Неточные совпадения
По дороге на верх я забежал на террасу. У дверей на солнышке, зажмурившись,
лежала любимая борзая собака отца — Милка.
Еще
дорогой в ресторан он вспомнил, что Любаша недели три тому назад уехала в Петербург, и теперь,
лежа в постели, думал, что она,
по доброте души, может быть причастна к убийству.
И радостью наслаждался, как сорванным
по дороге цветком, пока он не увял в руках, не допивая чаши никогда до той капельки горечи, которая
лежит в конце всякого наслаждения.
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу,
лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к делу, но замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров на покойнике был из
дорогих — пышность не
по старцу и не
по убеждениям его; но таково было настоятельное желание мамы и Татьяны Павловны вкупе.
Взгляд не успевал ловить подробностей этой большой, широко раскинувшейся картины. Прямо
лежит на отлогости горы местечко, с своими идущими частью правильным амфитеатром, частью беспорядочно перегибающимися
по холмам улицами, с утонувшими в зелени маленькими домиками, с виноградниками, полями маиса, с близкими и дальними фермами, с бегущими во все стороны
дорогами. Налево гора Паарль, которая, картинною разнообразностью пейзажей, яркой зеленью, не похожа на другие здешние горы.
Но тяжелый наш фрегат, с грузом не на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и лег прочно на песок, как иногда добрый пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами
по грязи, вдруг возьмет да и ляжет средь
дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его в бока, приподнимает то руку, то ногу, иногда голову. Рука, нога и голова падают снова как мертвые. Гуляка
лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока не придут двое «городовых» на помощь.
«Все это неправда, — возразила одна дама (тоже бывалая, потому что там других нет), — я сама ехала в качке, и очень хорошо.
Лежишь себе или сидишь; я даже вязала
дорогой. А верхом вы измучитесь
по болотам; якутские седла мерзкие…»
А мы с ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять выходили, ровно
по тому самому пути,
по которому с вами теперь идем, от самой нашей калитки до вон того камня большущего, который вон там на
дороге сиротой
лежит у плетня и где выгон городской начинается: место пустынное и прекрасное-с.
Я отвернулся и быстрыми шагами стал спускаться с холма, на котором
лежит Колотовка. У подошвы этого холма расстилается широкая равнина; затопленная мглистыми волнами вечернего тумана, она казалась еще необъятней и как будто сливалась с потемневшим небом. Я сходил большими шагами
по дороге вдоль оврага, как вдруг где-то далеко в равнине раздался звонкий голос мальчика. «Антропка! Антропка-а-а!..» — кричал он с упорным и слезливым отчаянием, долго, долго вытягивая последний слог.
Деревня Нотохоуза — одно из самых старых китайских поселений в Уссурийском крае. Во времена Венюкова (1857 год) сюда со всех сторон стекались золотопромышленники, искатели женьшеня, охотники и звероловы. Старинный путь, которым уссурийские манзы сообщались с постом Ольги,
лежал именно здесь. Вьючные караваны их шли мимо Ното
по реке Фудзину через Сихотэ-Алинь к морю. Этой
дорогой предстояло теперь пройти и нам.
Идя
по линии затесок, мы скоро нашли соболиные ловушки. Некоторые из них были старые, другие новые, видимо, только что выстроенные. Одна ловушка преграждала
дорогу. Кожевников поднял бревно и сбросил его в сторону. Под ним что-то
лежало. Это оказались кости соболя.
Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед могилкою. Свечка погасла, на могиле
лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно поднять!» — подумал дед и начал обкапывать его со всех сторон. Велик проклятый камень! вот, однако ж, упершись крепко ногами в землю, пихнул он его с могилы. «Гу!» — пошло
по долине. «Туда тебе и
дорога! Теперь живее пойдет дело».
Возле коровы
лежал гуляка парубок с покрасневшим, как снегирь, носом; подале храпела, сидя, перекупка, с кремнями, синькою, дробью и бубликами; под телегою
лежал цыган; на возу с рыбой — чумак; на самой
дороге раскинул ноги бородач москаль с поясами и рукавицами… ну, всякого сброду, как водится
по ярмаркам.
Мы миновали православное кладбище, поднявшись на то самое возвышение
дороги, которое когда-то казалось мне чуть не краем света, и откуда мы с братом ожидали «рогатого попа». Потом и улица, и дом Коляновских исчезли за косогором…
По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами
лежала белая лента шоссе, с звенящей телеграфной проволокой, а впереди, в дымке пыли и тумана, синела роща, та самая, где я когда-то в первый раз слушал шум соснового бора…
Перед нами
лежала длинная прямая просека, прорубленная для проектированной
дороги; на ней не было буквально ни одного сажня,
по которому можно было бы пройти, не балансируя и не спотыкаясь.
Помнится,
по дороге от старого рудника к новому мы на минутку остановились около старика-кавказца, который
лежал на песке в глубоком обмороке; два земляка держали его за руки, беспомощно и растерянно поглядывая
по сторонам.
Лежа с вытянутой шеей, он поднимает от времени до времени свою черноватую головку и, видя, что проезжий спокойно удаляется, возвращается опять на
дорогу и побежит
по ней уже назад.
В самый день праздника
по обе стороны «каплицы» народ вытянулся
по дороге несметною пестрою вереницей. Тому, кто посмотрел бы на это зрелище с вершины одного из холмов, окружавших местечко, могло бы показаться, что это гигантский зверь растянулся
по дороге около часовни и
лежит тут неподвижно,
по временам только пошевеливая матовою чешуей разных цветов.
По обеим сторонам занятой народом
дороги в два ряда вытянулось целое полчище нищих, протягивавших руки за подаянием.
До самого вечера Марья проходила в каком-то тумане, и все ее злость разбирала сильнее. То-то охальник: и место назначил — на росстани, где от
дороги в Фотьянку отделяется тропа на Сиротку. Семеныч улегся спать рано, потому что за день у машины намаялся, да и встать утром на брезгу.
Лежит Марья рядом с мужем, а мысли бегут
по дороге в Фотьянку, к росстани.
Уж на третий день, совсем
по другой
дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от
дороги и начала лапами снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек
лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Вот здесь, на самом этом месте, стояла сплошная стена леса; теперь
по обеим сторонам
дороги лежат необозримые пространства, покрытые пеньками.
Он торопливо, мелкими, путающимися шажками перебежал через мост и поднялся вверх
по шоссе, не переставая звать собаку. Перед ним
лежало видное глазу на полверсты, ровное, ярко-белое полотно
дороги, но на нем — ни одной фигуры, ни одной тени.
Давно ожидаемая поездка наконец совершилась в светлый июньский день, когда четырехместная коляска Лаптева стрелой полетела
по дороге в Истокский завод; в коляске с набобом сидел один Прейн, а в ногах у них
лежала ласково взвизгивавшая Brunehaut.
Спросите у Карпущенкова, зачем ему такое пространство земли, из которой он не извлекает никакой для себя выгоды, он, во-первых, не поймет вашего вопроса, а во-вторых, пораздумавши маленько, ответит вам: «Что ж, Христос с ней! разве она кому в горле встала, земля-то!» — «Да ведь нужно, любезный, устраивать тротуар, поправлять улицу перед домом, а куда ж тебе сладить с таким пространством?» — «И, батюшка! — ответит он вам, — какая у нас улица!
дорога, известно, про всех
лежит, да и
по ней некому ездить».
Говядина нынче
дорогая, хлеб пять копеек за фунт, а к живности, к рыбе и приступу нет… А на плечах-то чин
лежит, и говорит этот чин: теперь тебе, вместо фунта, всего
по два фунта съедать надлежит!
Колеи
дорог, полные воды, светясь,
лежали, как шёлковые ленты, и указывали путь в Окуров, — он скользил глазами
по ним и ждал: вот из-за холмов на красном небе явится чёрный всадник, — Шакир или Алексей, — хлопая локтями
по бокам, поскачет между этих лент и ещё издали крикнет...
Проезжая деревню, где я чинил часы, я закутался в тулуп и
лежал в санях. Также и в кабак, где стащил половик, я отказался войти. Всю
дорогу мы молчали — я не начинал, приказчик ни слова не спросил. На второй половине пути заехали в трактир. Приказчик, молчаливый и суровый, напоил меня чаем и досыта накормил домашними лепешками с картофелем на постном масле.
По приезде в Ярославль приказчик высадил меня, я его поблагодарил, а он сказал только одно слово: «Прощавай!»
Все спешили
по домам, чтоб сносить свои имущества на площадь, и не прошло получаса, как вокруг Лобного места возвышались уже горы серебряных денег, сосудов и различных товаров: простой холст
лежал подле куска
дорогой парчи, мешок медной монеты — подле кошелька, наполненного золотыми деньгами.
Егорушка проснулся и открыл глаза. Бричка стояла. Направо
по дороге далеко вперед тянулся обоз, около которого сновали какие-то люди. Все возы, потому что на них
лежали большие тюки с шерстью, казались очень высокими и пухлыми, а лошади — маленькими и коротконогими.
Из больших кусков пробки построены горы, пещеры, Вифлеем и причудливые замки на вершинах гор; змеею вьется
дорога по склонам; на полянах — стада овец и коз; сверкают водопады из стекла; группы пастухов смотрят в небо, где пылает золотая звезда, летят ангелы, указывая одною рукой на путеводную звезду, а другой — в пещеру, где приютились богоматерь, Иосиф и
лежит Младенец, подняв руки в небеса.
Провожая сына в
дорогу, она замечает, что все делается не так, как нужно
по ее: сын ей и в ноги не кланяется — надо этого именно потребовать от него, а сам не догадался; и жене своей он не «приказывает», как жить без него, да и не умеет приказать, и при прощанье не требует от нее земного поклона; и невестка, проводивши мужа, не воет и не
лежит на крыльце, чтобы показать свою любовь.
Уж ночь была, светила луна, мороз покрыл лужи пленками серебра. Фома шел
по тротуару и разбивал тростью эти пленки, а они грустно хрустели. Тени от домов
лежали на
дороге черными квадратами, а от деревьев — причудливыми узорами. И некоторые из них были похожи на тонкие руки, беспомощно хватавшиеся за землю…
Маякин взглянул на крестника и умолк. Лицо Фомы вытянулось, побледнело, и было много тяжелого и горького изумления в его полуоткрытых губах и в тоскующем взгляде… Справа и слева от
дороги лежало поле, покрытое клочьями зимних одежд.
По черным проталинам хлопотливо прыгали грачи. Под полозьями всхлипывала вода, грязный снег вылетал из-под ног лошадей…
В будни я бываю занят с раннего утра до вечера. А
по праздникам, в хорошую погоду, я беру на руки свою крошечную племянницу (сестра ожидала мальчика, но родилась у нее девочка) и иду не спеша на кладбище. Там я стою или сижу и подолгу смотрю на
дорогую мне могилу и говорю девочке, что тут
лежит ее мама.
Эти скромные картины русской ранней весны превосходны, весело зеленеющие озими играют на солнце; поднятый к яровому посеву тучный чернозем
лежит как бархат и греется, тихие ручейки и речки то мелькают в перелогах, как волшебные зеркала в изумрудных рамах, то вьются как ленты, отражая в себе облака, — грунтовые
дороги обсохли, но еще не завалены пылью — езда
по ним удобна и приятна: копыта бегущих коней не пылят и стучат мягко, колеса катят совсем без шуму, и след позади только маслится…
Сад опустел и обнажился; на дорожках
лежала толстая стлань желтых, мокрых от дождя листьев; плетневый частокол местами совсем повалился, местами еще держался кой-как на весу, как будто силился изобразить собой современное европейское равновесие; за садом виднелась бесконечная, безнадежная равнина; берега пруда были размыты и почернели; обок с усадьбой темнели два ряда жалких крестьянских изб, уныло глядевших друг на друга через
дорогу,
по которой ни проехать, ни пройти невозможно.
Когда Рославлев потерял из вида всю толпу мародеров и стал надевать оставленную французом шинель, то заметил, что в боковом ее кармане
лежало что-то довольно тяжелое; но он не успел удовлетворить своему любопытству и посмотреть, в чем состояла эта неожиданная находка: в близком от него расстоянии раздался дикой крик, вслед за ним загремели частые ружейные выстрелы, и через несколько минут послышался шум от бегущих
по дороге людей.
Подойдя однажды к платформе, я увидел на ней Урманова, Он стоял на краю и смотрел
по направлению к Москве. Полотно
дороги лежало между откосами насыпи, пустынное, с двумя парами рельсов и линией телеграфных столбов. Взгляд убегал далеко вперед, за этими суживающимися полосками, которые терялись вдали, и над ними вился тот дымок или туман,
по которому узнается присутствие невидного большого и шумного города.
— В…ов? — промолвил Рудин. — Да помилуйте! это мне совсем не
по дороге. Я еду в Пензу, а…ов
лежит, кажется, в направлении к Тамбову.
— Так… Ох, боже мой, боже мой… — вздохнул Самойленко; он осторожно потянул со стола запыленную книгу, на которой
лежала мертвая сухая фаланга, и сказал: — Однако! Представь, идет
по своим делам какой-нибудь зелененький жучок и вдруг
по дороге встречает такую анафему. Воображаю, какой ужас!
Опять Арефа очутился в узилище, — это было четвертое
по счету. Томился он в затворе монастырском у игумена Моисея, потом сидел в Усторожье у воеводы Полуекта Степаныча, потом на Баламутском заводе, а теперь попал в рудниковую тюрьму. И все напрасно… Любя господь наказует, и нужно любя терпеть. Очень уж больно
дорогой двоеданы проклятые колотили: места живого не оставили. Прилег Арефа на соломку, сотворил молитву и восплакал.
Лежит, молится и плачет.
Меж тем черкешенки младые
Взбегают на горы крутые
И в темну даль глядят — но пыль
Лежит спокойно
по дороге;
И не шелохнется ковыль,
Не слышно шума, ни тревоги.
Я провел их в комнату, где
лежал убитый, и
по дороге старался объяснить им, что Гаврило Степаныч не нуждается в их помощи, а что им нужно для составления протокола подождать приезда следователя, за которым в Нижне-Угловский завод послан нарочный.
Отстоял службу, хожу вокруг церкви. День ясный,
по снегу солнце искрами рассыпалось, на деревьях синицы тенькают, иней с веток отряхая. Подошёл к ограде и гляжу в глубокие дали земные; на горе стоит монастырь, и пред ним размахнулась, раскинулась мать-земля, богато одетая в голубое серебро снегов. Деревеньки пригорюнились; лес, рекою прорезанный;
дороги лежат, как ленты потерянные, и надо всем — солнце сеет зимние косые лучи. Тишина, покой, красота…
А
по краям
дороги, под деревьями, как две пёстрые ленты, тянутся нищие — сидят и
лежат больные, увечные, покрытые гнойными язвами, безрукие, безногие, слепые… Извиваются
по земле истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить их жалость. Стонут, воют нищие, горят на солнце их раны; просят они и требуют именем божиим копейки себе; много лиц без глаз, на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт боль тела и кости, — они подобны страшным цветам.
Не мудрено, разумеется, проскакать во всю конскую прыть
по чистому полю; но ежели вам скажут, что на
дороге в разных местах
лежат и спят ваши братья, которых вы можете растоптать, то, конечно, вы поедете несколько осторожнее.
По крайней мере, в эту минуту я вдруг вспомнил слова ямщика, которые он говорил еще тогда, на
дороге, и которые до этого времени
лежали у меня где-то в глубине памяти лишенными смысла.
Янкель стал смотреть на свет какие-то шаровары, чтобы ошибкой не дать чорту новых, а в это время за рекой,
по дороге из лесу, показалась пара волов. Волы сонно качали головами, телега чуть-чуть поскрипывала колесами, а на телеге
лежал мужик Опанас Нескорый, без свитки, без шапки и сапогов, и во все горло орал песни.
Перед силой его роковой
Ты поникла челом идеальным,
И
лежишь ты в отчизне чужой
На кладбище пустом и печальном.
Позабыл тебя чуждый народ
В тот же день, как земле тебя сдали,
И давно там другая поет,
Где цветами тебя осыпали.
Там светло, там гудет контрабас,
Там по-прежнему громки литавры.
Да! на севере грустном у нас
Трудны деньги и
дороги лавры!
Дорога наша подбежала к реке и прижалась к береговым утесам. Место было угрюмое и тесное, справа отвесный берег закрыл нас от метели. Отдаленный гул слышался только на далеких вершинах, а здесь было тихо и тепло. Зато тьма
лежала так густо, что я едва различал впереди мою белую собаку. Лошади осторожно ступали
по щебню…