Неточные совпадения
И в самом
деле, Селифан давно уже ехал зажмуря глаза, изредка только потряхивая впросонках вожжами
по бокам дремавших тоже лошадей; а с Петрушки уже давно невесть в каком месте
слетел картуз, и он сам, опрокинувшись назад, уткнул свою голову в колено Чичикову, так что тот должен был дать ей щелчка.
Днем по улицам
летала пыль строительных работ, на Невском рабочие расковыривали торцы мостовой, наполняя город запахом гнилого дерева; весь город казался вспотевшим.
Да, сегодня она у него, он у ней, потом в опере. Как полон
день! Как легко дышится в этой жизни, в сфере Ольги, в лучах ее девственного блеска, бодрых сил, молодого, но тонкого и глубокого, здравого ума! Он ходит, точно
летает; его будто кто-то носит
по комнате.
Сегодня два события, следовательно, два развлечения: кит зашел в бухту и играл у берегов да наши куры, которых свезли на берег, разлетелись, штук сто. Странно: способность
летать вдруг в несколько
дней развилась в лесу так, что не было возможности поймать их; они
летали по деревьям, как лесные птицы. Нет сомнения, что если они одичают, то приобретут все способности для летанья, когда-то, вероятно, утраченные ими в порабощенном состоянии.
Он же в эти два
дня буквально метался во все стороны, «борясь с своею судьбой и спасая себя», как он потом выразился, и даже на несколько часов
слетал по одному горячему
делу вон из города, несмотря на то, что страшно было ему уезжать, оставляя Грушеньку хоть на минутку без глаза над нею.
Приключился ли с ним припадок в ту минуту, когда он сходил
по ступенькам вниз, так что он, конечно, тотчас же и должен был
слететь вниз в бесчувствии, или, напротив, уже от падения и от сотрясения произошел у Смердякова, известного эпилептика, его припадок — разобрать нельзя было, но нашли его уже на
дне погреба, в корчах и судорогах, бьющимся и с пеной у рта.
Казалось бы, вальдшнепу неловко бегать и особенно
летать в лесу; он, кажется, должен цепляться за сучья и ветви длинным носом и ногами, но на
деле выходит не то: он так проворно шныряет
по земле и
по воздуху в густом, высоком и мелком лесу, что это даже изумительно.
Но кроме врагов, бегающих
по земле и отыскивающих чутьем свою добычу, такие же враги их
летают и
по воздуху: орлы, беркуты, большие ястреба готовы напасть на зайца, как скоро почему-нибудь он бывает принужден оставить
днем свое потаенное убежище, свое логово; если же это логово выбрано неудачно, не довольно закрыто травой или степным кустарником (разумеется, в чистых полях), то непременно и там увидит его зоркий до невероятности черный беркут (степной орел), огромнейший и сильнейший из всех хищных птиц, похожий на копну сена, почерневшую от дождя, когда сидит на стогу или на сурчине, — увидит и, зашумев как буря, упадет на бедного зайца внезапно из облаков, унесет в длинных и острых когтях на далекое расстояние и, опустясь на удобном месте, съест почти всего, с шерстью и мелкими костями.
Стрелять их довольно трудно, потому что они
летают не близко, вьются не над человеком, а около него и стелются
по земле именно как ласточки, отчего, особенно в серый
день, цель не видна и для охотника сколько-нибудь близорукого (каким я был всегда) стрельба становится трудною; притом и
летают они очень быстро.
Совсем другое бывает, когда охотник как-нибудь убьет утку (хотя он всегда выбирает селезня): селезень не только будет
летать кругом охотника, не налетая, впрочем, слишком близко,
по даже несколько
дней сряду станет колотиться около того места, где потерял дружку.
Кречетки живут парами; самец и самка сидят попеременно на яйцах не более двух недель с половиною; оба кружатся над охотником, стараясь отвлечь его в сторону, налетают гораздо ближе и вьются неотступнее кроншнепов, с которыми вместе,
по крайней мере в продолжение лета, питаются совершенно одинаким кормом. предположить, что и впоследствии времени самец
разделяет с самкою все заботы о детях до полного их возраста, хотя кречетки исчезают так скоро, что нельзя сделать наблюдения над выводками молодых, уже начавших
летать.
Петрунька чувствовал себя очень скверно и целые
дни прятался от сердитой баушки, как пойманный зверек. Он только и ждал того времени, когда Наташка укладывала его спать с собой. Наташка целый
день летала по всему дому стрелой, так что ног под собой не слышала, а тут находила и ласковые слова, и сказку, и какие-то бабьи наговоры, только бы Петрунька не скучал.
Старик задумался. Тонкие струйки вакштафного дыма, вылетая из-под его седых усов и разносясь
по воздуху, окрашивались янтарною пронизью взошедшего солнца; куры
слетели с насестей и, выйдя из закутки, отряхивались и чистили перья. Вот на мосту заиграл в липовую дудку пастух; на берегу зазвенели о водонос пустые ведра на плечах босой бабы; замычали коровы, и собственная работница протопопа, крестя зевающий рот, погнала за ворота хворостиной коровку; канарейка трещит на окне, и
день во всем сиянии.
Да ты сам, хлопче, подумай: на коне ли со «списой» [«Списа» — копье.]
по полю птицей
летать или топором дерево рубить, это ж не одно
дело…
На другой
день Илья медленно и молча расхаживал
по главной улице города. Ему всё представлялся ехидный взгляд старика, спокойные голубые очи Олимпиады и движение её руки, когда она подала ему деньги. В морозном воздухе
летали острые снежинки, покалывая лицо Ильи…
В продолжение этого короткого, но жаркого
дела Рославлев заметил одного русского офицера, который, по-видимому, командовал всем отрядом; он
летал и крутился как вихрь впереди своих наездников: лихой горской конь его перепрыгивал через кучи убитых, топтал в ногах французов и с быстротою молнии переносил его с одного места на другое.
Туда Аксинья подавала им есть и пить, там они спали, невидимые никому, кроме меня и кухарки, по-собачьи преданной Ромасю, почти молившейся на него.
По ночам Изот и Панков отвозили этих гостей в лодке на мимо идущий пароход или на пристань в Лобышки. Я смотрел с горы, как на черной — или посеребренной луною — реке мелькает чечевица лодки,
летает над нею огонек фонаря, привлекая внимание капитана парохода, — смотрел и чувствовал себя участником великого, тайного
дела.
На всех балах танцами распоряжался он, подавал музыкантам знак хлопаньем в ладоши, посреди воя труб и визга скрипок кричал: «En avant deux!», или: «Grande chaine!», или «A vous, mademoiselle!», и то и
дело летал, стремительно скользя и шаркая,
по зале, весь бледный и в поту.
Генерал Голубко
слетел с своего места
по той же сенаторской ревизии, которая унесла и Злобина. Наступало новое время, время преобразований и новых людей. Военный режим казенного горного
дела отошел в вечность, а с ним вместе и генерал Голубко. На него были сделаны какие-то начеты и начато было даже
дело, но все это было покрыто «милостивым манифестом». Генерал был честный человек и остался при половинной пенсии, которой сейчас и существовал.
Эти роковые три
дня верный раб Мишка оставался ни жив ни мертв, как приговоренный к казни. О настроении генеральши он мог догадываться только
по Мотьке, которая вихрем
летала через его переднюю. Генерал должен был выехать
днем позже, и эта неаккуратность бесила генеральшу.
Последние каждое утро,
летая по лесу, разносили политические новости
дня, и никто от того никаких неудобств не ощущал.
Наконец всем уже невтерпеж стало, и стали ребята говорить: ночью как-никак едем!
Днем невозможно, потому что кордонные могут увидеть, ну а ночью-то от людей безопасно, а бог авось помилует, не потопит. А ветер-то все гуляет
по проливу, волна так и ходит; белые зайцы
по гребню играют, старички (птица такая вроде чайки) над морем
летают, криком кричат, ровно черти. Каменный берег весь стоном стонет, море на берег лезет.
На другой же
день нам удалось умножить наше собрание еще тремя сумеречными, необыкновенно красивыми, бабочками, которых и воткнуть иначе было нельзя, как на самые тоненькие кружевные булавочки,
по миниатюрности их тела. При раскладке их Панаев вполне выказал свою ловкость и уменье. Я поймал их в оврагах около моей квартиры, куда заглянул случайно. Солнце было еще высоко, а в оврагах была уже тень, и сумеречные бабочки начали
летать.
У Блуменбаха описан только первый вид, большей величины, и она названа не настоящею сумеречною бабочкою, вероятно, потому, что хотя у нее крылушки длинны и она складывает их, как сумеречная бабочка, в треугольник, но усы толстые, булавообразные [Вероятно, память обманывает меня: булавообразных усов у Барашка,
по всем рисункам, нет, а есть обыкновенные усики сумеречных бабочек, широкие в средине и узенькие к концам.] и
летает она хотя мало, но
днем, а в сумерки мне не случалось ее видеть.
На другой
день по отъезде Алексея, перед самыми вечернями, вышла Марья Гавриловна с Таней на Каменный Вражек. Оттуда резвоногая девушка лётом
слетала в Елфимово и
по скорости воротилась оттуда с Егорихой.
Анатоль целые утра проводил перед зеркалом, громко разучивая свою роль
по тетрадке, превосходно переписанной писцом губернаторской канцелярии, и даже совершенно позабыл про свои прокурорские
дела и обязанности, а у злосчастного Шписса, кроме роли, оказались теперь еще сугубо особые поручения, которые ежечасно давали ему то monsieur Гржиб, то madame Гржиб, и черненький Шписс, сломя голову,
летал по городу, заказывая для генеральши различные принадлежности к спектаклю, то устраивал оркестр и руководил капельмейстера, то толковал с подрядчиком и плотниками, ставившими в зале дворянского собрания временную сцену (играть на подмостках городского театра madame Гржиб нашла в высшей степени неприличным), то объяснял что-то декоратору, приказывал о чем-то костюмеру, глядел парики у парикмахера, порхал от одного участвующего к другому, от одной «благородной любительницы» к другой, и всем и каждому старался угодить, сделать что-нибудь приятное, сказать что-нибудь любезное, дабы все потом говорили: «ах, какой милый этот Шписс! какой он прелестный!» Что касается, впрочем, до «мелкоты» вроде подрядчика, декоратора, парикмахера и тому подобной «дряни», то с ними Шписс не церемонился и «приказывал» самым начальственным тоном: он ведь знал себе цену.
А с меня, точно
по мановению какой-то благодетельной феи, в эти блаженные
дни беганья
по Парижу
слетели все печальные и тревожные итоги моей Петербургской"незадачи". Сейчас же явилось гораздо более молодое самочувствие. Любознательность, прелесть новизны, обилие впечатлений — и все высшего порядка — производили небывалый душевный подъем.
Стоял чудесный июньский
день. Солнце жгло и пекло немилосердно.
По цветнику
летали мохнатые пчелки и прелестные пестрые бабочки. Птицы чирикали в кустах. А на террасе сидели три мальчика и учили немецкие слова.
Слетал Каблуков тихо-благородно. Рупь за колбасу, конечно, многовато… Полтинник подкинул, семь гривен сдачи себе отсчитал. Пошли дальше. Собачки ко следам их принюхиваются, воют. Растолкуй-ка им, в чем тут секрет… Камнями кое-как отогнали, — неудобно ж команде
по такому
делу со свитой идти.
Самому Петру Иннокентьевичу Толстых и Иннокентию Антиповичу Гладких земский заседатель не решался сделать официального допроса
по этому
делу, так как неизвестно было, как взглянут на это богач-золотопромышленник и его доверенный, а в случае возбуждения их неудовольствия, заседатель мог в описываемое нами время моментально
слететь с места.
— Зато порядок есть, — снова забасил Бабочкин. — Чего вы волнуетесь, не понимаю, право, Теперь,
по крайней мере, придешь, сделаешь свое
дело и пойдешь покойно домой, не дрожишь за место. Неизвестно, при других порядок лучше ли будет. Нового председателя выберем, может, сами с места
слетим. Лучше уж не менять.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая-то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и запотелые, в порохе и крови, оставшиеся
по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра также быстро и жестоко
перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное
дело, которое совершается не
по воле людей, а
по воле Того, Кто руководит людьми и мирами.