Неточные совпадения
— Эй, барин, ходи веселей! —
крикнули за его спиной. Не оглядываясь, Самгин почти побежал. На разъезде было очень шумно, однако казалось, что железный шум торопится исчезнуть
в холодной, всепоглощающей
тишине.
В коридоре вагона стояли обер-кондуктор и жандарм, дверь
в купе заткнул собою поручик Трифонов.
Обыватели уже вставили
в окна зимние рамы, и, как всегда, это делало
тишину в городе плотнее, безответней. Самгин свернул
в коротенький переулок, соединявший две улицы, —
в лицо ему брызнул дождь, мелкий, точно пыль, заставив остановиться, надвинуть шляпу, поднять воротник пальто. Тотчас же за углом пронзительно
крикнули...
— Приезжает ко мне старушка
в состоянии самой трогательной и острой горести: во-первых, настает Рождество; во-вторых, из дому пишут, что дом на сих же днях поступает
в продажу; и в-третьих, она встретила своего должника под руку с дамой и погналась за ними, и даже схватила его за рукав, и взывала к содействию публики,
крича со слезами: «Боже мой, он мне должен!» Но это повело только к тому, что ее от должника с его дамою отвлекли, а привлекли к ответственности за нарушение
тишины и порядка
в людном месте.
— А убирайтесь вы, иезуиты, вон, —
крикнул он на слуг. — Пошел, Смердяков. Сегодня обещанный червонец пришлю, а ты пошел. Не плачь, Григорий, ступай к Марфе, она утешит, спать уложит. Не дают, канальи, после обеда
в тишине посидеть, — досадливо отрезал он вдруг, когда тотчас же по приказу его удалились слуги. — Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал? — прибавил он Ивану Федоровичу.
— Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас
в Киеве; а горя ни капли не убавилось. Думала, буду хоть
в тишине растить на месть сына… Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его! Сердце мое до сих пор бьется. «Я зарублю твое дитя, Катерина, —
кричал он, — если не выйдешь за меня замуж!..» — и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки и
кричало.
— Эх, курочки-и! —
закричал, засвистел мужик, трогая лошадей вожжами, наполнив
тишину весельем; лошади дружно рванули
в поле, я поглядел вслед им, прикрыл ворота, но, когда вошел
в пустую кухню, рядом
в комнате раздался сильный голос матери, ее отчетливые слова...
Степь не была уже так хороша и свежа, как бывает весною и
в самом начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметана
в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь была тиха, и ни один птичий голос не оживлял этой
тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже не
кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
И
в тишине — голос. Ее — не видно, но я знаю, я знаю этот упругий, гибкий, как хлыст, хлещущий голос — и где-нибудь там вздернутый к вискам острый треугольник бровей… Я
закричал...
Медь поёт робко и уныло, — точно кто-то заплутался
в темноте и устало
кричит, уже не веря, что его услышат. Разбуженные собаки дремотно тявкают, и снова город утопает
в глубоком омуте сырой
тишины.
В столовой наступила относительная
тишина; меланхолически звучала гитара. Там стали ходить, переговариваться; еще раз пронесся Гораций,
крича на ходу: «Готово, готово, готово!» Все показывало, что попойка не замирает, а развертывается. Затем я услышал шум ссоры, женский горький плач и — после всего этого — хоровую песню.
Бывало, только
крикнет Александр Княжевич: «Письмо от брата!», как все мы сейчас окружали его дружною и тесною толпою; лежа друг у друга на плечах,
в глубокой
тишине, прерываемой иногда восторженными восклицаниями, жадно слушали мы громогласное чтение письма; даже гимназисты прибегали к нам и участвовали
в слушании этих писем.
А
в тюрьме идет своя жизнь, глухая и чуткая, слепая и зоркая, как сама вечная тревога. Где-то ходят. Где-то шепчут. Где-то звякнуло ружье. Кажется, кто-то
крикнул. А может быть, и никто не
кричал — просто чудится от
тишины.
(Бросает шляпу
в воздух.)
В зале начинается что-то невообразимое. Рев: «Да здравствует король!» Пламя свечей ложится. Бутон и Шарлатан машут шляпами,
кричат, но слов их не слышно.
В реве прорываются ломаные сигналы гвардейских труб. Лагранж стоит неподвижно у своего огня, сняв шляпу. Овация кончается, и настает
тишина.
День обыкновенно
в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист
в саду на дереве не шевелился,
тишина была мертвая, даже кузнечик
в это время переставал
кричать; ни души
в саду; но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной
тишины среди безоблачного дня.
Мутно было на душе у меня, не нравились мне Титовы подозрительной
тишиной жизни своей. Стал я ходить
в церковь, помогать сторожу Власию да новому дьячку, — этот был молодой, красивый, из учителей какой-то; к службе лентяй, с попом подхалим, руку ему целует, собачкой бегает за ним по пятам. На меня
кричит, а — напрасно, потому что я службу знал не хуже его и делал всё как надо.
Шлюпка подошла вплотную; грязный, продырявленный старыми выстрелами борт шхуны мирно дремал; дремали мачты, штанги, сонно блестели стекла иллюминатора; ленивая, поскрипывающая
тишина старого корабля дышала грустным спокойствием, одиночеством путника, отдыхающего
в запущенном столетнем саду, где сломанные скамейки поросли мохом и желтый мрамор Венер тонет
в кустарнике. Аян
кричал...
Слева от них,
в темном ельнике болота, гулко
крикнул пугач —
тишина всколыхнулась и снова застыла, как масло. Далеко впереди середь поля вспыхнул тихий огонь и стал быстро разгораться, вздрагивая и краснея.
Шум шагов внезапно прекратился. Наступил момент удивительной, глубокой
тишины. Даже всполошенные лягушки перестали
кричать. Что-то огромное, тяжеловесное затопталось
в кустах, свирепо фыркнуло и засопело.
Это
кричал больной, который считал себя петухом. С точностью хронометра он просыпался
в двенадцать, три и шесть часов, хлопал руками, как крыльями, и кукарекал, будя спящих. Но никто из спящих не проснулся и не отозвался, и сам больной, считающий себя петухом, скоро заснул; и только за одной белой дверью, с левой стороны, продолжался все тот же размеренный, непрерывный стук, похожий на
тишину.
Вдруг, среди глубокой
тишины, я ясно и отчетливо услышал крик: «Волк бежит!» Я вскрикнул и вне себя от испуга,
крича в голос, выбежал на поляну, прямо на пашущего мужика.
Когда он проснулся среди ночи, чтоб поглядеть на лошадь, Кузьмы
в избе не было. Около открытой настежь двери стояла белая корова, заглядывала со двора
в сени и стучала рогом о косяк. Собаки спали…
В воздухе было тихо и спокойно. Где-то далеко, за тенями
в ночной
тишине,
кричал дергач да протяжно всхлипывала сова.
Теперь он спокоен, пока при нем говорят, производят шум,
кричат, и он тогда прислушивается и ждет; но стоит наступить минутной
тишине — он хватается за голову, бежит на стену, на мебель и бьется
в припадке, похожем на падучую.
— Анжелика! —
крикнул он. — Где вы? Идите, ради Бога, сюда, — прибавил он входившей девочке, — тут такая
тишина, что мне кажется, будто я
в могиле.
— Кто идет? —
крикнул среди
тишины сторожевой рейтар и прицелился
в пришельца.
Кругом царствовала
тишина, изредка прерываемая возгласом «картошника»: «
В двадцать копеек место свободное!»
В углу уныло стояли лакеи и ожидали, пока кто-нибудь из игроков
крикнет: «Человек! рюмку мараскину и на закуску огурец!» То там то сям шныряли ростовщики.