Неточные совпадения
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами
лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая
в соседние теснины от
теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
Потом любимую фарфоровую игрушку — зайчика или собачку — уткнешь
в угол пуховой подушки и любуешься, как хорошо,
тепло и уютно ей там
лежать.
Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел
в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под
теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна
лежала на своей постели и, должно быть, спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати.
— Из этой штуки можно сделать много различных вещей. Художник вырежет из нее и черта и ангела. А, как видите, почтенное полено это уже загнило,
лежа здесь. Но его еще можно сжечь
в печи. Гниение — бесполезно и постыдно, горение дает некоторое количество
тепла. Понятна аллегория? Я — за то, чтоб одарить жизнь
теплом и светом, чтоб раскалить ее.
Там, среди других, была Анюта, светловолосая, мягкая и
теплая, точно парное молоко. Серенькие ее глаза улыбались детски ласково и робко, и эта улыбка странно не совпадала с ее профессиональной опытностью. Очень забавная девица.
В одну из ночей она,
лежа с ним
в постели, попросила...
Самгин вспомнил, что она не первая говорит эти слова, Варвара тоже говорила нечто
в этом роде. Он
лежал в постели, а Дуняша, полураздетая, склонилась над ним, гладя лоб и щеки его легкой,
теплой ладонью.
В квадрате верхнего стекла окна светилось стертое лицо луны, — желтая кисточка огня свечи на столе как будто замерзла.
В перспективе не
теплее:
в Шанхае бывают морозы, несмотря на то что он
лежит под 31 градусом северной широты.
Осип, обкладчик, перебегал от саней к саням по колено
в снегу и прилаживался, рассказывая про лосей, которые теперь ходят по глубокому снегу и глодают осиновую кору, и про медведей, которые
лежат теперь
в своих дремучих берлогах, пыхтя
в отдушины
теплым дыханьем.
Собирая дрова, я увидел совсем
в стороне, далеко от костра, спавшего солона. Ни одеяла, ни
теплой одежды у него не было. Он
лежал на ельнике, покрывшись только одним своим матерчатым кафтаном. Опасаясь, как бы он не простудился, я стал трясти его за плечо, но солон спал так крепко, что я насилу его добудился. Да Парл поднялся, почесал голову, зевнул, затем лег опять на прежнее место и громко захрапел.
Снегурочка, обманщица, живи,
Люби меня! Не призраком
лежалаСнегурочка
в объятиях горячих:
Тепла была; и чуял я у сердца,
Как сердце
в ней дрожало человечье.
Любовь и страх
в ее душе боролись.
От света дня бежать она молила.
Не слушал я мольбы — и предо мною
Как вешний снег растаяла она.
Снегурочка, обманщица не ты:
Обманут я богами; это шутка
Жестокая судьбы. Но если боги
Обманщики — не стоит жить на свете!
Раз, длинным зимним вечером
в конце 1838, сидели мы, как всегда, одни, читали и не читали, говорили и молчали и молча продолжали говорить. На дворе сильно морозило, и
в комнате было совсем не
тепло. Наташа чувствовала себя нездоровой и
лежала на диване, покрывшись мантильей, я сидел возле на полу; чтение не налаживалось, она была рассеянна, думала о другом, ее что-то занимало, она менялась
в лице.
Путешественница отодвинула потихоньку заслонку, поглядеть, не назвал ли сын ее Вакула
в хату гостей, но, увидевши, что никого не было, выключая только мешки, которые
лежали посереди хаты, вылезла из печки, скинула
теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту назад ездила на метле.
Она совсем онемела, редко скажет слово кипящим голосом, а то целый день молча
лежит в углу и умирает. Что она умирала — это я, конечно, чувствовал, знал, да и дед слишком часто, назойливо говорил о смерти, особенно по вечерам, когда на дворе темнело и
в окна влезал
теплый, как овчина, жирный запах гнили.
А Левша все это время на холодном парате
лежал; потом поймал городовой извозчика, только без
теплой лисы, потому что они лису
в санях
в таком разе под себя прячут, чтобы у полицейских скорей ноги стыли.
Слезая с коня, он
в последний раз оглянулся с невольной благодарной улыбкой. Ночь, безмолвная, ласковая ночь,
лежала на холмах и на долинах; издали, из ее благовонной глубины, бог знает откуда — с неба ли, с земли, — тянуло тихим и мягким
теплом. Лаврецкий послал последний поклон Лизе и взбежал на крыльцо.
В другом месте,
в глубокой впадине стога, укрывшись
теплыми бараньими пальто,
лежали другие два человека и говорили между собою по-французски. По их выговору можно было разобрать, что один из них чистый француз, другой итальянец из Неаполя или из других мест южной Италии.
Розанов третьи сутки почти безвыходно сидел у Калистратовой. Был вечер чрезмерно тихий и
теплый, над Сокольницким лесом стояла полная луна. Ребенок
лежал в забытье, Полиньку тоже доктор уговорил прилечь, и она, после многих бессонных ночей, крепко спала на диване. Розанов сидел у окна и, облокотясь на руку, совершенно забылся.
В теплой хате с великим смрадом на одной лавке был прилеплен стеариновый огарок и
лежали две законвертованные бумаги, которые Райнер, стоя на коленях у лавки, приготовил по приказанию своего отрядного командира.
Мать очень боялась, чтоб мы с сестрой не простудились, и мы обыкновенно
лежали в пологу, прикрытые
теплым одеялом; у матери от дыму с непривычки заболели глаза и проболели целый месяц.
Но и
в остроге ему будет чем свою жизнь помянуть да порассказать"прочиим каторжныим", как поп его истинным сыном церкви величал да просвирами жаловал, а ты и на
теплой печи, с Маремьяной Маревной
лежа, ничего, кроме распостылого острога, не обретешь!
Прародитель,
лежа в проказе на гноище, у ворот города, который видел его могущество, богатство и силу, наверное, не страдал так сильно, как страдал Имярек, прикованный недугом к покойному креслу, перед письменным столом,
в теплом кабинете. Другие времена, другие нравы, другие песни.
Я только один раз был у него летом, кажется,
в мае месяце. Он, по обыкновению,
лежал на диване; окна были открыты, была
теплая ночь, а он
в меховой шапке читал гранки. Руки никогда не подавал и, кто бы ни пришел, не вставал с дивана.
Наконец раздался тихий, густой звук больших стенных часов, пробивших один раз. С некоторым беспокойством повернул он голову взглянуть на циферблат, но почти
в ту же минуту отворилась задняя дверь, выходившая
в коридор, и показался камердинер Алексей Егорович. Он нес
в одной руке
теплое пальто, шарф и шляпу, а
в другой серебряную тарелочку, на которой
лежала записка.
Больной помещался
в самой большой и
теплой комнате. Когда к нему вошли,
в сопровождении Углаковых, наши дамы, он, очень переменившийся и похудевший
в лице,
лежал покрытый по самое горло одеялом и приветливо поклонился им, приподняв немного голову с подушки. Те уселись: Муза Николаевна — совсем около кровати его, а Сусанна Николаевна —
в некотором отдалении.
Прошла минута, другая, хлопнула дверь, ведущая из сеней
в девичью, и
в конце коридора показалась Евпраксея, держа
в руках поднос, на котором
лежал теплый сдобный крендель к чаю.
Иногда он и сам замечал, что больной ничем не болен; но так как арестант пришел отдохнуть от работы или полежать на тюфяке вместо голых досок и, наконец, все-таки
в теплой комнате, а не
в сырой кордегардии, где
в тесноте содержатся густые кучи бледных и испитых подсудимых (подсудимые у нас почти всегда, на всей Руси, бледные и испитые — признак, что их содержание и душевное состояние почти всегда тяжелее, чем у решеных), то наш ординатор спокойно записывал им какую-нибудь febris catarhalis [катаральная лихорадка (лат.).] и оставлял
лежать иногда даже на неделю.
…Весна. Каждый день одет
в новое, каждый новый день ярче и милей; хмельно пахнет молодыми травами, свежей зеленью берез, нестерпимо тянет
в поле слушать жаворонка,
лежа на
теплой земле вверх лицом. А я — чищу зимнее платье, помогаю укладывать его
в сундук, крошу листовой табак, выбиваю пыль из мебели, с утра до ночи вожусь с неприятными, ненужными мне вещами.
Он чётко помнит, что, когда
лежал в постели, ослабев от поцелуев и стыда, но полный гордой радости, над ним склонялось розовое, утреннее лицо женщины, она улыбалась и плакала, её слёзы
тепло падали на лицо ему, вливаясь
в его глаза, он чувствовал их солёный вкус на губах и слышал её шёпот — странные слова, напоминавшие молитву...
В душе, как
в земле, покрытой снегом, глубоко
лежат семена недодуманных мыслей и чувств, не успевших расцвесть. Сквозь толщу ленивого равнодушия и печального недоверия к силам своим
в тайные глубины души незаметно проникают новые зёрна впечатлений бытия, скопляются там, тяготят сердце и чаще всего умирают вместе с человеком, не дождавшись света и
тепла, необходимого для роста жизни и вне и внутри души.
— Люблю я тихой зимней ночью одна быть; запрёшь дверь наглухо,
в горнице — темно, только лампадка чуть брезжит, а
в постели
тепло, как
в парном молоке;
лежишь и слушаешь всем телом: тихо-тихо, только мороз о стену бьёт!
— Диоген не нуждался
в кабинете и
в теплом помещении; там и без того жарко.
Лежи себе
в бочке да кушай апельсины и оливки. А доведись ему
в России жить, так он не то что
в декабре, а
в мае запросился бы
в комнату. Небось скрючило бы от холода.
Вслед за этим событием начал прихварывать дедушка Еремей. Он всё реже выходил собирать тряпки, оставался дома и скучно бродил по двору или
лежал в своей тёмной конуре. Приближалась весна, и
в те дни, когда на небе ласково сияло
тёплое солнце, — старик сидел где-нибудь на припёке, озабоченно высчитывая что-то на пальцах и беззвучно шевеля губами. Сказки детям он стал рассказывать реже и хуже. Заговорит и вдруг закашляется.
В груди у него что-то хрипело, точно просилось на волю.
Вечерняя заря тихо гасла. Казалось, там, на западе, опускается
в землю огромный пурпурный занавес, открывая бездонную глубь неба и веселый блеск звезд, играющих
в нем. Вдали,
в темной массе города, невидимая рука сеяла огни, а здесь
в молчаливом покое стоял лес, черной стеной вздымаясь до неба… Луна еще не взошла, над полем
лежал теплый сумрак…
Чудится ему, что Лиска пришла к нему и греет его ноги… что он
лежит на мягком лазаретном тюфяке
в теплой комнате и что из окна ему видны Балканы, и он сам же, с ружьем
в руках, стоит по шею
в снегу на часах и стережет старые сапоги и шинель, которые мотаются на веревке… Из одного сапога вдруг лезет фараон и грозит ему…
Осень
в этом году была поздняя. Листья совсем обвалились, а земля все еще дышала
теплой сыростью. Последние, самые упорные дачники давно разъехались, оставив за собой все еще довольно
теплые дни. Парк опустел, поредел и посветлел. Вся его листва
лежала теперь красноватым ковром на земле, а между стволами носился сизоватый пар, пресыщенный пряным запахом прелых листьев и земли. С ветвей капли росы падали на землю, как слезы.
Ржавым криком кричал на луговой низине коростель; поздний опрокинутый месяц тающим серпочком
лежал над дальним лесом и заглядывал по ту сторону земли. Жарко было от долгой и быстрой ходьбы, и
теплый, неподвижный воздух не давал прохлады — там
в окна он казался свежее. Колесников устало промолвил...
Со свечой
в руке взошла Наталья Сергевна
в маленькую комнату, где
лежала Ольга; стены озарились, увешанные платьями и шубами, и тень от толстой госпожи упала на столик, покрытый пестрым платком;
в этой комнате протекала половина жизни молодой девушки, прекрасной, пылкой… здесь ей снились часто молодые мужчины, стройные, ласковые, снились большие города с каменными домами и златоглавыми церквями; — здесь, когда зимой шумела мятелица и снег белыми клоками упадал на тусклое окно и собирался перед ним
в высокий сугроб, она любила смотреть, завернутая
в теплую шубейку, на белые степи, серое небо и ветлы, обвешанные инеем и колеблемые взад и вперед; и тайные, неизъяснимые желания, какие бывают у девушки
в семнадцать лет, волновали кровь ее; и досада заставляла плакать; вырывала иголку из рук.
В избе кузнеца было очень
тепло и опрятно: на столе
лежали ковриги, закрытые белым закатником, и пахло свежеиспеченным хлебом; а со двора
в стены постукивал мороз, и кузнечиха, просыпаясь, с беспокойством взглядывала
в окна, разрисованные ледяными кристалликами, сквозь пестрый узор которых
в избу светила луна своим бледным, дрожащим светом.
Когда Лиза вбежала
в комнату, — она только что успела спуститься с балкона, — он
лежал ничком на полу, черная,
теплая кровь хлестала из раны, и труп еще подрагивал.
Катерина Львовна вскочила как
лежала в одной рубашке, впустила мужа
в горницу и опять нырнула
в теплую постель.
Новые гости также прошли все покои и вошли
в опочивальню боярышни. При виде открывшейся им картины они были поражены полным удивлением: сановник, ожидавший со стороны Плодомасова сопротивления и упорства, недоумевал, видя, что дерзкий насильник дрожит и все его личарды
лежат распростертые ниц на земле. Оскорбленный отец ожидал услыхать вопли и стенания своей одинокой дочери и также недоумевал, видя ее покоющейся своею головкою на
теплой материнской груди.
Милым сыном
в то время называл он меня и жена его тоже; одевали хорошо, я им, конечно, спасибо говорю, а душа не
лежит к ним, и сердцу от ласки их нисколько не
тепло. А с Ольгой всё крепче дружился: нравилась мне тихая улыбка её, ласковый голос и любовь к цветам.
Рассказывает она мне жизнь свою: дочь слесаря, дядя у неё помощник машиниста, пьяный и суровый человек. Летом он на пароходе, зимою
в затоне, а ей — негде жить. Отец с матерью потонули во время пожара на пароходе; тринадцати лет осталась сиротой, а
в семнадцать родила от какого-то барчонка. Льётся её тихий голос
в душу мне, рука её
тёплая на шее у меня, голова на плече моём
лежит; слушаю я, а сердце сосёт подлый червяк — сомневаюсь.
В полях земля кругла, понятна, любезна сердцу.
Лежишь, бывало, на ней, как на ладони, мал и прост, словно ребёнок,
тёплым сумраком одетый, звёздным небом покрыт, и плывёшь, вместе с ней, мимо звёзд.
Плотно легла на землю ночь и спит, свежая, густая, как масло.
В небе ни звёзд, ни луны, и ни одного огня вокруг, но
тепло и светло мне. Гудят
в моей памяти тяжёлые слова провожатого, и похож он на колокол, который долго
в земле
лежал, весь покрыт ею, изъеден ржавчиной, и хотя глухо звонит, а по-новому.
Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те же окна с белыми, наивными занавесками, а
в окнах тот же сад, залитый солнцем, веселый, шумный. Она потрогала свой стол, постель, посидела, подумала. И обедала хорошо, и пила чай со вкусными, жирными сливками, но чего-то уже не хватало, чувствовалась пустота
в комнатах, и потолки были низки. Вечером она легла спать, укрылась, и почему-то было смешно
лежать в этой
теплой, очень мягкой постели.
Вечером,
в середине июля, на берегу полесской речонки Зульни
лежали в густом лозняке два человека: нищий из села Казимирки Онисим Козел и его внук, Василь, мальчишка лет тринадцати. Старик дремал, прикрыв лицо от мух рваной бараньей шапкой, а Василь, подперев подбородок ладонями и сощурив глаза, рассеянно смотрел на реку, на
теплое, безоблачное небо, на дальний сосновый лес, резко черневший среди пожара зари.
Первая суета стихла
в старом этапном здании. Места заняты, споры об этих местах покончены. Арестанты
лежат на нарах, сидят кучками, играют
в три листика, иные уже дремлют. Из отдельных, «семейных», камер слышится крик ребят, матери баюкают грудных детей, а
в окна и открытые двери глядит сырая, но
теплая сибирская ночь, и полная луна всплывает красноватым шаром над зубцами частокола.
Он тихонько вошёл
в сени, остановился перед открытой дверью
в горницу, где
лежал больной и откуда несло
тёплым, кислым запахом.
Он жил и дрожал — только и всего. Даже вот теперь: смерть у него на носу, а он все дрожит, сам не знает, из-за чего.
В норе у него темно, тесно, повернуться негде, ни солнечный луч туда не заглянет, ни
теплом не пахнёт. И он
лежит в этой сырой мгле, незрячий, изможденный, никому не нужный,
лежит и ждет: когда же наконец голодная смерть окончательно освободит его от бесполезного существования?