Неточные совпадения
— То есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она
к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на
лице матери, повернулась было. — Светское мнение было бы то, что он ведет себя, как ведут себя все молодые люди. Il fait lа
сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж светский должен быть только польщен этим.
Няня понесла ребенка
к матери. Агафья Михайловна шла за ним
с распустившимся от нежности
лицом.
Когда увидела
мать, что уже и сыны ее сели на коней, она кинулась
к меньшому, у которого в чертах
лица выражалось более какой-то нежности: она схватила его за стремя, она прилипнула
к седлу его и
с отчаяньем в глазах не выпускала его из рук своих.
И, вся полна негодованьем,
К ней
мать идет и,
с содроганьем
Схватив ей руку, говорит:
«Бесстыдный! старец нечестивый!
Возможно ль?.. нет, пока мы живы,
Нет! он греха не совершит.
Он, должный быть отцом и другом
Невинной крестницы своей…
Безумец! на закате дней
Он вздумал быть ее супругом».
Мария вздрогнула.
ЛицоПокрыла бледность гробовая,
И, охладев, как неживая,
Упала дева на крыльцо.
— Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, —
к тому же она
с добрым намерением — просто
матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном
лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
С обеих сторон были прижавшиеся
к сеткам
лица: жен, мужей, отцов,
матерей, детей, старавшихся рассмотреть друг друга и сказать то, что нужно.
Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по дороге
к Невскому, сказала, что идет вместе
с нею, Верочка вернулась в свою комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в
лицо скажет
матери — ведь драться на улице
мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Это измученно-восторженное
лицо, эту радость, летающую вместе
с началом смерти около юного чела родильницы, я узнал потом в Фан-Дейковой мадонне в римской галерее Корсини. Младенец только что родился, его подносят
к матери; изнеможенная, без кровинки в
лице, слабая и томная, она улыбнулась и остановила на малютке взгляд усталый и исполненный бесконечной любви.
Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! что за пропасть, какие
с человеком чудеса делаются! Глядь на руки — все в крови; посмотрел в стоявшую торчмя бочку
с водою — и
лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не испугать детей, входит он потихоньку в хату; смотрит: дети пятятся
к нему задом и в испуге указывают ему пальцами, говоря: «Дывысь, дывысь, маты, мов дурна, скаче!» [Смотри, смотри,
мать, как сумасшедшая, скачет! (Прим. Н.В. Гоголя.)]
Вообще он относился
к среде
с большим благодушием, ограждая от неправды только небольшой круг, на который имел непосредственное влияние. Помню несколько случаев, когда он приходил из суда домой глубоко огорченный. Однажды, когда
мать,
с тревожным участием глядя в его расстроенное
лицо, подала ему тарелку супу, — он попробовал есть, съел две — три ложки и отодвинул тарелку.
— Поведете? — спросила
мать, вставая;
лицо у нее побелело, глаза жутко сузились, она быстро стала срывать
с себя кофту, юбку и, оставшись в одной рубахе, подошла
к деду: — Ведите!
На
лице мальчика это оживление природы сказывалось болезненным недоумением. Он
с усилием сдвигал свои брови, вытягивал шею, прислушивался и затем, как будто встревоженный непонятною суетой звуков, вдруг протягивал руки, разыскивая
мать, и кидался
к ней, крепко прижимаясь
к ее груди.
Она отправилась в свою комнату. Но не успела она еще отдохнуть от объяснения
с Паншиным и
с матерью, как на нее опять обрушилась гроза, и
с такой стороны, откуда она меньше всего ее ожидала. Марфа Тимофеевна вошла
к ней в комнату и тотчас захлопнула за собой дверь.
Лицо старушки было бледно, чепец набоку, глаза ее блестели, руки, губы дрожали. Лиза изумилась: она никогда еще не видала своей умной и рассудительной тетки в таком состоянии.
В пакете лежали
лицом к лицу пастелевый портрет его отца в молодости,
с мягкими кудрями, рассыпанными по лбу,
с длинными томными глазами и полураскрытым ртом, и почти стертый портрет бледной женщины в белом платье,
с белым розаном в руке, — его
матери.
Варвара Ивановна начала плачевную речь, в которой призывалось великодушное вмешательство начальства, упоминалось что-то об обязанностях старших
к молодости, о высоком посте
лица,
с которым шло объяснение, и, наконец, об общественном суде и слезах бедных
матерей.
— Ну да; сходи; а
к тому ж и пройдешься, — прибавил старик, тоже
с беспокойством всматриваясь в
лицо дочери, —
мать правду говорит. Вот Ваня тебя и проводит.
Мать слушала его слабый, вздрагивающий и ломкий голос и, со страхом глядя в желтое
лицо, чувствовала в этом человеке врага без жалости,
с сердцем, полным барского презрения
к людям. Она мало видела таких людей и почти забыла, что они есть.
— Перестаньте, Саша! — спокойно сказал Николай.
Мать тоже подошла
к ней и, наклонясь, осторожно погладила ее голову. Саша схватила ее руку и, подняв кверху покрасневшее
лицо, смущенно взглянула в
лицо матери. Та улыбнулась и, не найдя, что сказать Саше, печально вздохнула. А Софья села рядом
с Сашей на стул, обняла за плечи и,
с любопытной улыбкой заглядывая ей в глаза, сказала...
Игнат смотрел на них, тихонько шевеля грязными пальцами разутой ноги;
мать, скрывая
лицо, смоченное слезами, подошла
к нему
с тазом воды, села на пол и протянула руки
к его ноге — он быстро сунул ее под лавку, испуганно воскликнув...
Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно.
Мать, не уснувшая ночью ни на минуту, вскочила
с постели, сунула огня в самовар, приготовленный
с вечера, хотела, как всегда, постучать в дверь
к сыну и Андрею, но, подумав, махнула рукой и села под окно, приложив руку
к лицу так, точно у нее болели зубы.
Она молча, низко поклонилась ему, ее трогали эти молодые, честные, трезвые, уходившие в тюрьму
с улыбками на
лицах; у нее возникала жалостливая любовь
матери к ним.
Мать заметила, что парни, все трое, слушали
с ненасытным вниманием голодных душ и каждый раз, когда говорил Рыбин, они смотрели ему в
лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала на
лицах у них странные, острые усмешки. В них не чувствовалось жалости
к больному.
Обняв плечи
матери, он ввел ее в комнату, а она, прижимаясь
к нему, быстрым жестом белки отирала
с лица слезы и жадно, всей грудью, глотала его слова.
Снова раздались шаги в сенях, дверь торопливо отворилась —
мать снова встала. Но,
к ее удивлению, в кухню вошла девушка небольшого роста,
с простым
лицом крестьянки и толстой косой светлых волос. Она тихо спросила...
— Да, конечно! — отозвался Николай и, обернувшись
к матери,
с улыбкой на добром
лице спросил: — А вас, Ниловна, миновала эта чаша, — вы не знали тоски по любимом человеке?
Отошла
к печке и молча встала там, прямая, сурово сосредоточенная.
Мать, не раздеваясь, легла, почувствовала ноющую усталость в костях и тихо застонала. Татьяна погасила лампу, и, когда избу тесно наполнила тьма, раздался ее низкий ровный голос. Он звучал так, точно стирал что-то
с плоского
лица душной тьмы.
Гибким движением всего тела она поднялась
с дивана, подошла
к постели, наклонилась
к лицу матери, и в ее матовых глазах
мать увидала что-то родное, близкое и понятное.
Иногда брал вещь в руки, подносил
к лицу и тщательно ощупывал глазами, — казалось, он вошел в комнату вместе
с матерью и, как ей, ему все здесь было незнакомо, непривычно.
Михаило отирал
с лица и бороды грязь, кровь и молчал, оглядываясь. Взгляд его скользнул по
лицу матери, — она, вздрогнув, потянулась
к нему, невольно взмахнула рукою, — он отвернулся. Но через несколько минут его глаза снова остановились на
лице ее. Ей показалось — он выпрямился, поднял голову, окровавленные щеки задрожали…
Нужное слово не находилось, это было неприятно ей, и снова она не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу. Петр, наклонив голову на плечо, стоял, точно прислушиваясь
к чему-то. Степан, облокотясь на стол, все время задумчиво постукивал пальцем по доске. Жена его прислонилась у печи в сумраке,
мать чувствовала ее неотрывный взгляд и порою сама смотрела в
лицо ей — овальное, смуглое,
с прямым носом и круто обрезанным подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота
лица ободряли
мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой,
с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее
к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
У Сони была большая кукла,
с ярко раскрашенным
лицом и роскошными льняными волосами, подарок покойной
матери. На эту куклу я возлагал большие надежды и потому, отозвав сестру в боковую аллейку сада, попросил дать мне ее на время. Я так убедительно просил ее об этом, так живо описал ей бедную больную девочку, у которой никогда не было своих игрушек, что Соня, которая сначала только прижимала куклу
к себе, отдала мне ее и обещала в течение двух-трех дней играть другими игрушками, ничего не упоминая о кукле.
Действительно,
с тех пор как умерла моя
мать, а суровое
лицо отца стало еще угрюмее, меня очень редко видели дома. В поздние летние вечера я прокрадывался по саду, как молодой волчонок, избегая встречи
с отцом, отворял посредством особых приспособлений свое окно, полузакрытое густою зеленью сирени, и тихо ложился в постель. Если маленькая сестренка еще не спала в своей качалке в соседней комнате, я подходил
к ней, и мы тихо ласкали друг друга и играли, стараясь не разбудить ворчливую старую няньку.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя
к одному очень важному и значительному
лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба
с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее
с князем, чем
мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Накануне этого официального извещения все в доме уже знали и различно судили об этом обстоятельстве. Мими не выходила целый день из своей комнаты и плакала. Катенька сидела
с ней и вышла только
к обеду,
с каким-то оскорбленным выражением
лица, явно заимствованным от своей
матери; Любочка, напротив, была очень весела и говорила за обедом, что она знает отличный секрет, который, однако, она никому не расскажет.
Алексей Степаныч вдруг так изменился в
лице, что
мать испугалась, взглянув на него, и стала приставать
к нему
с вопросами; что
с ним сделалось? здоров ли он?
Исполнение христианского долга благотворно подействовало на Софью Николавну; она заснула, тоже в первый раз, и проснувшись часа через два
с радостным и просветленным
лицом, сказала мужу, что видела во сне образ Иверской божьей
матери точно в таком виде, в каком написана она на местной иконе в их приходской церкви; она прибавила, что если б она могла помолиться и приложиться
к этой иконе, то, конечно,
матерь божия ее бы помиловала.
Матери что-то не хотелось; она в эти годы более сдружилась
с кротким счастием, нежели во всю жизнь; ей было так хорошо в этой безмятежной, созвучной жизни, что она боялась всякой перемены: она так привыкла и так любила ждать на своем заветном балконе Володю
с дальних прогулок; она так наслаждалась им, когда он, отирая пот
с своего
лица, раскрасневшийся и веселый, бросался
к ней на шею; она
с такой гордостью,
с таким наслаждением смотрела на него, что готова была заплакать.
За два дни до обеда начались репетиции и приготовления Вавы;
мать наряжала ее
с утра до ночи, хотела даже заставить ее явиться в каком-то красном бархатном платье, потому что оно будто бы было ей
к лицу, но уступила совету своей кузины, ездившей запросто
к губернаторше и которая думала, что она знает все моды, потому что губернаторша обещала ее взять на будущее лето
с собой в Карлсбад.
Право, посмотришь на вас со стороны, покажется, что вам дурно жить в родительском доме; вот эти пансионы!
к матери подходит
с каким
лицом!
Однажды под вечер, когда Татьяна Власьевна в постели пила чай, а Нюша сидела около нее на низенькой скамеечке, в комнату вошел Гордей Евстратыч. Взглянув на
лицо сына, старуха выпустила из рук блюдечко и облилась горячим чаем; она почувствовала разом, что «милушка» не
с добром
к ней пришел. И вид у него был какой-то такой совсем особенный… Во время болезни Гордей Евстратыч заходил проведать больную
мать раза два, и то на минуту. Нюша догадалась, что она здесь лишняя, и вышла.
— В столь юные годы!.. На утре жизни твоей!.. Но точно ли, мой сын, ты ощущаешь в душе своей призвание божие? Я вижу на твоем
лице следы глубокой скорби, и если ты, не вынося
с душевным смирением тяготеющей над главою твоей десницы всевышнего, движимый единым отчаянием, противным господу, спешишь покинуть отца и
матерь, а может быть, супругу и детей, то жертва сия не достойна господа: не горесть земная и отчаяние ведут
к нему, но чистое покаяние и любовь.
Если б не
мать, они подошли бы, вероятно,
к самым избам никем не замеченные: семейство сидело за обедом; тетка Анна, несмотря на весь страх, чувствуемый ею в присутствии мужа, который со вчерашнего дня ни
с кем не перемолвил слова, упорно молчал и сохранял на
лице своем суровое выражение, не пропускала все-таки случая заглядывать украдкою в окна, выходившие, как известно, на Оку; увидев сыновей, она забыла и самого Глеба — выпустила из рук кочергу, закричала пронзительным голосом: «Батюшки, идут!» — и сломя голову кинулась на двор.
Они смотрели друг на друга в упор, и Лунёв почувствовал, что в груди у него что-то растёт — тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись
к двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал
к дому, и встретила его
с радостью
матери.
Лицо у неё было бледное, а глаза увеличились и смотрели беспокойно.
Прошло полчаса, час, а она все плакала. Я вспомнил, что у нее нет ни отца, ни
матери, ни родных, что здесь она живет между человеком, который ее ненавидит, и Полей, которая ее обкрадывает, — и какою безотрадной представилась мне ее жизнь! Я, сам не знаю зачем, пошел
к ней в гостиную. Она, слабая, беспомощная,
с прекрасными волосами, казавшаяся мне образцом нежности и изящества, мучилась как больная; она лежала на кушетке, пряча
лицо, и вздрагивала всем телом.
Однажды в такую ночь Саша бесшумно спустился
с кровати, стал на колени и долго молился, обратив
лицо свое в темноте
к изголовью постели, где привешен был
матерью маленький образок Божьей
Матери Утоли Моя Печали.
Одному из таких несчастных постоянно грезилась
мать: она подходила
к нему, развязывала ворот у его рубашки и, крестя его
лицо, шептала: «Христос
с тобой, усни спокойно; а завтра…» Осужденный ни одного раза не мог дослушать, что обещала ему
мать «завтра».
Она осталась навсегда доброю
матерью и хорошею хозяйкою, но
с летами после мужа значительно располнела; горе и заботы провели у нее по лбу две глубокие морщины; а торговые столкновения и расчеты приучили ее
лицо к несколько суровому, так сказать суходольному выражению, которое замечается почти у всех женщин, поставленных в необходимость лично вести дела не женского хозяйства.
…не внимая
Шепоту ближней толпы, развязала ремни у сандалий,
Пышных волос золотое руно до земли распустила;
Перевязь персей и пояс лилейной рукой разрешила;
Сбросила ризы
с себя и,
лицом повернувшись
к народу,
Медленно, словно заря, погрузилась в лазурную воду.
Ахнули тысячи зрителей, смолкли свирель и пектида;
В страхе упав на колени, все жрицы воскликнули громко:
«Чудо свершается, граждане! Вот она,
матерь Киприда!».
На другой или третий день отец повез нас на Миллионную в дом министра Новосильцова, где кроме его жены мы были представлены и старухе
матери с весьма серьезным
лицом, украшенным огромною на щеке бородавкою. В глаза бросалось уважение,
с которым высокопоставленные гости относились
к этой старухе, говорившей всем генералам! «Ты, батюшка»…