Неточные совпадения
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень
красная крыша и белые
трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
Там, где они плыли, слева волнистым сгущением тьмы проступал берег. Над
красным стеклом окон носились искры дымовых
труб; это была Каперна. Грэй слышал перебранку и лай. Огни деревни напоминали печную дверцу, прогоревшую дырочками, сквозь которые виден пылающий уголь. Направо был океан явственный, как присутствие спящего человека. Миновав Каперну, Грэй повернул к берегу. Здесь тихо прибивало водой; засветив фонарь, он увидел ямы обрыва и его верхние, нависшие выступы; это место ему понравилось.
В пекарне становилось все тише, на печи кто-то уже храпел и выл, как бы вторя гулкому вою ветра в
трубе. Семь человек за столом сдвинулись теснее, двое положили головы на стол, пузатый самовар возвышался над ними величественно и смешно. Вспыхивали
красные огоньки папирос, освещая красивое лицо Алексея, медные щеки Семена, чей-то длинный, птичий нос.
Клим остался, начали пить
красное вино, а потом Лютов и дьякон незаметно исчезли, Макаров начал учиться играть на гитаре, а Клим, охмелев, ушел наверх и лег спать. Утром Макаров, вооруженный медной
трубой, разбудил его.
Пейзаж портили
красные массы и
трубы фабрик. Вечером и по праздникам на дорогах встречались группы рабочих; в будни они были чумазы, растрепанны и злы, в праздники приодеты, почти всегда пьяны или выпивши, шли они с гармониями, с песнями, как рекрута, и тогда фабрики принимали сходство с казармами. Однажды кучка таких веселых ребят, выстроившись поперек дороги, крикнула ямщику...
Соберутся псари на дворе в
красных кафтанах с галунами и в
трубу протрубят; их сиятельство выйти изволят, и коня их сиятельству подведут; их сиятельство сядут, а главный ловчий им ножки в стремена вденет, шапку с головы снимет и поводья в шапке подаст.
В «тверёзом» виде не лгал; а как выпьет — и начнет рассказывать, что у него в Питере три дома на Фонтанке: один
красный с одной
трубой, другой — желтый с двумя
трубами, а третий — синий без
труб, и три сына (а он и женат-то не бывал): один в инфантерии, другой в кавалерии, третий сам по себе…
За небольшим прудом, из-за круглых вершин яблонь и сиреней, виднеется тесовая крыша, некогда
красная, с двумя
трубами; кучер берет вдоль забора налево и при визгливом и сиплом лае трех престарелых шавок въезжает в настежь раскрытые ворота, лихо мчится кругом по широкому двору мимо конюшни и сарая, молодецки кланяется старухе ключнице, шагнувшей боком через высокий порог в раскрытую дверь кладовой, и останавливается, наконец, перед крылечком темного домика с светлыми окнами…
Свежесть утра веяла над пробудившимися Сорочинцами. Клубы дыму со всех
труб понеслись навстречу показавшемуся солнцу. Ярмарка зашумела. Овцы заблеяли, лошади заржали; крик гусей и торговок понесся снова по всему табору — и страшные толки про
красную свитку,наведшие такую робость на народ в таинственные часы сумерек, исчезли с появлением утра.
Пароход приближался. Можно уже было рассмотреть и черную
трубу, выкидывавшую черную струю дыма, и разгребавшие воду
красные колеса, и три барки, тащившиеся на буксире. Сибирский хлеб на громадных баржах доходил только до Городища, а здесь его перегружали на небольшие барки. Михея Зотыча беспокоила мысль о том, едет ли на пароходе сам Галактион, что было всего важнее. Он снял даже сапоги, засучил штаны и забрел по колена в воду.
Вечерами над заводом колебалось мутно-красное зарево, освещая концы
труб, и было похоже, что
трубы не от земли к небу поднялись, а опускаются к земле из этого дымного облака, — опускаются, дышат
красным и воют, гудят.
По темным доскам сухой крыши, быстро опутывая ее, извивались золотые,
красные ленты; среди них крикливо торчала и курилась дымом гончарная тонкая
труба; тихий треск, шелковый шелест бился в стекла окна; огонь всё разрастался; мастерская, изукрашенная им, становилась похожа на иконостас в церкви и непобедимо выманивала ближе к себе.
Было приятно слушать добрые слова, глядя, как играет в печи
красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан, на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьется из
труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
— Как вы всегда говорите, Андрюша! — воскликнула мать. Стоя на коленях около самовара, он усердно дул в
трубу, но тут поднял свое лицо,
красное от напряжения, и, обеими руками расправляя усы, спросил...
На земле, черной от копоти, огромным темно-красным пауком раскинулась фабрика, подняв высоко в небо свои
трубы. К ней прижимались одноэтажные домики рабочих. Серые, приплюснутые, они толпились тесной кучкой на краю болота и жалобно смотрели друг на друга маленькими тусклыми окнами. Над ними поднималась церковь, тоже темно-красная, под цвет фабрики, колокольня ее была ниже фабричных
труб.
Казалось, в воздухе поет огромная медная
труба, поет и будит людей, вызывая в одной груди готовность к бою, в другой — неясную радость, предчувствие чего-то нового, жгучее любопытство, там — возбуждая смутный трепет надежд, здесь — открывая выход едкому потоку годами накопленной злобы. Все заглядывали вперед, где качалось и реяло в воздухе
красное знамя.
Калитка в заборе и пустырь — памятник Великой Двухсотлетней Войны: из земли — голые каменные ребра, желтые оскаленные челюсти стен, древняя печь с вертикалью
трубы — навеки окаменевший корабль среди каменных желтых и
красных кирпичных всплесков.
Это был настоящий город из
красного кирпича, с лесом высоко торчащих в воздухе закопченных
труб, — город, весь пропитанный запахом серы и железного угара, оглушаемый вечным несмолкаемым грохотом.
Сгущаясь, сумрак прячет в теплом объятии своем покорно приникшие к земле белые и
красные дома, сиротливо разбросанные по холмам. Сады, деревья,
трубы — всё вокруг чернеет, исчезает, раздавленное тьмою ночи, — точно пугаясь маленькой фигурки с палкой в руке, прячась от нее или играя с нею.
Встречу им подвигались отдельные дома, чумазые, окутанные тяжёлыми запахами, вовлекая лошадь и телегу с седоками всё глубже в свои спутанные сети. На
красных и зелёных крышах торчали бородавками
трубы, из них подымался голубой и серый дым. Иные
трубы высовывались прямо из земли; уродливо высокие, грязные, они дымили густо и черно. Земля, плотно утоптанная, казалась пропитанной жирным дымом, отовсюду, тиская воздух, лезли тяжёлые, пугающие звуки, — ухало, гудело, свистело, бранчливо грохало железо…
Но не успел кончить — озарилась светом вся ночь, и все яблони в саду наперечет, и все цветы на клумбах, и все мужики, и телеги во дворе, и лошади. Взглянули: с той стороны, за ребром крыши и
трубою, дохнулся к почерневшему небу
красный клуб дыма, пал на землю, колыхнулся выше — уже искорки побежали.
На месте нашей избы тлела золотая груда углей, в середине ее стояла печь, из уцелевшей
трубы поднимался в горячий воздух голубой дымок. Торчали докрасна раскаленные прутья койки, точно ноги паука. Обугленные вереи ворот стояли у костра черными сторожами, одна верея в
красной шапке углей и в огоньках, похожих на перья петуха.
Пруд, который еще так недавно представлял ряд отличных картин, теперь совсем почернел и наводил уныние своей безжизненной мутной водой; только одна заводская фабрика сильно выиграла осенью, особенно длинными темными ночами, когда среди мрака бодро раздавался ее гул, а из
труб валили снопы искр, и время от времени вырывались длинные языки
красного пламени, на минуту побеждавшие окружавшую тьму и освещавшие всю фабрику и ближайшие дома кровавым отблеском.
Несколько доменных печей, которые стояли у самой плотины, время от времени выбрасывали длинные языки
красного пламени и целые снопы ярких искр, рассыпавшихся кругом золотым дождем; несколько черных высоких
труб выпускали густые клубы черного дыма, тихо подымавшегося кверху, точно это курились какие-то гигантские сигары.
Буланин только что собирался с новенькой сетью и с верным Савкою идти на перепелов… Внезапно разбуженный этими пронзительными звуками, он испуганно вскочил на кровати и раскрыл глаза. Над самой его головой стоял огромный, рыжий, веснушчатый солдат и, приложив к губам блестящую медную
трубу, весь
красный от натуги, с раздутыми щеками и напряженной шеей, играл какой-то оглушительный и однообразный мотив.
Голосище —
труба, пригоршни — с добрую чашку для щей. Смыл он несколько сажи — оказалось под нею скуластое медно-красное лицо.
А бесконечная, упорная, неодолимая зима все длилась и длилась. Держались жестокие морозы, сверкали ледяные капли на голых деревьях, носились по полям крутящиеся снежные вьюны, по ночам громко ухали, оседая, сугробы,
красные кровавые зори подолгу рдели на небе, и тогда дым из
труб выходил кверху к зеленому небу прямыми страшными столбами; падал снег крупными, тихими, безнадежными хлопьями, падал целые дни и целые ночи, и ветви сосен гнулись от тяжести белых шапок.
Свечерело. В предместиях дальных,
Где, как черные змеи, летят
Клубы дыма из
труб колоссальных,
Где сплошными огнями горят
Красных фабрик громадные стены,
Окаймляя столицу кругом, —
Начинаются мрачные сцены.
Но в предместия мы не пойдем.
Нам зимою приятней столица
Там, где ярко горят фонари,
Где гуляют довольные лица,
Где катаются сами цари.
И темная, неподвижная, молчаливая зелень пальм, и ярко-желтый песок на аллеях, и ярко-зеленые скамьи, и блеск ревущих солдатских
труб, и
красные лампасы генерала — все это надоедает в десять минут.
За ними потянулись длинные желтые и серые заборы, стали встречаться совсем ветхие избенки вместо богатых домов и вместе с тем колоссальные здания под фабриками, уродливые, почерневшие,
красные, с длинными
трубами.
На мысу рос тальник, стояла маленькая грязная водокачка, с тонкой высокой
трубой на крыше, а за мысом, уютно прикрытая зеленью, встала полосатая купальня, синяя и белая. Берег укреплён фашинником, по склону его поло́го вырезана дорожка, он весь густо усажен молодым березняком, а с верха, через зелёную гриву, смотрит вниз, на реку и в луга, небольшой дом, приземистый, опоясанный стеклянной террасой, точно подавленный антресолями, неуклюжей башенкой и
красным флюгером над нею.
Во время разговора архиерей обыкновенно подставлял собеседнику ухо; и,
покраснев от гнева, — он сам чувствовал, как горячо стало его глазам, — губернатор сложил губы
трубой и гулко загрохотал в наклоненное к нему бескровное, мягкое ухо, покрытое седеньким пушком...
Из
трубы валили длинным снопом и стлались за пароходом, тая в воздухе,
красные искры.
— Молявинский, — подхватил молодой парень. — Бела
труба с
красным перехватом [На Волге у пароходов одного хозяина или одной компании дымогарные
трубы окрашиваются условными красками. Оттого издали можно узнать, кому принадлежит пароход.]. Надо быть, «Воевода».
Величаво поднимая кверху легкую мачту с тонкими райнами и широкую белую
трубу с
красным перехватом посередке, сиротой стоял опустелый «Соболь»: ни на палубе его, ни на баржах не было ни одного тюка, ни одного человека…
— А вон на пристани, третий пароход от краю, бела
труба с
красным перехватом. Видишь?
И тихое безмолвие жегулевской ночи нарушалось иногда только мерным шумом парохода, который выбрасывал из
трубы мириады
красных искорок, длинной полосой кружившихся змейками за кормою.
Мичману казалось, что он смотрит ужасно долго, и он нетерпеливо и с сердитым выражением взглядывал на маленькую, коренастую фигурку старшего офицера. Его
красное, обросшее волосами лицо, казалось мичману, было недостаточно взволнованно, и он уже мысленно обругал его, негодуя на его медлительность, хотя и минуты еще не прошло с тех пор, как старший офицер взял
трубу.
— Ты нас прости, батюшка, ты нас прости,
красное солнышко, ты нас прости,
труба живогласная!.. Созови к нам с небес духа святого утешителя, покрой нас, грешных, Господним покровом!..
Бледная искра спички коснулась смолистых игол и
красный огонь прыгнул по куче вереска, но тотчас же захлебнулся густым, желтым дымом, который было пополз сначала в
трубу, но потом внезапно метнулся назад и заслонил всю комнату; послышался раздирающий писк, множество мелких существ зареяли, описывая в воздухе косые линии.
Они замолчали и продолжали по-прежнему сидеть друг против друга, глядя в открытое окно, мимо которого свистел ветер и неслись
красные искры из
трубы быстро мчавшегося локомотива.
Подгулявший старшина хочет что-то сказать, но не может. Он неопределенно шевелит пальцами, пучит глаза и надувает свои
красные опухшие щеки с такой силой, как будто берет самую высокую ноту на большой
трубе. Писарь, маленький, куцый человек с
красным носиком и в жокейском картузе, придает своему лицу энергическое выражение и входит в толпу.
Проводив его, я вернулась в кабинет и опять села на ковре перед камином.
Красные уголья подернулись пеплом и стали потухать. Мороз еще сердитее застучал в окно, и ветер запел о чем-то в каминной
трубе.
Все они были с одним
красным окном и двумя волоковыми, с
трубами и высокими коньками, на которых или веялись флаги, или вертелись суда и круги, искусно вырезанные.
— Краснобай ты, старинушка, но кривы уста твои: нас-то по что изобидел ты? Чем мы не молодцы? Загуди только
труба воинская, все побратаемся скинуть головы свои или вражеская, выменять на
красную жизнь, на славную смерть! — воскликнули окружавшие старика.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова, с его белою с
красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в
трубу вперед по большой дороге.
Охотник, стоявший в яме, тронулся и выпустил собак, и Николай увидал
красную, низкую, странную лисицу, которая, распушив
трубу, торопливо неслась по зеленям.
Ночь явилась в виде
красных, зеленых и желтых фонариков. Пока их не было, не было и ночи, а теперь всюду легла она, заползла в кусты, прохладною темнотою, как водой, залила весь сад, и дом, и самое небо. Стало так прекрасно, как в самой лучшей сказке с раскрашенными картинками. В одном месте дом совсем пропал, осталось только четырехугольное окно, сделанное из
красного света. А
труба на доме видна, и на ней блестит какая-то искорка, смотрит вниз и думает о своих делах. Какие дела бывают у
трубы? Разные.
Зимой белые шмели над
трубой попархивают, в ставне у купеческой вдовы
красное сердечко мерцает.