Неточные совпадения
Мое! — сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;
Осталася
во тьме морозной
Младая дева с ним сам-друг;
Онегин тихо увлекает
Татьяну в угол и слагает
Ее на шаткую скамью
И клонит голову свою
К ней на плечо; вдруг Ольга входит,
За нею Ленский; свет блеснул,
Онегин руку замахнул,
И дико он очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива
лежит.
«Иисус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу.
То была пещера, и камень
лежал на ней. Иисус говорит: Отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит: ибо четыре дни, как он
во гробе».
— Был я там, — сказал Христос печально,
А Фома-апостол усмехнулся
И напомнил: — Чай, мы все оттуда. —
Поглядел Христос
во тьму земную
И спросил Угодника Николу:
— Кто это
лежит там, у дороги,
Пьяный, что ли, сонный аль убитый?
— Нет, — ответил Николай Угодник. —
Это просто Васька Калужанин
О хорошей жизни замечтался.
— Да неужели вы не чувствуете, что
во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто
лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между
тем, странно, и в горе и в счастье, в организме один и
тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко…
К
тому же сознание, что у меня,
во мне, как бы я ни казался смешон и унижен,
лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание — уже с самых почти детских униженных лет моих — составляло тогда единственный источник жизни моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я бы, может быть, убил себя еще ребенком.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь
лежит посредине:
то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми.
Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Два его товарища,
лежа в своей лодке, нисколько не смущались
тем, что она черпала,
во время шквала, и кормой, и носом; один лениво выливал воду ковшом, а другой еще ленивее смотрел на это.
Когда он проснулся
во второй раз, на полу комнаты сидели и
лежали те же фигуры и опять пили.
Во всяком случае, арестовали его подле нее, перед ней на коленях, она
лежала на кровати, он простирал к ней руки и до
того забыл все в
ту минуту, что не расслышал и приближения арестующих.
Да, действительно, подозрение важное, и во-первых — тотчас же колоссальные улики, его подтверждающие: один убивает и берет все труды на себя, а другой сообщник
лежит на боку, притворившись в падучей, — именно для
того, чтобы предварительно возбудить
во всех подозрение, тревогу в барине, тревогу в Григории.
Так вот нет же, никто
того не видит и не знает
во всей вселенной, а как сойдет мрак ночной, все так же, как и девчонкой, пять лет
тому,
лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь плачу: «Уж я ж ему, да уж я ж ему, думаю!» Слышал ты это все?
Тем не менее очень был рад, когда отворившая ему калитку Марфа Игнатьевна (Григорий, оказалось, расхворался и
лежал во флигеле) сообщила ему на его вопрос, что Иван Федорович уже два часа как вышел-с.
Во вторую половину ночи все небо покрылось тучами. От Дерсу я научился распознавать погоду и приблизительно мог сказать, что предвещают тучи в это время года: тонкие слоистые облака
во время штиля, если они
лежат полосами на небе, указывают на ветер, и чем дольше стоит такая тишь,
тем сильнее будет ветер.
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и
та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по
тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел к огню. У костра сидя спал Дерсу. Около него
лежали две собаки. Одна из них что-то видела
во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Утром я бросился в небольшой флигель, служивший баней, туда снесли Толочанова; тело
лежало на столе в
том виде, как он умер:
во фраке, без галстука, с раскрытой грудью; черты его были страшно искажены и уже почернели. Это было первое мертвое тело, которое я видел; близкий к обмороку, я вышел вон. И игрушки, и картинки, подаренные мне на Новый год, не тешили меня; почернелый Толочанов носился перед глазами, и я слышал его «жжет — огонь!».
Во всем современно европейском глубоко
лежат две черты, явно идущие из-за прилавка: с одной стороны, лицемерие и скрытность, с другой — выставка и étalage. [хвастовство (фр.).] Продать товар лицом, купить за полцены, выдать дрянь за дело, форму за сущность, умолчать какое-нибудь условие, воспользоваться буквальным смыслом, казаться, вместо
того чтоб быть, вести себя прилично, вместо
того чтоб вести себя хорошо, хранить внешний Respectabilität [благопристойность (нем.).] вместо внутреннего достоинства.
А так как и без
того в основе установившихся порядков
лежало безусловное повиновение,
во имя которого только и разрешалось дышать,
то всем становилось как будто легче при напоминании, что удручающие вериги рабства не были действием фаталистического озорства, но представляли собой временное испытание, в конце которого обещалось воссияние в присносущем небесном свете.
Едва приложил я голову к подушке, как уже почувствовал, что меня раскачивает
во все стороны, точно в лодке. Пуховики были так мягки, что я
лежал как бы распростертый в воздухе. Одно мгновение — и я всем существом окунулся в
ту нежащую мглу, которая называется детским сном.
Тут жили и взрослые бродяги, и детвора бездомная. Ежели заглянуть днем
во внутренность труб,
то там
лежат стружки, солома, рогожи, бумага афишная со столбов, тряпье… Это постели ночлежников.
На его постели
лежал «умирающий» и
то глухо стонал,
то ругался так громко, точно командир перед полком
во время учения…
Несколько дней, которые у нас провел этот оригинальный больной, вспоминаются мне каким-то кошмаром. Никто в доме ни на минуту не мог забыть о
том, что в отцовском кабинете
лежит Дешерт, огромный, страшный и «умирающий». При его грубых окриках мать вздрагивала и бежала сломя голову. Порой, когда крики и стоны смолкали, становилось еще страшнее: из-за запертой двери доносился богатырский храп. Все ходили на цыпочках, мать высылала нас
во двор…
Бедность и недостаток
во всем поразительные: кроме ветхого стола и обрубка дерева вместо стула, никаких следов мебели; кроме жестяного чайника из керосиновой банки, никаких признаков посуды и домашней утвари; вместо постели кучка соломы, на которой
лежит полушубок и вторая рубаха; по мастерству тоже ничего, кроме нескольких игол, нескольких серых ниток, нескольких пуговиц и медного наперстка, служащего вместе с
тем и трубкой, так как портной, просверлив в нем отверстие, по мере надобности вставляет туда тоненький мундштучок из местного камыша: табаку оказалось не больше как на полнаперстка» (приказ № 318, 1889 г.).]
Куропатки если не спят или не
лежат во время отдыха,
то беспрестанно бегают, суетятся, роются и клюют всякую всячину.
Очевидно, что в одиночку такая охота не заманчива, хотя очень спокойна: курить, сидеть, прохаживаться, даже
лежать, если угодно, но она уже слишком недобычлива и даже может быть скучновата, потому что иногда лет вальдшнепов располагается весьма неудачно:
во всех направлениях слышны их голоса, а именно на
то место, где стоит охотник, не налетит в меру ни один, и, простояв часа три, охотник принужден будет воротиться домой, не разрядив даже ружья.
После первой весенней прогулки мальчик пролежал несколько дней в бреду. Он
то лежал неподвижно и безмолвно в своей постели,
то бормотал что-то и к чему-то прислушивался. И
во все это время с его лица не сходило характерное выражение недоумения.
В это мгновение у ног моих шевельнулся сухой листик, другой, третий… Я наклонился и увидел двух муравьев — черного и рыжего, сцепившихся челюстями и тоже из-за добычи, которая в виде маленького червячка, оброненная
лежала в стороне. Муравьи нападали друг на друга с такой яростью, которая ясно говорила, что они оба
во что бы
то ни стало хотят друг друга уничтожить.
— Да-с, точно ведь и не
тот самый человек
лежит,
во гробе-то-с, которого мы еще так недавно к себе председателем посадили, помните-с? — шепнул Лебедев князю. — Кого ищете-с?
Бросились смотреть в дела и в списки, — но в делах ничего не записано. Стали
того, другого спрашивать, — никто ничего не знает. Но, по счастью, донской казак Платов был еще жив и даже все еще на своей досадной укушетке
лежал и трубку курил. Он как услыхал, что
во дворце такое беспокойство, сейчас с укушетки поднялся, трубку бросил и явился к государю
во всех орденах. Государь говорит...
В спальне возвышалась узкая кровать под пологом из стародавней, весьма добротной полосатой материи; горка полинялых подушек и стеганое жидкое одеяльце
лежали на кровати, а у изголовья висел образ Введение
во храм Пресвятой Богородицы,
тот самый образ, к которому старая девица, умирая одна и всеми забытая, в последний раз приложилась уже хладеющими губами.
Я дождался, пока снова отняли доски от клетки львицы. Львица казалась спокойною. Прижавшись в заднем углу, она
лежала, пригнув голову к лапам; она только вздыхала и, не двигаясь ни одним членом, тревожно бросала
во все стороны взоры, исполненные в одно и
то же время и гордости и отчаянья.
Вот однова и привиделось
во сне молодой купецкой дочери, красавице писаной, что батюшка ее нездоров
лежит; и напала на нее тоска неусыпная, и увидал ее в
той тоске и слезах зверь лесной, чудо морское и вельми закручинился и стал спрашивать: отчего она
во тоске,
во слезах?
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная,
лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как
во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в чем бы
то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен
тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором
лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
Священная эта обязанность
лежит, во-первых, на самом законе, а во-вторых, на суде, который, однако ж, бессилен, если не подвигнут к
тому инициативой прокурора.
Чутко вслушиваясь в ленивые колебания дремотной тишины, мать неподвижно
лежала, а перед нею
во тьме качалось облитое кровью лицо Рыбина…
Николай нахмурил брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув на мать. Она поняла, что при ней им неловко говорить о ее сыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на людей за
то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию.
Лежа в постели с открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась
во власть тревог.
Расстояние, которое
лежало между ею и бедным маленьким чиновником канцелярии ее папаши, только давало новую пищу ее воображению, раздражая его и ежечасно подстрекая
то стремление к неизвестному и неизведанному, которое
во всякой женщине составляет господствующую страсть.
И не право оно, во-первых, потому, что в основании социологических изысканий
лежит предусмотрительность, которая всегда была главным и существенным основанием развития человеческих обществ, и, во-вторых, потому, что ежели и справедливо, что утопии производили в массах известный переполох,
то причину этого нужно искать не в открытом обсуждении идеалов будущего, а скорее в стеснениях и преследованиях, которыми постоянно сопровождалось это обсуждение.
— Из больницы, умер было совсем… — отвечал
тот. — Вообразите, посадили меня на диету умирающих…
Лежу я, голодаю, худею, наконец мне вообразилось, что я в святые попал, и говорю: «О, чудо из чудес и скандал для небес, Дьяков в раке и святитель в усах, при штанах и
во фраке!»
Ничего этого, конечно, не подозревая, Егор Егорыч в
тот же вечер поехал к Углакову. Пьер, хотя уже и одетый,
лежал еще в постели. Услыхав, что приехал Марфин, он почти
во все горло закричал сидевшей с ним матери...
Лекарь вскрыл трупы и, ища в желудке отравы, нашел одну кашу; кашей набит растянутый донельзя желудок; кашей набит был пищевод, и
во рту и в гортани везде
лежала все
та же самая съеденная братьями каша.
Это всё
то же, что происходило последние года в воинских присутствиях: сидят за столом за зерцалом, на первых местах, под портретом
во весь рост императора, старые, важные, в регалиях чиновники и свободно, развязно беседуют, записывают, приказывают и вызывают. Тут же в наперсном кресте и шелковой рясе с выпростанными седыми волосами на эпитрахили благообразный старец священник перед аналоем, на котором
лежит золотой крест с кованным в золоте Евангелием.
Главное же, я знал и был совершенно убежден в
том, что встречу Биче Сениэль, девушку, память о которой
лежала во мне все эти дни светлым и неясным движением мыслей.
Не для
того ли, что
во мне
лежало орудие для освобождения этого высокого, чистого существа, и
то, о чем я боялся мечтать, боялся думать, вдруг совершилось, — и счастью моему нет меры.
Рыба бывает непостижимо своенравна и прихотлива, по крайней мере так кажется нам по нашему неведению: сколько раз со мной случалось, что на удочку, хуже других устроенную, не на месте лежащую, на один и
тот же обрывок червяка или рака беспрестанно брала хорошая рыба, тогда как наплавки других удочек,
во всем ее превосходящих, с живою, лакомою насадкой,
лежали неподвижно; таким указанием пренебрегать не должно, и, не мудрствуя лукаво, советую, оставя другие удочки, продолжать удить на
ту, на которую берет,
то есть на счастливую, насаживая на нее не целых червей и раков, а небольшие обрывки их и закидывая удочку на
то же самое место.
Надо полагать, что такие причины встретились у Захара и Гришки, потому что часов около восьми вечера, в
то время как буря была
во всей своей силе, оба они вышли на площадку. Им нечего было, однако ж, беспокоиться о большой лодке, она, сколько известно, давным-давно красовалась на заднем дворе «Расставанья»; верши также спокойно
лежали в защите от непогоды под всевмещающими навесами комаревского целовальника. При всем
том Захар и Гришка спешили к реке.
— Болезнь
во всем
во мне ходит: где уж тут встать! — проговорил Глеб
тем же отрывистым тоном. — Надо просить бога грехи отпустить!.. Нет, уж мне не встать! Подрубленного дерева к корню не приставишь. Коли раз подрубили, свалилось, тут, стало, и
лежать ему — сохнуть… Весь разнемогся. Как есть, всего меня разломило.
В ответ на замечание Гришки о вершах Глеб утвердительно кивнул головою. Гришка одним прыжком очутился в челноке и нетерпеливо принялся отвязывать веревку, крепившую его к большой лодке; тогда Глеб остановил его. С некоторых пор старый рыбак все строже и строже наблюдал, чтобы посещения приемыша на луговой берег совершались как можно реже. Он следил за ним
во все зоркие глаза свои, когда дело касалось переправы в
ту сторону, где
лежало озеро дедушки Кондратия.
Подле него, возле ступенек крыльца и на самых ступеньках, располагалось несколько пьяных мужиков, которые сидели вкривь и вкось, иной даже
лежал, но все держались за руки или обнимались; они не обращали внимания на
то, что через них шагали, наступали им на ноги или же попросту валились на них: дружеские объятия встречали
того, кто спотыкался и падал; они горланили что было моченьки,
во сколько хватало духу какую-то раздирательную, нескладную песню и так страшно раскрывали рты, что видны были не только коренные зубы, но даже нёбо и маленький язычок, болтавшийся в горле.
Он представлял совершеннейший тип
тех приземистых, но дюжесплоченных парней с румянцем
во всю щеку, вьющимися белокурыми волосами, белой короткой шеей и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «Чем только живы эти господа?» Парень этот, которому, мимоходом сказать, не стоило бы малейшего труда заткнуть за пояс десяток таких щеголей, был, однако ж, вида смирного, хотя и веселого; подле него
лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.