было выходить
на крыльцо.
Ветер стучал в окна, в крышу; слышался свист, и в
печи домовой жалобно и угрюмо напевал свою песенку. Был первый час ночи. В доме все уже
легли, но никто не спал, и Наде все чуялось, что внизу играют
на скрипке. Послышался резкий стук, должно быть сорвалась ставня. Через минуту вошла Нина Ивановна в одной сорочке, со свечой.
Бабка, вернувшись в избу, принялась опять за свои корки, а Саша и Мотька, сидя
на печи, смотрели
на нее, и им было приятно, что она оскоромилась и теперь уж пойдет в ад. Они утешились и
легли спать, и Саша, засыпая, воображала Страшный суд: горела большая
печь, вроде гончарной, и нечистый дух с рогами, как у коровы, весь черный, гнал бабку в огонь длинною палкой, как давеча она сама гнала гусей.
Стали
ложиться спать. Николая, как больного, положили
на печи со стариком; Саша
легла на полу, а Ольга пошла с бабами в сарай.
— Валить шкурье да спать под ним, вот что им делать, — отвечал хозяин и, ругнув еще хорошенько извозчиков,
лег недвижимо
на печь.
Анисья. Полон двор скотины. Не продал корову-то и овец всех
на зиму пустил, корму и воды не наготовишься, — а работника отпустить хочешь. Да не стану я мужицкую работу работать!
Лягу, вот как ты же,
на печь — пропадай все; как хочешь, так и делай.
Заволжанин без горячего спать не
ложится, по воскресным дням хлебает мясное, изба у него пятистенная,
печь с трубой; о черных избах да соломенных крышах он только слыхал, что есть такие где-то «
на Горах» [«Горами» зовут правую сторону Волги.].
Гусев возвращается в лазарет и
ложится на койку. По-прежнему томит его неопределенное желание, и он никак не может понять, что ему нужно. В груди давит, в голове стучит, во рту так сухо, что трудно пошевельнуть языком. Он дремлет и бредит, и, замученный кошмарами, кашлем и духотой, к утру крепко засыпает. Снится ему, что в казарме только что вынули хлеб из
печи, а он залез в
печь и парится в ней березовым веником. Спит он два дня, а
на третий в полдень приходят сверху два матроса и выносят его из лазарета.
Лесник виноватою походкой поплелся к
печи, крякнул и
лег. Охотник сел
на скамью, подумал и, мокрый, разлегся вдоль всей скамьи. Немного погодя он поднялся, потушил свечку и опять
лег. Во время одного особенно сильного удара грома он заворочался, сплюнул и проворчал...
— Я почему держусь? Другой в мои годы
на печи лежит, а я все работаю. Почему? Потому что за меня семь душ богу молятся. Бог мне здоровья и дает. Я всегда работать буду. Здесь прогонят, в пастухи пойду, а
на печь не
лягу!
Еще с вечера Федор объявил, что ему было душно в хате, и отворил оконце; когда же
ложился в постелю, то, запустив руку под изголовье, выхватил узелок и выбросил его
на двор с такою же быстротою, с какою обыкновенно отбрасывал он горящий уголь, когда доставал его из
печи, чтоб закурить трубку.