Неточные совпадения
Больной и ласки и веселье
Татьяну трогают; но ей
Не хорошо на новоселье,
Привыкшей
к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей в постеле
новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих
полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди
полей, катятся от деревни
к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все
новые, живые, черные валы.
И опять, как прежде, ему захотелось вдруг всюду, куда-нибудь далеко: и туда,
к Штольцу, с Ольгой, и в деревню, на
поля, в рощи, хотелось уединиться в своем кабинете и погрузиться в труд, и самому ехать на Рыбинскую пристань, и дорогу проводить, и прочесть только что вышедшую
новую книгу, о которой все говорят, и в оперу — сегодня…
Райский бросился вслед за ней и из-за угла видел, как она медленно возвращалась по
полю к дому. Она останавливалась и озиралась назад, как будто прощалась с крестьянскими избами. Райский подошел
к ней, но заговорить не смел. Его поразило
новое выражение ее лица. Место покорного ужаса заступило, по-видимому, безотрадное сознание. Она не замечала его и как будто смотрела в глаза своей «беде».
Райский подошел сначала
к одному, потом
к другому окну. Из окон открывались виды на
поля, деревню с одной стороны, на сад, обрыв и
новый дом с другой.
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и
новых людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть
к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на
полу и читал ее письмо.
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на
пол. Хотел писать письмо
к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти
новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
Привалов в эту горячую пору успел отделать вчерне свой флигелек в три окна, куда и перешел в начале мая; другую половину флигеля пока занимали Телкин и Нагибин. Работа по мельнице приостановилась, пока не были подысканы
новые рабочие. Свободное время, которое теперь оставалось у Привалова, он проводил на
полях, присматриваясь
к крестьянскому хозяйству на месте.
В одно утро пан Уляницкий опять появился на подоконнике с таинственным предметом под
полой халата, а затем, подойдя
к нашему крыльцу и как-то особенно всматриваясь в наши лица, он стал уверять, что в сущности он очень, очень любит и нас, и своего милого Мамерика, которому даже хочет сшить
новую синюю куртку с медными пуговицами, и просит, чтобы мы обрадовали его этим известием, если где-нибудь случайно встретим.
Розанова, возвращающегося
к юдаизму и язычеству, энергия
пола освящается, как рождающая
новую жизнь и этим побеждающая смерть.
Социализм и анархизм, декадентство и мистика, разочарование в науке и пустота новейшей философии, небывалое еще ощущение личности и сознание неизбежности
нового общества, мучительное обострение проблемы
пола — все это ведет
к какому-то пределу,
к таинственному еще разрешению.
При таких тощих урожаях сахалинский хозяин, чтобы быть сытым, должен иметь не менее 4 дес. плодородной земли, ценить свой труд ни во что и ничего не платить работникам; когда же в недалеком будущем однопольная система без пара и удобрения истощит почву и ссыльные «сознают необходимость перейти
к более рациональным приемам обработки
полей и
к новой системе севооборота», то земли и труда понадобится еще больше и хлебопашество поневоле будет брошено, как непроизводительное и убыточное.
Если хлебное
поле близко от пруда или озера, где подрастали молодые и растили
новые перья старые утки, то они начнут посещать хлеба сначала по земле и проложат
к ним широкие тропы, а потом станут летать стаями.
Если мы скажем и утвердим ясными доводами, что ценсура с инквизициею принадлежат
к одному корню; что учредители инквизиции изобрели ценсуру, то есть рассмотрение приказное книг до издания их в свет, то мы хотя ничего не скажем
нового, но из мрака протекших времен извлечем, вдобавок многим другим, ясное доказательство, что священнослужители были всегда изобретатели оков, которыми отягчался в разные времена разум человеческий, что они подстригали ему крылие, да не обратит
полет свой
к величию и свободе.
Сначала смешанною толпою
новых предметов, образов и понятий роились у меня в голове: Дема, ночевка в Чувашах, родники, мельница, дряхлый старичок-засыпка и ржаное
поле со жницами и жнецами, потом каждый предмет отделился и уяснился, явились темные, не понимаемые мной места или пятна в этих картинах; я обратился
к отцу и матери, прося объяснить и растолковать их мне.
И в отношении
к матери было что-то
новое: он иногда подметал
пол в комнате, сам убирал по праздникам свою постель, вообще старался облегчить ее труд.
Она собралась
к нему на четвертый день после его посещения. Когда телега с двумя ее сундуками выехала из слободки в
поле, она, обернувшись назад, вдруг почувствовала, что навсегда бросает место, где прошла темная и тяжелая полоса ее жизни, где началась другая, — полная
нового горя и радости, быстро поглощавшая дни.
Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать подробнее об этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я не в состоянии вернуться
к этому. Все
новое и
новое, какой-то ливень событий, и меня не хватает, чтобы собрать все: я подставляю
полы, пригоршни — и все-таки целые ведра проливаются мимо, а на эти страницы попадают только капли…
Скотину он тоже закармливает с осени. Осенью она и сена с сырцой поест, да и тело скорее нагуляет. Как нагуляет тело, она уж зимой не много корму запросит, а
к весне, когда кормы у всех
к концу подойдут, подкинешь ей соломенной резки — и на том бог простит. Все-таки она до
новой травы выдержит, с целыми ногами в
поле выйдет.
Когда
новые постояльцы поселились у Миропы Дмитриевны, она в ближайшее воскресенье не преминула зайти
к ним с визитом в костюме весьма франтоватом: волосы на ее висках были, сколько только возможно, опущены низко; бархатная черная шляпка с длинными и высоко приподнятыми
полями и с тульей несколько набекрень принадлежала
к самым модным, называемым тогда шляпками Изабеллины; платье мериносовое, голубого цвета, имело надутые, как пузыри, рукава; стан Миропы Дмитриевны перетягивал шелковый кушак с серебряной пряжкой напереди, и, сверх того, от всей особы ее веяло благоуханием мусатовской помады и духов амбре.
Запылала радость в груди Серебряного. Взыграло его сердце и забилось любовью
к свободе и
к жизни. Запестрели в его мыслях и леса, и
поля, и
новые славные битвы, и явился ему, как солнце, светлый образ Елены.
Само собою разумеется, что услуги были охотно приняты, так как времена наступали довольно бурные: участились стачки и митинги безработных («которыми, — как писала одна благомыслящая газета, — эта цветущая страна обязана коварной агитации завистливых иностранцев»), и все это открывало
новое поле природным талантам мистера Гопкинса и его склонности
к физическим упражнениям более или менее рискованного свойства.
Часто после беседы с нею, взволнованный и полный грустно-ласкового чувства
к людям, запредельным его миру, он уходил в
поле и там, сидя на холме, смотрел, как наступают на город сумерки — время, когда светлое и тёмное борются друг с другом; как мирно приходит ночь, кропя землю росою, и — уходит, тихо уступая
новому дню.
Один начальник как приехал, так первым делом приступил
к сломке
пола в губернаторском кабинете — и что же? сломать-то сломал, а
нового на его место построить не успел! «Много, — говорил он потом, когда прощался с нами, — много намеревался я для пользы сделать, да, видно, Богу, друзья мои, не угодно!» И действительно, приехал на место его
новый генерал и тотчас же рассудил, что
пол надо было ломать не в кабинете, а в гостиной, и соответственно с этим сделал надлежащее распоряжение.
Поговорив, они оба сели
к окну. Скоро
к ним присоединился Ерошка в
новом бешмете и уселся подле них на
пол.
«Было, — говорю, — сие так, что племянница моя, дочь брата моего, что в приказные вышел и служит советником, приехав из губернии, начала обременять понятия моей жены, что якобы наш мужской
пол должен в скорости обратиться в ничтожество, а женский над нами будет властвовать и господствовать; то я ей на это возразил несколько апостольским словом, но как она на то начала, громко хохоча, козлякать и брыкать, книги мои без толку порицая, то я, в книгах
нового сочинения достаточной практики по бедности своей не имея, а чувствуя, что стерпеть сию обиду всему мужскому колену не должен, то я, не зная, что на все ее слова ей отвечать, сказал ей: „Буде ты столь превосходно умна, то скажи, говорю, мне такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь наученною“; но тут, владыко, и жена моя, хотя она всегда до сего часа была женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже
к сей племяннице за женский
пол присоединилась, и зачали вдвоем столь громко цокотать, как две сороки, „что вас, говорят, больше нашего учат, а мы вас все-таки как захотим, так обманываем“, то я, преосвященный владыко, дабы унять им оное обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул...
Я поселился в слободе, у Орлова. Большая хата на пустыре,
пол земляной, кошмы для постелей. Лушка, толстая немая баба, кухарка и калмык Доржа. Еды всякой вволю: и баранина, и рыба разная, обед и ужин горячие.
К хате пристроен большой чулан, а в нем всякая всячина съестная: и мука, и масло, и бочка с соленой промысловой осетриной, вся залитая доверху тузлуком, в который я как-то, споткнувшись в темноте, попал обеими руками до плеч, и мой
новый зипун с месяц рыбищей соленой разил.
Через минуту Зинаида Федоровна уже не помнила про фокус, который устроили духи, и со смехом рассказывала, как она на прошлой неделе заказала себе почтовой бумаги, но забыла сообщить свой
новый адрес и магазин послал бумагу на старую квартиру
к мужу, который должен был заплатить по счету двенадцать рублей. И вдруг она остановила свой взгляд на
Поле и пристально посмотрела на нее. При этом она покраснела и смутилась до такой степени, что заговорила о чем-то другом.
Среди жуткого ночного безмолвия, за спиною Долинского что-то тихо треснуло и зазвучало, как лопнувшая гитарная квинта. Долинский вздрогнул и прижался
к оконнице. Беспокойно и с неуверенностью оглянулся он назад: все было тихо; месяц прихотливо ложился широкими светлыми полосами на блестящий
пол, и на одной половине едва означалась
новая, тоненькая трещина, которой, однако, нельзя было заметить при лунном полусвете.
Что такое реформа? Реформа есть такое действие, которое человеческим страстям сообщает
новый полет. А коль скоро страсти получили
полет, то они летят — это ясно. Не успев оставить гавань одной реформы, они уже видят открывающуюся вдали гавань другой реформы и стремятся
к ней. Вот здесь-то именно, то есть на этом-то пути стремления от одной реформы
к другой, и следует, по мысли кн. Мещерского, употреблять тот знак препинания, о котором идет речь. Возможно ли это?
Домна Осиповна не стала более читать и бросила письмо на
пол; она сама некогда вроде этого посылала письма
к Перехватову. В голове ее между тем зародился
новый план: ехать
к Бегушеву. Он ей стал казаться единственным спасителем, и она готова была, назло мужу, войти во всевозможные компромиссы со своим старым обожателем.
В
новом просторном платье из грубой мужской чечунчи и в большой соломенной шляпе, широкие
поля которой сильно были загнуты
к ушам, так что лицо ее глядело как будто из коробочки, она казалась себе очень миленькой.
Дело шло о службе где-то в палате в губернии, о прокурорах и председателях, о кое-каких канцелярских интригах, о разврате души одного из повытчиков, о ревизоре, о внезапной перемене начальства, о том, как господин Голядкин-второй пострадал совершенно безвинно; о престарелой тетушке его, Пелагее Семеновне; о том, как он, по разным интригам врагов своих, места лишился и пешком пришел в Петербург; о том, как он маялся и горе мыкал здесь, в Петербурге, как бесплодно долгое время места искал, прожился, исхарчился, жил чуть не на улице, ел черствый хлеб и запивал его слезами своими, спал на голом
полу и, наконец, как кто-то из добрых людей взялся хлопотать о нем, рекомендовал и великодушно
к новому месту пристроил.
Но все та же фантазия подхватила на своем игривом
полете и старушку, и любопытных прохожих, и смеющуюся девочку, и мужичков, которые тут же вечеряют на своих барках, запрудивших Фонтанку (положим, в это время по ней проходил наш герой), заткала шаловливо всех и все в свою канву, как мух в паутину, и с
новым приобретением чудак уже вошел
к себе в отрадную норку, уже сел за обед, уже давно отобедал и очнулся только тогда, когда задумчивая и вечно печальная Матрена, которая ему прислуживает, уже все прибрала со стола и подала ему трубку, очнулся и с удивлением вспомнил, что он уже совсем пообедал, решительно проглядев, как это сделалось.
Хочет он обойти ящик, и ноги не движутся, а калоши,
новые, чищенные, приросли
к каменному
полу, и их не поднимешь и из них не вынешь.
Пришлось поэтому пуститься на хитрости, и вот губернская архитектура кое-как приляпала
к высоким камерам
новые потолки, значительно их понизившие и послужившие
полом для «малого верха».
«Что тебе принести, Муся, с Вербы?» — мать, уже одетая
к выходу, в неровном обрамлении —
новой гимназической шинелью еще удлиненного Андрюши и — моей прошлогодней, ей — до
полу, шубой — еще умаленной Аси.
Мало того:
к нему постоянно присоединяются
новые бойцы, и даже те, которые молчали до сих пор и прятались в толпе беспечных зрителей, — и те, смотря на него и «вящшим жаром возгоря», отважно ринулись на
поле бескровной битвы со всемогущим оружием слова.
Историческое рождение человека, существа свободного и богоподобного, не только предполагает рождение в собственном смысле, т. е. акт божественного всемогущества, вызывающий
к бытию
новые жизни и осуществляющийся через брачное соединение супругов или вообще лиц разного
пола, но и некое самосотворение человека.
Иерархия
полов в
Новом Завете приводится в связь с отношением Христа
к Церкви.
Удэхейцы жили в большой, просторной юрте. Старик предложил нам остановиться у него. Обе женщины тотчас освободили нам одну сторону юрты. Они подмели
пол, наложили
новые берестяные подстилки и сверху прикрыли их медвежьими шкурами. Мы, можно сказать, разместились даже с некоторым комфортом, ногами
к огню и головами
к берестяным коробкам, расставленным по углам и под самой крышей, в которых женщины хранят все свое имущество.
Первое, что я сделал, это пристыдил Лайгура и его жену за бесчеловечное отношение
к безногой девушке. Вероятно, утром Цазамбу рассказал старику о том, что я будил его и сам носил дрова
к больной, потому что, войдя в ее юрту, я увидел, что помещение прибрано, на
полу была положена свежая хвоя, покрытая сверху
новой цыновкой. Вместо рубища на девушке была надета, правда, старая, но все же чистая рубашка, и ноги обуты в унты. Она вся как бы ожила и один раз даже улыбнулась.
Но вот схватил он за складки еще одну серую шинель, повернув ее лицом
к месяцу, припал ухом
к груди и, вскинув мертвеца на спину, побежал с ним, куда считал безопаснее; но откуда ни возьмись повернул на оставленное
поле новый вражий отряд, и наскочили на Сида уланы и замахнулись на его ношу, но он вдруг ужом вывернулся и принял на себя удар; упал с ног, а придя в себя, истекая кровью, опять понес барина.
На тогдашней выставке в Елисейских
полях Дюма пригласил меня на завтрак в летний ресторан"Le Doyen", долго ходил со мною по залам и мастерски характеризовал мне и главные течения, и отдельные
новые таланты. С нами ходил и его приятель — кажется, из литераторов, близко стоявших
к театру. И тут опять Дюма выказал себя на мою тогдашнюю оценку русского слишком откровенным и самодовольным насчет своих прежних любовных связей.
Смайлевские плужки, которыми старый Шкот хотел научить пришедших с выпаханных
полей переселенцев «воздымать» тучные земли их
нового поселения на заволжском просторе, я видел в пятидесятых годах в пустом каменном сарае села Райского, перешедшего
к Александру Шкоту от Ник. Ал. Всеволожского.
Магистриан был молодой живописец, который прекрасно расписывал стены роскошных домов. Он шел однажды с своими кистями
к той же гетере Азелле, которая велела ему изобразить на стенах
новой беседки в ее саду пир сатиров и нимф, и когда Магистриан проходил
полем близ того места, где лежал я во рву, моя Акра узнала его и стала жалостно выть.
Свежее имя меня очищало сразу, а чистый паспорт давал мне чистое
поле к новой деятельности.
На зеленом
поле ломберного стола лежали стопы колод и другие принадлежности карточной игры, красовались пачки кредиток разного цвета и среди их кучка золота в ожидании, что в турнире, предложенном банкометом, рьяные рыцари присовокупят
к ним
новые вклады.
Почти все окна замка горели огнями, из-за них слышался какой-то гул, звон посуды и говор. Фон Ферзен встречал все
новых и
новых гостей, рыцарей — своих союзников. Печальный юноша поднял взор свой
к одному из верхних окон, задернутых двумя сборчатыми
полами занавесок, за которыми, как ему казалось, промелькнула знакомая фигура.
Полина и Валя были в восторге и от этого
нового доказательства расположения
к ним и внимания
новой гувернантки, и от тех вкусных вещей, которыми они очень любили лакомиться. Полина, забыв утренний разговор по поводу завивки головы, принялась было уснащать бумажными папильотками свою черненькую голову, но, поймав обращенный
к ней
полу удивленный,
полу негодующий взгляд Вали, смущенно отвела руку, разбиравшую пряди на голове, и пробурчала, со сконфуженным видом, себе под нос...