Неточные совпадения
Когда начальник тюрьмы сам выпустит заключенного, когда миллиардер подарит писцу виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть раз попридержит лошадь ради другого
коня, которому не везет, — тогда все
поймут, как это приятно, как невыразимо чудесно.
О, как я
понимаю «пророка», с саблей, на
коне: велит Аллах, и повинуйся «дрожащая» тварь!
По одному виду можно было
понять, что каждому из них ничего не стоит остановить
коня на полном карьере, прямо с седла ринуться на матерого волка, задержанного на лету доспевшей собакой, налечь на него всем телом и железными руками схватить за уши, придавить к земле и держать, пока не сострунят.
— Гей, гей!.. Скажу тебе, хлопче, правду: были люди — во времена «Речи Посполитой»… Когда, например, гусарский регимент шел в атаку, то,
понимаешь, — как буря: потому что за плечами имели крылья…
Кони летят, а в крыльях ветер, говорю тебе, как ураган в сосновом бору… Иисус, Мария, святой Иосиф…
Тяга в них, разумеется, хоть и равная, а мужикова лошадь преет, потому что ее яблочный дух обморачивает, так как
коню этот дух страшно неприятен, а у цыгановой лошади, кроме того, я вижу, еще и обморок бывает, и это сейчас
понять можно, потому что у нее на лбу есть знак, как был огонь ставлен, а цыган говорит: «Это бородавка».
Начальника теперь присылают: миллион людей у него во власти и хотя бы мало-мальски дело
понимать мог, так и за то бы бога благодарили, а то приедет, на первых-то порах тоже, словно степной
конь, начнет лягаться да брыкаться: «Я-ста, говорит, справедливости ищу»; а смотришь, много через полгода, эту справедливость такой же наш брат, суконное рыло, правитель канцелярии, оседлает, да и ездит…
— Князь!.. — воскликнул старик со слезами на глазах. — Так я его
понимаю: зеленеет теперь поле рожью, стеблями она, матушка, высокая, колосом тучная, васильки цветут, ветерок ими играет, запах от них разносит, сердце мужичка радуется; но пробежал
конь степной, все это стоптал да смял, волок волоком сделал: то и князь в нашем деле, — так я его
понимаю.
Через час мы были в Новочеркасске, у подъезда «Европейской гостиницы», где я приказал приготовить номер, а сам прямо с
коня отправился в ближайший магазин, купил пиджачную пару, морскую накидку, фуражку и белье. Калмык с лошадьми ждал меня на улице и на все вопросы любопытных не отвечал ни слова, притворяясь, что не
понимает. Вымуштрованный денщик был — и с понятием!
— А провал их знает, постоят ли, батюшка! Ворон ворону глаз не выклюет; а я слышал, как они промеж себя поговаривали черт знает на каком языке, ни слова не
понять, а, кажись, было по-русски! Берегись, боярин, береженого
коня и зверь не вредит!
Кнут несколько раз взвизгнул в воздухе и шлепнул по мокрым бокам
коня. После этого пристяжка, казалось,
поняла цену добродетели, и ямщик успокоился. Он поглядел на небо и, широко взмахнувши по воздуху кнутовищем, как бы погоняя тучи, сказал...
Слов-то не
понимает, так хочет хоть по выражению глаз догадаться, как решили: годится ли
конь или нет?
— А выиграл, — быстро заговорил Хан-Магома, он рассказал, как он вчера, гуляя по Тифлису, набрел на кучку людей, русских денщиков и армян, игравших в орлянку.
Кон был большой: три золотых и серебра много. Хан-Магома тотчас же
понял, в чем игра, и, позванивая медными, которые были у него в кармане, вошел в круг и сказал, что держит на все.
«Куда торопишься? чему обрадовался, лихой товарищ? — сказал Вадим… но тебя ждет покой и теплое стойло: ты не любишь, ты не
понимаешь ненависти: ты не получил от благих небес этой чудной способности: находить блаженство в самых диких страданиях… о если б я мог вырвать из души своей эту страсть, вырвать с корнем, вот так! — и он наклонясь вырвал из земли высокий стебель полыни; — но нет! — продолжал он… одной капли яда довольно, чтоб отравить чашу, полную чистейшей влаги, и надо ее выплеснуть всю, чтобы вылить яд…» Он продолжал свой путь, но не шагом: неведомая сила влечет его: неутомимый
конь летит, рассекает упорный воздух; волосы Вадима развеваются, два раза шапка чуть-чуть не слетела с головы; он придерживает ее рукою… и только изредка поталкивает ногами скакуна своего; вот уж и село… церковь… кругом огни… мужики толпятся на улице в праздничных кафтанах… кричат, поют песни… то вдруг замолкнут, то вдруг сильней и громче пробежит говор по пьяной толпе…
— Ах, барышня! Тебе одной можно, ты чистая душа, ты куда хочешь, одна можешь.
Поняла? А я нет. Яко разбойника…
понимаешь? Невозможно мне одному. Ты куда, скажут, лезешь, душегуб? Я ведь и
коней воровал, ей-богу! А с нею я, как… как со младенцем,
понимаешь. Не
поняла?
Сяду я на
коня, возьму копье в руки и поеду биться во имя Твое, ибо не
понимаю я Твоей мудрости, а дал Ты мне в душу голос, и я слушаю его, а не Тебя!..»
Бенни
понял, что хозяева его лгут, что в Петербурге по революцию еще и
кони неседланы и что все, что в Лондоне и здесь рассказывают о близости революции в России, есть или легкомысленный обман, или злостная ложь.
Генерал. А теперь я скажу. Ты обращаешься со мной черт знает как, девчонка! Напоминаю тебе, что ты моей ровесницей будешь лет через сорок… тогда я, может быть, позволю тебе говорить со мной, как с равным.
Поняла?
Конь!
Я слушал с удивлением перевод этих речей, в которых, в сущности, не было ничего, кроме изложения действительных фактов. Все, что тут говорилось, была правда, все это было хорошо известно и нам, и Степану, и всей слободе. И я не мог
понять, почему эта толпа торжествовала над этим человеком, которому стоило только поднять голову и сказать несколько слов. Я так и ждал, что Степан остановит
коня и крикнет...
— Я-то? — протянул он, с усилием отрываясь от огня и, по-видимому, стараясь
понять, о чем его спрашивают. —
Коней, ты говоришь? Да, да,
коней.
«Э, э, э!
Поняли мы, кто тот
конь, и улыбнулись в усы, и Данило улыбнулся. Что ж, разве Лойко не стоил Радды? Ну, уж нет! Девка как ни хороша, да у ней душа узка и мелка, и хоть ты пуд золота повесь ей на шею, всё равно лучше того, какова она есть, не быть ей. А, ну ладно!
Трилецкий. Ваш ход, votre excellence!.. [Ваше превосходительство!.. (франц.).] Берегите
коня. Не смеетесь, потому что не
понимаете… Так-с…
— Как же это верхом, Михайло Данилыч? — спросила Аксинья Захаровна. — Этого мне, старухе, что-то уж и не
понять! Неужели и девицы и молодицы на
конях верхом?
И чуткий
конь, казалось,
понимал маленького всадника и все ускорял и ускорял свой бег. Юрик уже едва держался в седле, но все не переставал, однако, погонять лошадь.
— Вот кто. Кто любит и умеет трудиться, кто
понимает, что в труде своем он строит самый настоящий социализм, кто весь живет в общественной работе, кто по-товарищески строит свои отношения к женщине. Кто с революционным пылом расшибает не какие-нибудь там белые банды, а все старые устои нравственности, быта. Нет, это все нам скучно! А будь он круглый болван, которому даже «Огонек» трудно осилить, — если он мчится на
коне и машет шашкой, то вот он! Любуйтесь все на него!
Великий князь взглянул на своего спутника, взглянул на спутника великой княгини и опять на своего. Лица незнакомые, оба с мечами наголо, кругом его дворчан все чужие! Он обомлел: смертная бледность покрыла щеки его; несчастный старик готов был упасть в обморок и остановил своего
коня. Молодая княгиня, ничего не
понимая, смотрела с каким-то ребяческим кокетством на своего пригожего оруженосца. Она была в мужской одежде — прекраснее мальчика не видано, — но литвянка умела ловко выказать, что она женщина.
— Да ты слезай, говорю. Все
поймешь… Коли в единоборство со мной вступить вздумаешь, все равно надо будет спешиться, потому
коня твоего я прирежу, мигом по горлу полосну его, — уже тоном угрозы сказал Ермак и даже поднял нож, как бы намереваясь привести угрозу в немедленное исполнение.
А он такое уделал, что нельзя было и
понять иначе, как то, что он достал мгновенное помешательство или имел глубокий умысел, ибо он, как уже сказано, ускакал на пристяжном, покинув тут и свой кучерский армяк и Христин платок, которым был закутан — очевидно, от мнимой зубной боли, а другому коренному
коню он, негодяй, под копыта два гвоздя забил!