Неточные совпадения
— Нет. Он
в своей каморочке
Шесть дней
лежал безвыходно,
Потом ушел
в леса,
Так пел, так плакал дедушка,
Что
лес стонал! А осенью
Ушел на покаяние
В Песочный монастырь.
Это случалось не часто, хотя Лисс
лежал всего
в четырех верстах от Каперны, но дорога к нему шла
лесом, а
в лесу многое может напугать детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии от города, но все-таки не мешает иметь
в виду.
На грязных берегах
лежало очень много сплавного
леса и почти столько же закопченных солнцем башкир
в лохмотьях.
Следующие два дня были дождливые,
в особенности последний.
Лежа на кане, я нежился под одеялом. Вечером перед сном тазы последний раз вынули жар из печей и положили его посредине фанзы
в котел с золой. Ночью я проснулся от сильного шума. На дворе неистовствовала буря, дождь хлестал по окнам. Я совершенно забыл, где мы находимся; мне казалось, что я сплю
в лесу, около костра, под открытым небом. Сквозь темноту я чуть-чуть увидел свет потухающих углей и испугался.
Лес кончился, и опять потянулась сплошная гарь. Та к прошли мы с час. Вдруг Дерсу остановился и сказал, что пахнет дымом. Действительно, минут через 10 мы спустились к реке и тут увидели балаган и около него костер. Когда мы были от балагана
в 100 шагах, из него выскочил человек с ружьем
в руках. Это был удэгеец Янсели с реки Нахтоху. Он только что пришел с охоты и готовил себе обед. Котомка его
лежала на земле, и к ней были прислонены палка, ружье и топор.
На больших реках буреломный
лес уносится водой,
в малых же речках он остается
лежать там, где упал.
Вдруг впереди показался какой-то просвет. Я думал, что это море. Но большое разочарование ждало нас, когда мы подошли поближе. Весь
лес лежал на земле. Он был повален бурей
в прошлом году. Это была та самая пурга, которая захватила нас 20, 21 и 22 октября при перевале через Сихотэ-Алинь. Очевидно, центр тайфуна прошел именно здесь.
Пробираться сквозь заросли горелого
леса всегда трудно. Оголенные от коры стволы деревьев с заостренными сучками
в беспорядке
лежат на земле.
В густой траве их не видно, и потому часто спотыкаешься и падаешь. Обыкновенно после однодневного пути по такому горелому колоднику ноги у лошадей изранены, у людей одежда изорвана, а лица и руки исцарапаны
в кровь. Зная по опыту, что гарь выгоднее обойти стороной, хотя бы и с затратой времени, мы спустились к ручью и пошли по гальке.
Удивительно приятное занятие
лежать на спине
в лесу и глядеть вверх!
Теперь путь наш
лежал вниз по реке Синанце. Она течет по широкой межскладчатой долине
в меридиональном направлении с некоторым склонением на восток. Река эта очень извилиста. Она часто разбивается на протоки и образует многочисленные острова, поросшие тальниками. Ширина ее 40–50 м и глубина 3,6–4,5 м.
Леса, растущие по обеим сторонам реки, смешанные, со значительным преобладанием хвои.
Меня эта картина очень заинтересовала. Я подошел ближе и стал наблюдать. На колоднике
лежали сухие грибки, корешки и орехи. Та к как ни грибов, ни кедровых орехов
в лесу еще не было, то, очевидно, бурундук вытащил их из своей норки. Но зачем? Тогда я вспомнил рассказы Дерсу о том, что бурундук делает большие запасы продовольствия, которых ему хватает иногда на 2 года. Чтобы продукты не испортились, он время от времени выносит их наружу и сушит, а к вечеру уносит обратно
в свою норку.
Путь наш
лежал правым берегом Ли-Фудзина. Иногда тропинка отходила
в сторону, углубляясь
в лес настолько, что трудно было ориентироваться и указать, где течет Ли-Фудзин, но совершенно неожиданно мы снова выходили на реку и шли около береговых обрывов.
В этот день на Тютихе пришли Г.И. Гранатман и А.И. Мерзляков. Их путь до фанзы Тадянза [Да-дянь-цзы — обширное пастбище.]
лежал сначала по Тадушу, а затем по левому ее притоку, Цимухе. Последняя состоит из 2 речек, разделенных между собой небольшой возвышенностью, поросшей мелким
лесом и кустарником. Одна речка течет с севера, другая — с востока.
Наскоро поужинав, мы пошли с Дерсу на охоту. Путь наш
лежал по тропинке к биваку, а оттуда наискось к солонцам около
леса. Множество следов изюбров и диких коз было заметно по всему лугу. Черноватая земля солонцов была почти совершенно лишена растительности. Малые низкорослые деревья, окружавшие их, имели чахлый и болезненный вид. Здесь местами земля была сильно истоптана. Видно было, что изюбры постоянно приходили сюда и
в одиночку и целыми стадами.
В одной деревне стала являться мара… Верстах
в сорока от нашего города, за густым, почти непрерывным
лесом, от которого, впрочем, теперь, быть может, остались жалкие следы, —
лежит местечко Чуднов.
В лесу были рассеяны сторожки и хаты лесников, а кое — где над лесной речушкой были и целые поселки.
По красно-бурой болотистой равнине там и сям тянутся полоски кривого хвойного
леса; у лиственницы ствол не выше одного фута, и крона ее
лежит на земле
в виде зеленой подушки, ствол кедрового кустарника стелется по земле, а между полосками чахлого
леса лишайники и мхи, и, как и на русских тундрах, встречается здесь всякая грубая кислого или сильно вяжущего вкуса ягода — моховка, голубика, костяника, клюква.
Как скоро молодые вальдшнепята подрастут, матка выводит их из крупного
леса в мелкий, но предпочтительно частый; там остаются они до совершенного возраста, даже до осени,
в начале которой перемещаются смотря по местности, или
в опушки больших
лесов, около которых
лежат озимые поля, — ибо корешки ржаных всходов составляют любимую их пищу, — или сваливаются прямо из мелких
лесов в болотистые уремы и потные места, заросшие кустами, особенно к родникам, паточинам, где остаются иногда очень долго, потому что около родников грязь и земля долго не замерзают.
Чем ранее начинаются палы, тем они менее опасны, ибо опушки
лесов еще сыры, на низменных местах стоят лужи, а
в лесах лежат сувои снега.
Розанов третьи сутки почти безвыходно сидел у Калистратовой. Был вечер чрезмерно тихий и теплый, над Сокольницким
лесом стояла полная луна. Ребенок
лежал в забытье, Полиньку тоже доктор уговорил прилечь, и она, после многих бессонных ночей, крепко спала на диване. Розанов сидел у окна и, облокотясь на руку, совершенно забылся.
Саван
лежит на полях и лугах; саван сковал реку; саваном окутан дремлющий
лес;
в саван спряталась русская деревня.
Заозерный завод, раскидавший свои домики по берегу озера, был самым красивым
в Кукарском округе. Ряды крепких изб облепили низкий берег
в несколько рядов; крайние стояли совсем
в лесу. Выдавшийся
в средине озера крутой и лесистый мыс образовал широкий залив;
в глубине озера зелеными пятнами выделялись три острова. Обступившие кругом лесистые горы образовали рельефную зеленую раму. Рассыпной Камень
лежал массивной синевато-зеленой глыбой на противоположном берегу, как отдыхавший великан.
Хорошо еще, что церковная земля
лежит в сторонке, а то не уберечься бы попу от потрав. Но и теперь
в церковном
лесу постоянно плешинки оказываются. Напрасно пономарь Филатыч встает ночью и крадется
в лес, чтобы изловить порубщиков, напрасно разглядывает он следы телеги или саней, и нередко даже доходит до самого двора, куда привезен похищенный
лес, — порубщик всегда сумеет отпереться, да и односельцы покроют его.
Давай мне лиризм — только настоящий, не деланный, а как у моего бесценного Тургенева, который, зайдет ли
в лес, спустится ли
в овраг к мальчишкам, спишет ли тебе бретера-офицера, — под всем
лежит поэтическое чувство.
Зашли
в лес — и долго там проплутали; потом очень плотно позавтракали
в деревенском трактире; потом лазали на горы, любовались видами, пускали сверху камни и хлопали
в ладоши, глядя, как эти камни забавно и странно сигают, наподобие кроликов, пока проходивший внизу, невидимый для них, человек не выбранил их звонким и сильным голосом; потом
лежали, раскинувшись, на коротком сухом мохе желто-фиолетового цвета; потом пили пиво
в другом трактире, потом бегали взапуски, прыгали на пари: кто дальше?
Елена понемногу приходила
в себя. Открыв глаза, она увидела сперва зарево, потом стала различать
лес и дорогу, потом почувствовала, что
лежит на хребте коня и что держат ее сильные руки. Мало-помалу она начала вспоминать события этого дня, вдруг узнала Вяземского и вскрикнула от ужаса.
Теперь, глядя
в заволжские дали, я уже знал, что там нет пустоты, а прежде, бывало, смотришь за Волгу, становится как-то особенно скучно: плоско
лежат луга,
в темных заплатах кустарника, на конце лугов зубчатая черная стена
леса, над лугами — мутная, холодная синева.
Воздух, кумыс, сначала
в малом количестве, ежедневные прогулки
в карете вместе с Алексеем Степанычем
в чудные
леса, окружавшие деревню, куда возил их Ефрем, сделавшийся любимцем Софьи Николавны и исправлявший на это время должность кучера, —
леса, где
лежала больная целые часы
в прохладной тени на кожаном тюфяке и подушках, вдыхая
в себя ароматный воздух, слушая иногда чтение какой-нибудь забавной книги и нередко засыпая укрепляющим сном; всё вместе благотворно подействовало на здоровье Софьи Николавны и через две, три недели она встала и могла уже прохаживаться сама.
Только
в лесу еще
лежал глубокий снег, особенно по логам и дремучим лесным гущам.
Шалимов (с поклоном и улыбкой). Благодарю вас. Я ревниво храню цветы, когда мне дают их так дружески просто. (Влас
в лесу направо: «Эй, сторож, где вторые весла?».) Он будет
лежать, ваш цветок, где-нибудь
в книге у меня… Однажды я возьму эту книгу, увижу цветок — и вспомню вас… Это смешно? Сантиментально?
В тихое время и на тихой воде,
в верховьях прудов, где материк стоит наравне с берегами, обросшими
лесом, листья застилают воду иногда так густо, что трудно закинуть удочку, и если грузило легко, то крючок с насадкой будет
лежать на листьях; разумеется, надобно добиться, чтобы крючок опустился и наплавок встал; удить надобно всячески, то есть и очень мелко и глубоко, потому что рыба иногда берет очень высоко, под самыми листьями, а иногда со дна.
Между тем вдруг головль сделал отчаянный прыжок и выскочил на густую осоку, которая свесилась с берега и была поднята подтопившею его водою: стоило только осторожно взять головля рукой или накрыть его сачком и вытащить на берег таском; но я, столь благоразумный, терпеливый, можно сказать искусный рыбак, соблазнился тем, что рыба
лежит почти на берегу, что надобно протащить ее всего какую-нибудь четверть аршина до безопасного места, схватил за
лесу рукою и только натянул ее — головль взметнулся, как бешеный,
леса порвалась, и он перевалился
в воду…
Выгода таких
лес состоит
в том, что они, будучи без узлов и не имея упругости, извиваются по движению воды, разнообразят и представляют натуральным, как будто шевелящимся, вид насаженного червяка или чего-нибудь другого; когда же насадка и конец шелковой зеленой
лесы лежат на дне, то она совершенно походит на волокны длинного водяного моха, называемого водяным шелком.
Наплавок имеет два назначения: первое, чтобы крючок с насадкой плавал
в таком расстоянии от дна, какое нужно рыбаку, или
лежал на дне, смотря по надобности, и второе, еще важнейшее, чтобы он показывал своим движением всякое прикосновение рыбы к насаженному крючку и, наконец, время, когда надобно подсечь (то есть дернуть удилищем
лесу) и вытащить на берег свою добычу.
И земли у нас довольно, и под землей неведомо что
лежит, и
леса у нас, а
в лесах звери, и воды, а
в водах рыбы — и все-таки нам нечего есть!
А оно не приснилось, ой, не приснилось, а было направду. Выбежал я из хаты, побежал
в лес, а
в лесу пташки щебечут и роса на листьях блестит. Вот добежал до кустов, а там и пан, и доезжачий
лежат себе рядом. Пан спокойный и бледный, а доезжачий седой, как голубь, и строгий, как раз будто живой. А на груди и у пана, и у доезжачего кровь.
Вечерняя заря тихо гасла. Казалось, там, на западе, опускается
в землю огромный пурпурный занавес, открывая бездонную глубь неба и веселый блеск звезд, играющих
в нем. Вдали,
в темной массе города, невидимая рука сеяла огни, а здесь
в молчаливом покое стоял
лес, черной стеной вздымаясь до неба… Луна еще не взошла, над полем
лежал теплый сумрак…
Ей, после рассказа Марфуши, пришла
в голову страшная мысль: «Князь ушел
в шесть часов утра из дому; его везде ищут и не находят; вчера она так строго с ним поступила, так много высказала ему презрения, — что, если он вздумал исполнить свое намерение: убить себя, когда она его разлюбит?» Все это до такой степени представилось Елене возможным и ясным, что она даже вообразила, что князь убил себя и теперь
лежит, исходя кровью
в Останкинском
лесу, и
лежит именно там, где кончается Каменка и начинаются сенокосные луга.
Евсеич поспешил мне на помощь и ухватился за мое удилище; но я, помня его недавние слова, беспрестанно повторял, чтоб он тащил потише; наконец, благодаря новой крепкой
лесе и не очень гнуткому удилищу, которого я не выпускал из рук, выволокли мы на берег кое-как общими силами самого крупного язя, на которого Евсеич упал всем телом, восклицая: «Вот он, соколик! теперь не уйдет!» Я дрожал от радости, как
в лихорадке, что, впрочем, и потом случалось со мной, когда я выуживал большую рыбу; долго я не мог успокоиться, беспрестанно бегал посмотреть на язя, который
лежал в траве на берегу,
в безопасном месте.
Но денег ему не дали, и он остался
в лесу лежать.
Ржавым криком кричал на луговой низине коростель; поздний опрокинутый месяц тающим серпочком
лежал над дальним
лесом и заглядывал по ту сторону земли. Жарко было от долгой и быстрой ходьбы, и теплый, неподвижный воздух не давал прохлады — там
в окна он казался свежее. Колесников устало промолвил...
— Скажите мне, Василь Василич, как это так происходит:
в каком бы глухом месте,
в лесу или
в овраге, ни
лежало мертвое тело, а уж непременно обнаружится, дотлеть не успеет. Если мне не верите, любого мужика спросите, то же вам скажет.
В стороне, под левым его локтем,
лежал вечерний выпуск телеграмм на узкой полосе, сообщавший, что Смоленск горит весь и что артиллерия обстреливает можайский
лес по квадратам, громя залежи крокодильих яиц, разложенных во всех сырых оврагах.
Яблоки
в бывшем имении Шереметевых зрели…
леса зеленели, желтизной квадратов
лежали поля…
Рано утром, когда я спал, Мухоедов уехал
в Пеньковку один; я проснулся очень поздно и долго не мог сообразить, где я
лежу. Солнечные лучи яркими пятнами играли на задней стене; окна были открыты; легкий ветерок врывался
в них, шелестел
в листьях плюща и доносил до меня веселый говор
леса,
в котором время от времени раздавались удары топора; я оделся и вышел на крыльцо, где уже кипел на столе самовар.
Это большое старое село
лежало среди дремучих
лесов, на берегу быстрого притока Волги — многоводной реки Турицы,
в местности свежей, здоровой, богатой и
лесами, и лугами, и водами, и всем тем, что восхитило очи творца, воззревшего на свое творение, и исторгло у него
в похвалу себе: «это добро зело», — это прекрасно.
Кругом
в лесу царствовала тишина мертвая; на всем
лежала печать глубокой, суровой осени: листья с дерев попадали и влажными грудами устилали застывавшую землю; всюду чернелись голые стволы дерев, местами выглядывали из-за них красноватые кусты вербы и жимолости.
Первую ночь свободы моей
в лесу ночевал; долго
лежал, глядя
в небо, пел тихонько — и заснул. Утром рано проснулся от холода и снова иду, как на крыльях, встречу всей жизни. Каждый шаг всё дальше тянет, и готов бегом бежать вдаль.
Отстоял службу, хожу вокруг церкви. День ясный, по снегу солнце искрами рассыпалось, на деревьях синицы тенькают, иней с веток отряхая. Подошёл к ограде и гляжу
в глубокие дали земные; на горе стоит монастырь, и пред ним размахнулась, раскинулась мать-земля, богато одетая
в голубое серебро снегов. Деревеньки пригорюнились;
лес, рекою прорезанный; дороги
лежат, как ленты потерянные, и надо всем — солнце сеет зимние косые лучи. Тишина, покой, красота…
Лежу у опушки лесной, костер развёл, чай кипячу. Полдень, жара, воздух, смолами древесными напоенный, маслян и густ — дышать тяжело. Даже птицам жарко — забились
в глубь
леса и поют там, весело строя жизнь свою. На опушке тихо. Кажется, что скоро растает всё под солнцем и разноцветно потекут по земле густыми потоками деревья, камни, обомлевшее тело моё.
Они шли кустарником; дорога
лежала среди него, как потерянная лента, вся
в капризных изгибах. Теперь пред ними встал густой
лес.