Неточные совпадения
На утро однако всё устроилось, и
к девяти часам — срок, до которого просили батюшку подождать
с обедней, сияющие радостью, разодетые
дети стояли у крыльца пред коляской, дожидаясь матери.
Маленькая горенка
с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке,
с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда
ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал
к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот
бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Бедная старушка, привыкшая уже
к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на
детей своих,
с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.
Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу; не могу выразить, как сжалось у меня сердце:
бедный старик был похож на жалкого, слабого, испуганного
ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели
к чужим людям. Но обняться нам не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не
с хозяином, а
с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился
к двери.
Наконец все кончилось совсем неожиданно: мы пристали раз, уже совсем в темноте,
к одной быстро и робко проходившей по бульвару девушке, очень молоденькой, может быть только лет шестнадцати или еще меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть живущей трудом своим и возвращавшейся домой
с занятий,
к старушке матери,
бедной вдове
с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность.
Это он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных веселою поклонницей, чтоб отдать «той, которая меня
бедней». Такие жертвы происходят как епитимии, добровольно на себя почему-либо наложенные, и непременно из денег, собственным трудом добытых. Старец послал Порфирия еще
с вечера
к одной недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове
с детьми, пошедшей после пожара нищенствовать. Порфирий поспешил донести, что дело уже сделано и что подал, как приказано ему было, «от неизвестной благотворительницы».
В нем, кажется мне, как бы бессознательно, и так рано, выразилось то робкое отчаяние,
с которым столь многие теперь в нашем
бедном обществе, убоясь цинизма и разврата его и ошибочно приписывая все зло европейскому просвещению, бросаются, как говорят они,
к «родной почве», так сказать, в материнские объятия родной земли, как
дети, напуганные призраками, и у иссохшей груди расслабленной матери жаждут хотя бы только спокойно заснуть и даже всю жизнь проспать, лишь бы не видеть их пугающих ужасов.
Дальше,
дети, глупость; и это, пожалуй, глупость; можно,
дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только
с разбором, и без обмана, без обмана,
дети. Я вам спою про себя, как я выходила замуж, романс старый, но ведь и я старуха. Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал;
к балкону, конечно, тайком, подходит мой жених; он
бедный, а я богатая, дочь барона, лорда; но я его очень люблю, и я ему пою...
Это «житие» не оканчивается
с их смертию. Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не забывать
бедного брата и помогать ему. У Ивашевых осталось двое
детей, двое малюток без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без отца и матери. Брат Ивашева испросил у Николая позволения взять
детей к себе; Николай разрешил. Через несколько лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени отца; удалось и это.
Ходили
к обедне аккуратно каждое воскресенье, а накануне больших праздников служили в доме всенощные и молебны
с водосвятием, причем строго следили, чтобы
дети усердно крестились и клали земные поклоны.
Долго Галактион ходил по опустевшему гнезду, переживая щемящую тоску. Особенно жутко ему сделалось, когда он вошел в детскую. Вот и забытые игрушки, и пустые кроватки, и детские костюмчики на стене… Чем
бедные детки виноваты? Галактион присел
к столу
с игрушками и заплакал. Ему сделалось страшно жаль
детей. У других-то все по-другому, а вот эти будут сиротами расти при отце
с матерью… Нет, хуже! Ах, несчастные детки, несчастные!
«Да и забыл тогда об этом поинтересоваться», но все-таки оказалось, что у него превосходная память, потому что он даже припомнил, как строга была
к маленькому воспитаннику старшая кузина, Марфа Никитишна, «так что я
с ней даже побранился раз из-за вас за систему воспитания, потому что всё розги и розги больному
ребенку — ведь это… согласитесь сами…» и как, напротив, нежна была
к бедному мальчику младшая кузина, Наталья Никитишна…
После
обедни он пошел
к императрице и в семейном кругу провел несколько минут, шутя
с детьми и женой. Потом он через Эрмитаж зашел
к министру двора Волконскому и, между прочим, поручил ему выдавать из своих особенных сумм ежегодную пенсию матери вчерашней девицы. И от него поехал на свою обычную прогулку.
И человек этот, погубив сотни, тысячи людей, проклинающих его и отчаивающихся благодаря его деятельности в вере в добро и бога,
с сияющей, благодушной улыбкой на гладком лице идет
к обедне, слушает Евангелие, произносит либеральные речи, ласкает своих
детей, проповедует им нравственность и умиляется перед воображаемыми страданиями.
С негодованием рассказал он мне про Фому Фомича и тут же сообщил мне одно обстоятельство, о котором я до сих пор еще не имел никакого понятия, именно, что Фома Фомич и генеральша задумали и положили женить дядю на одной престранной девице, перезрелой и почти совсем полоумной,
с какой-то необыкновенной биографией и чуть ли не
с полумиллионом приданого; что генеральша уже успела уверить эту девицу, что они между собою родня, и вследствие того переманить
к себе в дом; что дядя, конечно, в отчаянии, но, кажется, кончится тем, что непременно женится на полумиллионе приданого; что, наконец, обе умные головы, генеральша и Фома Фомич, воздвигли страшное гонение на
бедную, беззащитную гувернантку
детей дяди, всеми силами выживают ее из дома, вероятно, боясь, чтоб полковник в нее не влюбился, а может, и оттого, что он уже и успел в нее влюбиться.
Прасковья Ивановна была очень довольна, бабушке ее стало сейчас лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал
к себе девочку, что когда бабушка объявила ей, что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное
дитя, начала бегать и прыгать по всему дому, объявляя каждому встречному, что «она идет замуж за Михаила Максимовича, что как будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она будет
с утра до вечера кататься
с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях, петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова
бедной невесты.
Наконец, в половине июня, чтобы поспеть
к Петрову дню, началу сенокоса, нагрузив телеги женами,
детьми, стариками и старухами, прикрыв их согнутыми лубьями от дождя и солнца, нагромоздив необходимую домашнюю посуду, насажав дворовую птицу на верхи возов и привязав
к ним коров, потянулись в путь
бедные переселенцы, обливаясь горькими слезами, навсегда прощаясь
с стариною,
с церковью, в которой крестились и венчались, и
с могилами дедов и отцов.
Но как бы хорошо человек ни выбрал жизнь для себя — ее хватает лишь на несколько десятков лет, — когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят — его руки, изувеченные ревматизмом, отказались работать — достаточно! — искривленные ноги едва держали согнутый стан, и, овеянный всеми ветрами старик, он
с грустью вышел на остров, поднялся на гору, в хижину брата,
к детям его и внукам, — это были люди слишком
бедные для того, чтоб быть добрыми, и теперь старый Туба не мог — как делал раньше — приносить им много вкусных рыб.
— Полноте! — сказала я, прямо подходя
к ней и пристально посмотрев ей в глаза.
Бедная не выдержала моего взгляда, опустила глаза, как виноватая, и легкая краска облила ее бледные щеки. Я взяла ее руку и поцеловала ее. Александра Михайловна посмотрела на меня
с непритворною, наивною радостию. — Простите меня, что я была такой злой, такой дурной
ребенок сегодня, — сказала я ей
с чувством, — но, право, я больна. Не сердитесь же и отпустите меня…
— Помилуйте, — начал он
к мадам Леотар, — что вы делаете? Как вы поступили
с бедным ребенком? Это варварство, чистое варварство, скифство! Больной, слабый
ребенок, такая мечтательная, пугливая девочка, фантазерка, и посадить ее в темную комнату, на целую ночь! Но это значит губить ее! Разве вы не знаете ее истории? Это варварство, это бесчеловечно, я вам говорю, сударыня! И как можно такое наказание? кто изобрел, кто мог изобресть такое наказание?
Я уже помню себя, хотя, впрочем, очень маленькою девочкою, когда бабушка один раз прислала
к нам звать maman со всеми
детьми, чтобы мы приехали
к обедне, которую проездом
с епископской кафедры на архиепископскую будет служить архиерей, этот самый брат дьяконицы Марьи Николаевны.
Вставанье по звонку, задолго до света, при потухших и потухающих ночниках и сальных свечах, наполнявших воздух нестерпимой вонью; холод в комнатах, отчего вставать еще неприятнее
бедному дитяти, кое-как согревшемуся под байковым одеялом; общественное умыванье из медных рукомойников, около которых всегда бывает ссора и драка; ходьба фрунтом на молитву,
к завтраку, в классы,
к обеду и т. д.; завтрак, который состоял в скоромные дни из стакана молока пополам
с водою и булки, а в постные дни — из стакана сбитня
с булкой; в таком же роде обед из трех блюд и ужин из двух…
Белинской. Отец был в восхищении и
к каждому обращал глаза
с разными телодвижениями; каждый отвечал ему наклонением головы и довольною улыбкой, и, уловя время, когда
бедный отец обращался в противную сторону, каждый зевал беспощадно… Мне показались жалкими этот отец и его
дети.
Так-то
бедная вдова и поплелась себе в город, и уж бог ее знает, что там
с нею подеялось. Может, присосалась где
с детьми к какому-нибудь делу, а может, и пропали все до одного
с голоду. Все бывает! А впрочем, жиды своего не покидают. Худо-худо, а все-таки дадут как-нибудь прожить на свете.
Все правда, — скажешь ты, — не стану спорить
с вами,
Но можно ль мне, друзья, по совести судить?
Я должен то того, то этого щадить.
Конечно, вам смешно, а я нередко плачу.
Читаю да крещусь, — мараю наудачу.
На все есть мода, вкус. Бывало, например,
У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер;
А нынче и Миллот попался в наши сети.
Я
бедный человек;
к тому ж жена и
дети…
Звонок
к завтраку — для нас одних. Начальницы спят. Завтракаем одни
с Марией. Завтрак, как всегда, овсяный кофе без сахара (который весь пансион целиком, “добровольно” и раз навсегда, кажется, в день своего основания, уступил “
бедным детям”) и хлеб без масла, но зато
с каким-то красным тошным растительным клеем, который ест без отвращения и, когда удается, за всех, то есть слизывает у всех, только вечно голодная, несчастная, всеядная, на редкость прожорливая бразилианка Анита Яутц.
«Куда ж теперь?» — спросил он себя мысленно. И стало ему вдруг страшно, жутко и холодно… Замерещилось, будто он, он сам жестоко обидел, оскорбил свое родное
дитя, и оно,
бедное, безумное,
с горя пошло да в Волгу кинулось… утопилось… умерло… плывет теперь где-нибудь… или
к берегу прибило волной его мертвое тело…
Это была такая радость, о которой не смели и мечтать
бедные девочки. Теперь только и разговору было, что о даче. Говорили без устали, строили планы, заранее восхищались предстоящим наслаждением провести целое лето на поле природы. Все это казалось таким заманчивым и сказочным для не избалованных радостями жизни
детей, что многие воспитанницы отказались от летнего отпуска
к родным и вместе
с «сиротами»
с восторгом устремились на «приютскую» дачу.
— Конечно, и обвинять их нельзя за это,
бедных ребяток, — проговорила она своим чистым, совсем молодым, нежным голосом, так дисгармонировавшим
с ее некрасивой, старообразной внешностью калеки, —
бедные дети, сироты, сами лишенные ласки
с детства, имеют инстинктивную потребность перенести накопившуюся в них нежную привязанность
к кому бы то ни было, до самозабвения.
Как во сне прошла вторая половина спектакля для Дуни…
Бедные нищие юноша и девушка, по ходу пьесы обращенные феей в королевских
детей, скоро, однако, тяготятся своей новой долей. Им скучно без обычного труда, среди роскоши и богатства придворной жизни… Дворцовый этикет
с его церемониями скоро надоедает им, и они со слезами бросаются
к ногам доброй феи, умоляя ее превратить их снова в
бедных крестьян. И волшебница Дуня исполняет их просьбу.
Магна так и сделала и благополучно вышла, но тотчас же, выйдя, стала сокрушаться: куда ей бежать, где скрыться, и что будет
с бедным юношей, когда завтра обман их откроют? Магистриан подвергнется истязаньям, как разрушитель заимодавного права; он, конечно, не имеет столько, чтобы заплатить весь долг, за который отдана в кабалу Магна, и его навеки посадят в тюрьму и будут его мучить, а она все равно не может явиться
к своим
детям, потому что ей нечем выкупить их из кабалы.
Заимодавцы посадили Руфина в тюрьму, а
детей его и
бедную Магну взяли в рабство. А чтобы сделать это рабство еще тяжелее, они разлучили Магну
с детьми и малюток ее отослали в село
к скопцу-селянину, а ее отдали содержателю бесчестного дома, который обязался платить им за нее в каждые сутки по три златницы.
— Конечно, в словах моего мужа много правды, — начала немного смущенным голосом генеральша, — но… но надо же и уметь быть снисходительным
к бедным детям! Об этом-то я и хотела поговорить
с вами. И Поленька, и Валюша — обе девочки обладают золотыми сердцами, и если за них взяться
с должным…
Я это понимаю, и, конечно, случись это теперь, — подозрение, весьма вероятно, могло бы закрасться и в мою голову, но в ту пору,
к которой относится мой рассказ, о таких вещах, как «свобода мнений», не думали даже люди, находившиеся в положении гораздо более благоприятном, чем
бедный жидок, у которого похитили
с постели его единственного
ребенка.