Неточные совпадения
Очнулся он дома, в постели, в жестоком
жару. Над ним, расплываясь, склонялось лицо матери, с чужими глазами, маленькими и
красными.
Один был молодой человек,
красный, очевидно в
жару, другой — старик, не переставая охавший.
Красные, как
жар, шаровары, синий жупан, яркий цветной пояс, при боку сабля и люлька с медною цепочкою по самые пяты — запорожец, да и только!
В половине июня начались уже сильные
жары; они составляли новое препятствие к моей охоте: мать боялась действия летних солнечных лучей, увидев же однажды, что шея у меня
покраснела и покрылась маленькими пузыриками, как будто от шпанской мушки, что, конечно, произошло от солнца, она приказала, чтобы всегда в десять часов утра я уже был дома.
Особенно хороши выходили у ней все соленые и маринованные приготовления; коренная рыба [Коренная рыба — круто соленая
красная рыба весеннего улова.], например, заготовляемая ею в великий пост, была такова, что Петр Михайлыч всякий раз, когда ел ее в летние
жары с ботвиньей, говорил...
— Если… если я… — залепетал он в
жару,
краснея, обрываясь и заикаясь, — если я тоже слышал самую отвратительную повесть или, лучше сказать, клевету, то… в совершенном негодовании… enfin, c’est un homme perdu et quelque chose comme un forçat évadé… [словом, это погибший человек и что-то вроде беглого каторжника… (фр.)]
— Да то, что ни ты, ни я, мы не бабы, не
красные девицы; много у нас крови на душе; а ты мне вот что скажи, атаман: приходилось ли тебе так, что как вспомнишь о каком-нибудь своем деле, так тебя словно клещами за сердце схватит и холодом и
жаром обдаст с ног до головы, и потом гложет, гложет, так что хоть бы на свет не родиться?
На другое утро после этого разговора, покуда молодая мать металась в
жару и бреду, Порфирий Владимирыч стоял перед окном в столовой, шевелил губами и крестил стекло. С
красного двора выезжала рогожная кибитка, увозившая Володьку. Вот она поднялась на горку, поравнялась с церковью, повернула налево и скрылась в деревне. Иудушка сотворил последнее крестное знамение и вздохнул.
Все лица были
красные и смоченные потом от
жару и духоты.
Берсенев понимал, что воображение Елены поражено Инсаровым, и радовался, что его приятель не провалился, как утверждал Шубин; он с
жаром, до малейших подробностей, рассказывал ей все, что знал о нем (мы часто, когда сами хотим понравиться другому человеку, превозносим в разговоре с ним наших приятелей, почти никогда притом не подозревая, что мы тем самым себя хвалим), и лишь изредка, когда бледные щеки Елены слегка
краснели, а глаза светлели и расширялись, та нехорошая, уже им испытанная, грусть щемила его сердце.
Она поняла и поверила мне — это я видел по ее внезапной бледности и по тому, как она вдруг скрестила на груди руки со страхом и мольбой. В мгновение в ее памяти промелькнуло ее недавнее прошлое, она сообразила и с неумолимою ясностью увидела всю правду. Но в то же время она вспомнила, что я лакей, низшее существо… Проходимец с всклокоченными волосами, с
красным от
жара лицом, быть может пьяный, в каком-то пошлом пальто, грубо вмешался в ее интимную жизнь, и это оскорбило ее. Она сказала мне сурово...
К утру Колесникову стало лучше. Он пришел в себя и даже попросил было есть, но не мог; все-таки выпил кружку теплого чая. От сильного
жара лошадиные глаза его блестели, и лицо,
покраснев, потеряло страшные землистые тени.
Работал Персиков без особого
жара в куриной области, да оно и понятно, — вся его голова была полна другим — основным и важным — тем, от чего оторвала его куриная катастрофа, т. е. от
красного луча. Расстраивая свое и без того надломленное здоровье, урывая часы у сна и еды, порою не возвращаясь на Пречистенку, а засыпая на клеенчатом диване в кабинете института, Персиков ночи напролет возился у камеры и микроскопа.
Не без намерения употребил я слово «опрятный»: не только сама хозяйка казалась образцом чистоты, но и все вокруг нее, все в доме так и лоснилось, так и блистало; все было выскребено, выглажено, вымыто мылом; самовар на круглом столе горел как
жар; занавески перед окнами, салфетки так и коробились от крахмала, так же как и платьица и шемизетки тут же сидевших четырех детей г. Ратча, дюжих, откормленных коротышек, чрезвычайно похожих на мать, с топорными крепкими лицами, вихрами на висках и
красными обрубками пальцев.
В это время Эльчанинов что-то с
жаром начал говорить вдове. Она
краснела несколько. Мановский стал прислушиваться, но — увы! — Эльчанинов говорил по-французски. Задор начал кусать губы.
Брюнетка, как сама она говорила, очень скучала на этих жалких вечерах; она с пренебрежением отказывалась от подаваемых ей конфет, жаловалась на духоту и
жар и беспрестанно звала мать домой; но Марья Ивановна говорила, что Владимир Андреич знает, когда прислать лошадей, и, в простоте своего сердца, продолжала играть в преферанс с учителем гимназии и Иваном Иванычем с таким же наслаждением, как будто бы в ее партии сидели самые важные люди; что касается до блондинки, то она выкупала скуку, пересмеивая то
красный нос Ивана Иваныча, то неуклюжую походку стряпчего и очень некстати поместившуюся у него под левым глазом бородавку, то… но, одним словом, всем доставалось!
В развале вечера гости
краснели, хрипели и становились мокрыми. Табачный дым резал глаза. Надо было кричать и нагибаться через стол, чтобы расслышать друг друга в общем гаме. И только неутомимая скрипка Сашки, сидевшего на своем возвышении, торжествовала над духотой, над
жарой, над запахом табака, газа, пива и над оранием бесцеремонной публики.
Он почувствовал
жар и колотье в протянутой руке, а потом и во всем теле, как будто бы какой-то сильный ток неизвестной ему силы исходил от
красных лепестков и пронизывал все его тело.
За селом, над лесами, полнеба обнял багровый пожар заката, земля дышала пахучей
жарой; река и село
покраснели в лучах солнца, а кудрявые гривы лесов поднимались к небу, как тёмные тучи благоуханного дыма.
Потом целый день тетя в саду варила вишневое варенье. Алена, с
красными от
жара щеками, бегала то в сад, то в дом, то на погреб. Когда тетя варила варенье, с очень серьезным лицом, точно священнодействовала, и короткие рукава позволяли видеть ее маленькие, крепкие, деспотические руки, и когда не переставая бегала прислуга, хлопоча около этого варенья, которое будет есть не она, то всякий раз чувствовалось мучительство…
Остолбенев, перехожу глазами от пустой кровати к жар-птицыной ширме (за которой его, наверно, нет, ибо не будет же он играть в прятки!), от ширмы к книжному шкафу, — такому странному: где вместо книг видишь себя, и даже к шкафчику с — как няня говорит — «безделюшками», от «безделюшек» к явно пустому
красному дивану с пуговицами, втиснутыми в малиновое мальвовое мясо атласа, от атласа к белой, в синюю клетку, печке, увенчанной уральским хрусталем и ковылем…
Дав отдохнуть полчаса, майор Ф. повел нас далее. Чем ближе мы подходили к Попкиою, тем становилось труднее и труднее. Солнце пекло с какою-то яростью, будто торопилось допечь нас, пока мы еще не пришли на место и не спрятались от
жары в палатки. Некоторые не выдержали этой ярости: едва бредя с опущенною головою, я чуть не споткнулся об упавшего офицера. Он лежал
красный, как кумач, и судорожна, тяжело дышал. Его положили в лазаретную фуру.
Чистый купец! — радовалась Надежда, сама толстая и
красная от кухонного
жара, как медный самовар.
В часовне иконы и лампады как
жар горят, все выметено, прибрано, вычищено, скамьи коврами накрыты, на длинном столе, крытом камчатною скатертью, стоят фарфоровые блюда с
красными яйцами, с белоснежною пасхой и пышными куличами; весь пол моленной густо усыпан можжевельником…
— Поедем, Жилин, одни. Мочи нет, есть хочется, да и
жара. На мне рубаху хоть выжми. — А Костылин — мужчина грузный, толстый, весь
красный, а пот с него так и льет. Подумал Жилин и говорит...
Егорушка, бледно-зеленый, растрепанный, сильно похудевший, лежал под тяжелым байковым одеялом, тяжело дышал, дрожал и метался. Голова и руки его ни на минуту не оставались в покое, двигались и вздрагивали. Из груди вырывались стоны. На усах висел маленький кусочек чего-то
красного, по-видимому крови. Если бы Маруся нагнулась к его лицу, она увидела бы ранку на верхней губе и отсутствие двух зубов на верхней челюсти. От всего тела веяло
жаром и спиртным запахом.
Ходит за ней
красный как рак, бормочет разные слова, и изо рта у него
жар пышет.
Толстое,
красное лицо и вспотевшая лысина говорят, что он дорого бы дал, если бы вместо этой
жары пристукнул крещенский мороз.
Лицо мое между тем горело все больше и больше и стало
красное как кумач. У меня сделался
жар — неизменный спутник всех моих потрясений.
Ступени, на которых я сидел, были горячи; на жидких перильцах и на оконных рамах кое-где выступил от
жары древесный клей; под ступеньками и под ставнями в полосках тени жались друг к другу
красные козявки.
Мы готовим к постановке какой-то удивительно смешной и сложный фарс и ходим все злые,
красные и недовольные, потому что учить роли в такую
жару очень трудно.
— О! да я его вижу сквозь сучья; он кивает мне головой, добрый старик! Здорово, здорово!.. Ступай же к нему, Розхен, и скажи, чтобы он, как скоро увидит
красный значок Немого на высоте креста, тотчас выстрелил из ружья по воздуху и немедленно воротился домой. Прощай, милое дитя! Бог и ангелы Его с тобою: да избавят они тебя от злого искушения!.. Но ты побледнела, Роза. Не дурно ли тебе от беганья и
жару?
— Нет, радость моя, речь-то у нас была об Антоне-лекаре. А куда как жаль, что басурман! такого молодца и между нашими москвичами поискать. Всем взял: и ростом, и пригожеством; взглянет — словно жемчугом окатным дарит, кудри по плечам лежат, словно
жар горят, бел, румян, будто
красная девица. Диву даешься, откуда такая красота, с божьего ли изволения или неспросту, от нечистого наваждения. Так бы и глядела на него, да кабы не грех молвить, и на том свете досыта б не насмотрелась.
Прасковья Михайловна дрожа спешила исполнить это приказание. И что ж она увидела? Одна сторона ящика была набита кипами ассигнаций, синеньких, красненьких и беленьких, перевязанных тонкими бечевками, а на другой стороне лежали холстинные пузатые мешочки; сквозь редину их и дырочки кое-где вспыхивал
жар золота. Молодая женщина никогда не видала такого наличного богатства; она то
краснела, то бледнела и растеряла глаза свои.
Звук треска и гула заваливающихся стен и потолков, свиста и шипенья пламени и оживленных криков народа, вид колеблющихся, то насупливающихся густых черных, то взмывающих, светлеющих облаков дыма с блестками искр и где сплошного, сноповидного,
красного, где чешуйчато-золотого, перебирающегося по стенам пламени, ощущение
жара и дыма и быстроты движения произвели на Пьера свое обычное возбуждающее действие пожаров.
Сквозь пот и
красные пятна, которыми
жара покрывала его лицо, пугливо смотрела серая землистая бледность; глаза запухли и горели лихорадочным огнем; наскоро причесанные, слипшиеся от квасу волосы местами высохли и торчали растерянными кисточками, как будто несколько ночей не спал этот человек, терзаемый нечеловеческим ужасом.