Неточные совпадения
Я
лежал на
диване, устремив глаза в потолок и заложив руки
под затылок, когда Вернер взошел в мою комнату. Он сел в кресла, поставил трость в угол, зевнул и объявил, что на дворе становится жарко. Я отвечал, что меня беспокоят мухи, — и мы оба замолчали.
Правда, вот он на
диване лежит,
под одеялом, но уж до того затерся и загрязнился с тех пор, что уж, конечно, Заметов ничего не мог рассмотреть.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или
лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с
дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему
под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Он целые дни,
лежа у себя на
диване, любовался, как обнаженные локти ее двигались взад и вперед, вслед за иглой и ниткой. Он не раз дремал
под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки, как бывало в Обломовке.
Сама Грушенька
лежала у себя в гостиной, на своем большом неуклюжем
диване со спинкой
под красное дерево, жестком и обитом кожей, давно уже истершеюся и продырившеюся.
Странное было пробуждение Галактиона. Он с трудом открыл глаза. Голова была точно налита свинцом. Он с удивлением посмотрел кругом. Комната совершенно незнакомая, слабо освещенная одною свечой
под зеленым абажуром. Он
лежал на широком кожаном
диване. Над его головой на стене было развешано всевозможное оружие.
В единственной чистой комнате дома, которая служила приемною, царствовала какая-то унылая нагота; по стенам было расставлено с дюжину крашеных стульев, обитых волосяной материей, местами значительно продранной, и стоял такой же
диван с выпяченной спинкой, словно грудь у генерала дореформенной школы; в одном из простенков виднелся простой стол, покрытый загаженным сукном, на котором
лежали исповедные книги прихода, и из-за них выглядывала чернильница с воткнутым в нее пером; в восточном углу висел киот с родительским благословением и с зажженною лампадкой;
под ним стояли два сундука с матушкиным приданым, покрытые серым, выцветшим сукном.
Крашеные полы были налощены, мебель вся светилась,
диван был весь уложен гарусными подушками, а на большом столе,
под лампой, красовалась большая гарусная салфетка; такие же меньшие вышитые салфетки
лежали на других меньших столиках.
Доктор действительно
лежал на
диване, закинув ноги на его спинку, и читал какую-то брошюру, держа ее вплотную у своих близоруких глаз. Быстро скользнув взглядом по корешку, Бобров узнал «Учебный курс металлургии» Мевиуса и улыбнулся. Он хорошо знал привычку доктора читать с одинаковым увлечением, и непременно из середины, все, что только попадалось ему
под руку.
Тетка пошла в гостиную и посмотрела за шкап: хозяин не скушал куриной лапки, она
лежала на своем месте, в пыли и паутине. Но Тетке было скучно, грустно и хотелось плакать. Она даже не понюхала лапки, а пошла
под диван, села там и начала скулить тихо, тонким голоском...
Все остальное время Персиков
лежал у себя на Пречистенке на
диване, в комнате, до потолка набитой книгами,
под пледом, кашлял и смотрел в пасть огненной печурки, которую золочеными стульями топила Марья Степановна, вспоминал суринамскую жабу.
И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку, на меня, на потолок. Но я уж не рассердился на нее. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди дежурить возле нее. Затем ушел к себе через двор. Помню, синий свет горел у меня в кабинете,
лежал Додерляйн, валялись книги. Я подошел к
дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал видеть что бы то ни было; заснул и даже снов не видел.
Пружины в мебели Гаврилы Степаныча были действительно несколько беспокойны по причине их неподатливости и тугости; но, не говоря уже о том, что во многих
диванах и креслах пружин не было вовсе, всяк мог подложить
под себя гарусную подушку, а подобных подушек, вышитых собственными руками супруги Гаврилы Степаныча,
лежало везде многое множество — и тогда уже ничего не оставалось желать.
Много еще было других предметов, обличающих стремление к модному комфорту; так, например, по стене стоял турецкий
диван,
под ногами хозяина
лежала медвежья шкура, и тому подобное.
Между тем Татьяна Ивановна отправилась в другой нумер, в котором проживал ее постоялец так себе — танцевальный учитель; он, худой, как мертвец,
лежал на
диване под изорванным тулупом.
Пружины
дивана пискливо скрипнули, и, охваченный приятной свежестью полотняного белья, Полканов вытянулся и замер,
лёжа на спине. Скоро он уже дремал и слышал
под окном у себя чьи-то осторожные шаги и густой шёпот...
Он приехал домой, едва слыша
под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или чрезвычайно гадкою показалась ему квартира после всех этих неудачных исканий. Взошедши в переднюю, увидел он на кожаном запачканном
диване лакея своего Ивана, который,
лежа на спине, плевал в потолок и попадал довольно удачно в одно и то же место. Такое равнодушие человека взбесило его; он ударил его шляпою по лбу, примолвив: «Ты, свинья, всегда глупостями занимаешься!»
Покуда я рассказывал, Балясников,
лежа на
диване, с поднятой вверх ногою, с костылем
под головой, за который держался он обеими руками, смеялся и удивлялся, что я так хорошо помню это происшествие.
В восемь лет изменилось многое… Граф Карнеев, не перестававший питать ко мне самую искреннюю дружбу, уже окончательно спился. Усадьба его, давшая место драме, ушла от него в руки жены и Пшехоцкого. Он теперь беден и живет на мой счет. Иногда,
под вечер,
лежа у меня в номере на
диване, он любит вспомнить былое.
У затворенных дверей комнаты стоял муж больной и пожилая женщина. На
диване сидел священник, опустив глаза и держа что-то завернутым в епитрахили. В углу, в вольтеровском кресле,
лежала старушка — мать больной — и горько плакала. Подле нее горничная держала на руке чистый носовой платок, дожидаясь, чтобы старушка спросила его; другая чем-то терла виски старушки и дула ей
под чепчик в седую голову.
Приезжали три доктора, советовались, потом уехали. День был длинный, неимоверно длинный, потом наступила и долго-долго проходила ночь, а
под утро, в субботу, к старухе, которая
лежала в гостиной на
диване, подошел келейник и попросил ее сходить в спальню: преосвященный приказал долго жить.
Лежа на турецком
диване, служившем ему постелью, Стягин оглядывал кабинет глазами, помутнелыми от мигрени и лома в обоих коленах. Солнечные полосы весело пересекали стену, пробиваясь из-под темных штор, но они его не веселили.
И теперь,
лежа на турецком
диване под своим дорожным одеялом, Вадим Петрович и во рту ощущал горечь от вчерашнего дня, в особенности от театра с его фойе, буфетом и курилкой. Никогда и нигде публичное место так не оскорбляло его своим бытовым букетом.
Лежал такой большой, во весь
диван, прятал голову
под широкие плечи, густо сопел и шмурыгал влажным от слез носом, — и этого нельзя было понять.