Неточные совпадения
Городничий. Да, и тоже над каждой
кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас
больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Хлестаков. Помню, помню, там стояли
кровати. А
больные выздоровели? там их, кажется, немного.
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал
больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича на полу пред
кроватью.
Больная лежала на большой
кровати черного дерева с серебряными украшениями, под полосатым пологом из восточной шелковой материи.
Как быть! смотритель уступил ему свою
кровать, и положено было, если
больному не будет легче, на другой день утром послать в С*** за лекарем.
Больная лежала в спальне на своей
кровати, со стиснутыми зубами и закатившимися глазами. Около нее стояла девочка-подросток и с умоляющим отчаянием посмотрела на доктора.
На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как и в той комнате, а на
кровати пищал крошечный ребенок, всего, может быть, трехнедельный, судя по крику; его «переменяла», то есть перепеленывала,
больная и бледная женщина, кажется, молодая, в сильном неглиже и, может быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не унимался и кричал, в ожидании тощей груди.
В доме шептались, как при опасном
больном. Няня обряжала нанятую для Лизаветы Егоровны комнату; сама Лиза молча лежала на
кровати Евгении Петровны. У нее был лихорадочный озноб.
Лакей раздел и уложил доктора в
кровать. Полинька велела никого не пускать сюда и говорить, что Розанов уехал. Потом она сняла шляпу, бурнус и калоши, разорвала полотенце и, сделав компресс, положила его на голову
больного.
Я уже понимал, что мои слезы огорчат
больную, что это будет ей вредно — и плакал потихоньку, завернувшись в широкие полы занавеса, за высоким изголовьем
кровати.
Больной помещался в самой большой и теплой комнате. Когда к нему вошли, в сопровождении Углаковых, наши дамы, он, очень переменившийся и похудевший в лице, лежал покрытый по самое горло одеялом и приветливо поклонился им, приподняв немного голову с подушки. Те уселись: Муза Николаевна — совсем около
кровати его, а Сусанна Николаевна — в некотором отдалении.
Я осторожно, на цыпочках, подошел к
кровати с тем неловким, виноватым сознанием своего здоровья и своей грубости, какое всегда ощущаешь около
больного.
Нет, батюшка, знаем мы самоотверженную любовь вашу; вот, не хочу хвастаться, да так уж к слову пришло, — как придешь к
больному, и сердце замирает: плох был, неловко так подходишь к
кровати — ба, ба, ба! пульс-то лучше, а
больной смотрит слабыми глазами да жмет тебе руку, — ну, это, братец, тоже ощущенье.
Софья Алексеевна просила позволения ходить за
больной и дни целые проводила у ее
кровати, и что-то высоко поэтическое было в этой группе умирающей красоты с прекрасной старостью, в этой увядающей женщине со впавшими щеками, с огромными блестящими глазами, с волосами, небрежно падающими на плечи, — когда она, опирая свою голову на исхудалую руку, с полуотверстым ртом и со слезою на глазах внимала бесконечным рассказам старушки матери об ее сыне — об их Вольдемаре, который теперь так далеко от них…
Больная не заметила, что Полина вошла к ней в комнату. Облокотясь одной рукой на подушки, она сидела, задумавшись, на
кровати; перед ней на небольшом столике стояла зажженная свеча, лежал до половины исписанный почтовый лист бумаги, сургуч и все, что нужно для письма.
Я был прежде
больной ребенок, и она некогда проводила целые годы безотлучно у моей детской
кровати; никто не знал, когда она спала; ничья рука, кроме ее, ко мне не прикасалась.
Сижу я один-одинешенек в чужом городе, на чужой
кровати, тру ладонью свою
больную щеку…
Его раздели, положили на
кровать. Уже на улице он начал подавать знаки жизни, мычал, махал руками… В комнате он совсем пришел в себя. Но как только опасения за жизнь его миновались и возиться с ним было уже не для чего — негодование вступило в свои права: все оступились от него, как от прокаженного [Прокаженный —
больной проказой, заразной кожной болезнью, которая считалась неизлечимой.].
И от этих воспоминаний собственное тучное
больное тело, раскинувшееся на
кровати, казалось уже чужим, уже испытывающим огненную силу взрыва; и чудилось, будто руки в плече отделяются от туловища, зубы выпадают, мозг разделяется на частицы, ноги немеют и лежат покорно, пальцами вверх, как у покойника.
И теперь, горою вздутого мяса возвышаясь над придавленными пружинами
кровати, он с тоскою
больного человека чувствовал свое опухшее, словно чужое лицо и неотвязно думал о той жестокой судьбе, какую готовили ему люди.
Мать не отходила от
кровати ребенка, и наконец положение
больной стало до того безнадежно, что на меня уже не обращали никакого внимания, и я упросил Елизавету Николаевну дозволить мне взглянуть на сестру.
— Чего боишься? — несколько охрипшим голосом спросила его Катерина Львовна, входя смелым, решительным шагом и становясь у его
кровати так, что дверь из гостиной была закрыта от
больного ее телом. — Ляг, — сказала она ему вслед за этим.
— Прощайте, прощайте, — повторил торопливо Эльчанинов и забыл даже напомнить им беречь Анну Павловну и слушаться ее. Надев теплый дорожный сюртук, он вошел в спальню
больной. Анна Павловна сидела на
кровати. Савелий стоял у окна в задумчивости.
Больной снял рубаху и отвязался от
кровати.
И
больного связали. Он лежал, одетый в сумасшедшую рубаху, на своей постели, крепко привязанный широкими полосами холста к железным перекладинам
кровати. Но бешенство движений не уменьшилось, а скорее возросло. В течение многих часов он упорно силился освободиться от своих пут. Наконец однажды, сильно рванувшись, он разорвал одну из повязок, освободил ноги и, выскользнув из-под других, начал со связанными руками расхаживать по комнате, выкрикивая дикие, непонятные речи.
В небольших каморках было по четыре и по пяти
кроватей; зимой, когда
больных не выпускали в сад и все окна за железными решетками бывали наглухо заперты, в больнице становилось невыносимо душно.
Крепкий запах пота девок, смешанный с тяжёлым запахом
больного, наполнял горницу, в окна вместе с солнцем смотрели чумазые рожи детей, к спинке
кровати были прикреплены две восковые свечи, тихо колебались бледные огоньки с тёмными зрачками внутри, похожие на чьи-то робкие, полуслепые глаза.
Слышу:
тихо,
как
больной с
кровати,
спрыгнул нерв.
И вот, —
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
Брат Ираклий подозрительно посмотрел на любезного хозяина, а потом на глаз смерял расстояние от стола до двери, мысленно высчитывая, может-ли он убежать, если притворяющийся
больным гостеприимный хозяин вскочит с постели и бросится его душить. Но Половецкий продолжал лежать на своей
кровати, не проявляя никаких кровожадных намерений.
Я,
больной, бросился на
кровать, я бредил, спал и не спал, и в обоих случаях образ несчастной служанки носился передо мною.
Тяжелый запах анатомического театра наполнял комнату, где лежал
больной. Его
кровать была выдвинута на середину комнаты. Длинные ноги, большое туловище, руки, вытянутые по бокам тела, резко обозначились под одеялом. Глаза были закрыты, дыхание медленно и тяжело. Мне показалось, что он похудел за одну ночь; лицо его приняло скверный земляной оттенок и было липко и влажно.
Но вместе с сознанием, что он может теперь уйти каждую минуту, в сердце Сазонки вошла острая жалость к большеголовому Сенисте. К жалости призывала вся необычная обстановка: тесный ряд
кроватей с бледными, хмурыми людьми; воздух, до последней частицы испорченный запахом лекарств и испарениями
больного человеческого тела; чувство собственной силы и здоровья. И, уже не избегая просительного взгляда, Сазонка наклонился к Сенисте и твердо повторил...
Немедленно все обступили Семена Ивановича, старый и малый, поместившись рядком вокруг его
кровати и устремив на
больного полные ожидания лица.
Земский врач, чрезвычайно утомленный и на вид
больной человек, сидел около
кровати в кресле и, задумавшись, делал вид, что считает пульс. Отец Иеремия, только что кончивший свое дело, заворачивал в епитрахиль крест и собирался уходить…
Они пролежали с
больными «в течение 4–5 дней при плотно сдвинутых
кроватях, а иногда покрывались одеялами тифозных
больных» [Протоколы засед.
Она громко окликнула акушерку — та не откликнулась. В испуге и волнении стремительно вскочила
больная с
кровати и, как была, на босую ногу, опрометью кинулась вон из спальни. Спешно перебежав две смежные комнаты, Нюта влетела в гостиную. Там стоял Полояров, в своей собачьей чуйке, с шапкой в руках, а рядом акушеркина кухарка в платке и шугае. Сама же акушерка укутывала в салоп младенца.
Люда села в ногах моей
кровати и впервые заговорила об отце. И каждое ее слово все
больнее растравляло открытую рану моей потери.
Говорил он эти слова сухо, холодно и резал ими несчастную старуху. Хоть бы одно слово надежды! К довершению ее несчастья, Топорков почти ничего не прописывал
больным, а занимался одними только постукиваниями, выслушиваниями и выговорами за то, что воздух не чист, компресс поставлен не на месте и не вовремя. А все эти новомодные штуки считала старуха ни к чему не ведущими пустяками. День и ночь не переставая слонялась она от одной
кровати к другой, забыв всё на свете, давая обеты и молясь.
Послышался шорох, и две женские фигуры в обеих смежных комнатах встали и двинулись: Лариса скользнула к
кровати Подозерова и положила свою трепещущую руку на изголовье
больного, а Александра Ивановна сделала шаг на средину комнаты и, сжав на груди руки, произнесла...
Мне вдруг показалось, что
кровать с Игнатом взвилась под потолок, окна завертелись. Я схватился за стол, чтоб не упасть. Еще раз сделав над собою усилие, я впрыснул
больному камфару и вышел наружу.
Доктор долго щупал пульс Андрея Ивановича и в колебании глядел в окно. Пульс был очень малый и частый. Такие
больные с водянкою опасны: откажешь, а он, не доехав до дому, умрет на извозчике; газеты поднимут шум, и могут выйти неприятности. Больница была переполнена,
кровати стояли даже в коридорах, но волей-неволей приходилось принять Андрея Ивановича. Доктор написал листок, и Андрея Ивановича вывели.
Андрея Ивановича отвели в ванную, а оттуда в палату. Большая палата была густо заставлена
кроватями, и на всех лежали
больные. Только одна, на которой ночью умер
больной, была свободна; на нее и положили Андрея Ивановича. Сестра милосердия, в белом халате и белой косынке, поставила ему под мышку градусник.
Качеев и Лещова обернулись к
больному разом. Лицо ее продолжало улыбаться; адвокат подошел к
кровати.
Больной помещался на широкой двуспальной
кровати из темного ореха.
Началась партия. Лещова присела у нижней спинки
кровати и глядела в карты Качеева.
Больной сначала выиграл. Ему пришло в первую же игру четырнадцать дам и пять и пятнадцать в трефах. Он с наслаждением обирал взятки и клал их, звонко прищелкивая пальцами. И следующие три-четыре игры карта шла к нему. Но вот Качеев взял девяносто. Поддаваться, если бы он и хотел, нельзя было. Лещов пришел бы в ярость. В прикупке очутилось у Качеева три туза.
Ему казалось, что когда он войдет в палату, то
больным будет неловко глядеть на него и ему самому станет совестно, но, когда он вошел,
больные покойно лежали на
кроватях и едва обратили на него внимание. Лицо чахоточного Герасима выражало совершенное равнодушие и как бы говорило: «Он тебе не потрафил, ты его маненько поучил… Без этого, батюшка, нельзя».
— Что это такое?! Шинели
больных валяются на
кроватях!
Я пошел ходить по платформе. Стоит что-то вроде барака, я зашел в него. Оказывается, фельдшерский пункт для приемки
больных с санитарных поездов. Дежурит фельдшер и два солдата. Я попросился у них посидеть и обогреться. Но обогреться было трудно, в бараке градусник показывал 3° мороза, отовсюду дуло. Солдат устроил мне из двух скамеек
кровать, я постелил бурку, покрылся полушубком. Все-таки было так холодно, что за всю ночь только раза два я забылся на полчаса.
Он остановился, вспомнив, что единственная
кровать была занята
больным ребенком и что графиня Конкордия Васильевна проводила ночи на двух креслах, что при ее настоящем утомлении было далеко не то, что ей необходимо.
И, не дожидаясь ответа, он бросился в соседнюю палату. Тут свет лампадки и ночника еле-еле прояснял потемки;
больные, потревоженные смертью Михайлы, сидели на своих
кроватях; мешаясь с тенями, всклоченные, они представлялись шире, выше ростом и, казалось, становились всё больше и больше; на крайней
кровати в углу, где было темнее, сидел мужик и кивал головой и рукой.