Неточные совпадения
— Смотрите, — указывал он на транспарант, золотые слова которого: «Да будет легок твой путь к славе и
счастью России», заканчивались
куском вывески с такими же золотыми словами: «и К°».
Ему рисовалась темная, запыленная мастерская, с завешанным светом, с
кусками мрамора, с начатыми картинами, с манекеном, — и сам он, в изящной блузе, с длинными волосами, с негой и
счастьем смотрит на свое произведение: под кистью у него рождается чья-то голова.
Какое
счастье, что они не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой
кусок. «Не то, сволочь, говорят тебе!» И все в этом роде.
— Это ваше
счастие… да… Вот вы теперь будете рвать по частям, потому что боитесь влопаться, а тогда, то есть если бы были выучены, начали бы глотать большими
кусками, как этот ваш Мышников… Я знаю несколько таких полированных купчиков, и все на одну колодку… да. Хоть ты его в семи водах мой, а этой вашей купеческой жадности не отмыть.
— Не знаю… вряд ли! Между людьми есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет
счастье в руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый
кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол и снова задумался.
Желать он боялся, зная, что часто, в момент достижения желаемого судьба вырвет из рук
счастье и предложит совсем другое, чего вовсе не хочешь — так, дрянь какую-нибудь; а если наконец и даст желаемое, то прежде измучит, истомит, унизит в собственных глазах и потом бросит, как бросают подачку собаке, заставивши ее прежде проползти до лакомого
куска, смотреть на него, держать на носу, завалять в пыли, стоять на задних лапах, и тогда — пиль!
Края черных туч тоже в огне, на красных пятнах зловеще рисуются угловатые
куски огромных строений; там и тут, точно раны, сверкают стекла; разрушенный, измученный город — место неутомимого боя за
счастье — истекает кровью, и она дымится, горячая, желтоватым удушливым дымом.
Незнамов. Нет, говори, говори! Мне нужно знать все. От этого зависит… Не поймешь ты, вот чего я боюсь. Ведь я круглый сирота, брошенный в омут бессердечных людей, которые грызутся из-за
куска хлеба, за рубль продают друг друга; и вдруг я встречаю участие, ласку — и от кого же? От женщины, которой слава гремит, с которой всякий считает за
счастие хоть поговорить! Поверишь ли ты, поверишь ли, я вчера в первый раз в жизни видел ласку матери!
Красавина. На нет — суда нет. Теперь нет, после будет. Смотри же, уговор лучше денег. Мне многого не надо, ты сам человек бедный, только вдруг счастье-то тебе такое вышло. Ты мне подари
кусок материи на платье да платок пукетовый, французский.
Здесь у места сказать, что Шерамур в этот раз впервые вкушал хлеб и пил сок винограда tête-а-tête с женщиной. И он не рассуждал, но чувствовал истину догмата, что для
счастия недостаточно достать
кусок хлеба, но нужно иметь с кем его приятно съесть.
Да и все
счастье, рассуждал он, досталось ему даром, понапрасну и, в сущности, было для него такою же роскошью, как лекарство для здорового; если бы он, подобно громадному большинству людей, был угнетен заботой о
куске хлеба, боролся за существование, если бы у него болели спина и грудь от работы, то ужин, теплая уютная квартира и семейное
счастье были бы потребностью, наградой и украшением его жизни: теперь же все это имело какое-то странное, неопределенное значение.
Эту правду, таящуюся в детской душе, Толстой чует не только в детях, уже способных сознавать
счастье жизни. Вот грудной ребенок Наташи или Кити. Младенец без искры «сознания», — всякий скажет:
кусок мяса. И с поразительною убежденностью Толстой утверждает, что этот
кусок мяса «все знает и понимает, и знает, и понимает еще много такого, чего никто не знает». С тою же убежденностью он отмечает это знание в звере и даже в старом тополе.