Неточные совпадения
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и
конец одного стиха на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
Раз пять или шесть Лопухов был на своем новом
уроке, прежде чем Верочка и он увидели друг друга. Он сидел с Федею в одном
конце квартиры, она в другом
конце, в своей комнате. Но дело подходило к экзаменам в академии; он перенес
уроки с утра на вечер, потому что по утрам ему нужно заниматься, и когда пришел вечером, то застал все семейство за чаем.
— Она у Фильда [Знаменитый в то время композитор-пианист, родом англичанин, поселившийся и состарившийся в Москве. Под
конец жизни он давал
уроки только у себя на дому и одинаково к ученикам и ученицам выходил в халате.]
уроки берет. Дорогонек этот Фильд, по золотенькому за час платим, но за то… Да вы охотник до музыки?
К
концу года Пачковский бросил гимназию и поступил в телеграф. Брат продолжал одиноко взбираться на Парнас, без руководителя, темными и запутанными тропами: целые часы он барабанил пальцами стопы, переводил, сочинял, подыскивал рифмы, затеял даже словарь рифм… Классные занятия шли все хуже и хуже.
Уроки, к огорчению матери, он пропускал постоянно.
Осложнение сразу разрешилось. Мы поняли, что из вчерашнего происшествия решительно никаких последствий собственно для учения не вытекает и что авторитет учителя установлен сразу и прочно. А к
концу этого второго
урока мы были уж целиком в его власти. Продиктовав, как и в первый раз, красиво и свободно дальнейшее объяснение, он затем взошел на кафедру и, раскрыв принесенную с собой толстую книгу в новом изящном переплете, сказал...
Наконец в
конце июня 1863 года и я в мундире с красным воротником и медными пуговицами отправился в первый раз на
уроки в новое гимназическое здание.
На
уроки он тоже приходил в самом начале, сидел до
конца, и об его присутствии почти забывали.
Во время
уроков он или подчищал ногти какой-то костяшкой, или старательно поправлял усы
концами длинных костлявых и закуренных до желтизны пальцев…
Райнер помогал каждой, насколько был в силах, и это не могло не отозваться на его собственных занятиях, в которых начали замечаться сильные упущения. К
концу месяца Райнеру отказали за неглижировку от нескольких
уроков. Он перенес это весьма спокойно и продолжал еще усерднее помогать в работах женщинам Дома.
Этот
урок глубоко запал в душу Родиона Антоныча, так что он к
концу крепостного права, по рецепту Тетюева, добился совершенно самостоятельного поста при отправке металлов по реке Межевой. Это было — тепленькое местечко, где рвали крупные куши, но Сахаров не зарывался, а тянул свою линию год за годом, помаленьку обгоняя всех своих товарищей и сверстников.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на
уроки с одного
конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
Но он хотел до
конца исчерпать всю горечь своей неудачи. Как-то, после
урока немецкого языка, он догнал уходившего из класса учителя Мея, сытого, доброго обрусевшего немца, и сунул ему в руки отлично переписанную «Лорелею».
Сие да послужит нам всем
уроком: кто семейными узами небрежет — всегда должен для себя такого
конца ожидать. И неудачи в сей жизни, и напрасная смерть, и вечные мучения в жизни следующей — все из сего источника происходит. Ибо как бы мы ни были высокоумны и даже знатны, но ежели родителей не почитаем, то оные как раз и высокоумие, и знатность нашу в ничто обратят. Таковы правила, кои всякий живущий в сем мире человек затвердить должен, а рабы, сверх того, обязаны почитать господ.
Нужно сказать, что я и в дальнейшем везде назывался именем и отчеством моего отца, Алексей Иванов, нарочно выбрав это имя, чтобы как-нибудь не спутаться, а Бешеный меня прозвали за то, что я к
концу путины совершенно пришел в силу и на отдыхе то на какую-нибудь сосну влезу, то вскарабкаюсь на обрыв, то за Волгу сплаваю, на руках пройду или тешу ватагу, откалывая сальто-мортале, да еще переборол всех по
урокам Китаева. Пришедшие мне пожали своими железными лапами руку.
Старшая не могла говорить без восторга о живописи, потому что сама копировала головки en pastel [пастелью (франц.)]; средняя приходила почти в исступление при имени Моцарта, потому что разыгрывала на фортепианах его увертюры; а меньшая, которой удалось взять три
урока у знаменитой певицы Мары, до того была чувствительна к собственному своему голосу, что не могла никогда промяукать до
конца «ombra adorata» [»возлюбленная тень» (итал.)] без того, чтоб с ней не сделалось дурно.
Учителя немецкого языка, все как на подбор, были педантичны, строги и до смешного скупы на хорошие отметки. Их ненавидели и травили. Зато с живыми, веселыми французами жили по-дружески, смеялись, острили на их
уроках, хлопали их по плечу. Если французский язык был в начале и в
конце классных занятий, то особенным шиком считалось вместо молитвы до и после ученья прочитать, например, «Чижика» или «Эндер бэндер козу драл».
А между тем учиться он начал решительно лучше всех нас: запинаясь, заикаясь и конфузясь, он обыкновенно начинал отвечать свои
уроки и всегда их знал, так что к
концу года за прилежание, а главное, я думаю, за возмужалый возраст, он и сделан был у нас в классе старшим.
Наконец он так надоел всем дурным своим нравом, что учитель серьезно начал думать о средствах к исправлению такого дурного мальчика и для того задавал ему
уроки вдвое и втрое большие, нежели другим; но и это нисколько не помогало. Алеша вовсе не учился, а все-таки знал
урок с начала до
конца, без малейшей ошибки.
Мне ясно припоминается субботний ясный полдень вербной недели. У нас был последний до Пасхи
урок — география. Географию преподавал старик учитель, седой и добродушный на вид, говоривший маленьким «ты» и называвший нас «внучками», что не мешало ему, впрочем, быть крайне взыскательным, а нам бояться его как огня.
Урок уже приходил к
концу, когда Алексей Иванович (так звали учителя) вызвал Нину.
А всем отлично было известно, что сам он — сын дьячка; и эти «рацеи» вместе с «пакостными» отметками делали иной раз то, что весь класс был к
концу его
урока в настроении, близком к школьному бунту.
Истинное наслаждение испытывал я и тогда, когда, бывало, у него на дому в
конце моего
урока я просил его продекламировать какую-нибудь вещь В.Гюго, или Ламартина, или тогда мне малоизвестного поэта Эжезиппа Моро.
Но тогда, то есть в
конце 1869 года в Париже, она была пленительный подросток, и мы с ней быстро сдружились. Видя, как она мало знала свой родной язык, я охотно стал давать ей
уроки, за что А. И. предложил было мне гонорар, сказав при этом, что такую же плату получает Элизе Реклю за
уроки географии; но я уклонился от всякого вознаграждения, не желая, чтобы наше приятельство с Лизой превращалось в отношения ученицы к платному учителю.
Без поездки за границу я бы не выдержал такого
урока. В
конце сентября 1865 года, очутившись в Эйдкунене, в зале немецкого вокзала, я свободно вздохнул, хотя и тогда прекрасно знал, что моя трудовая доля, полная мытарств, будет продолжаться очень долго, если не всю жизнь.
Бедняжка в сильном волнении прошлась по комнате и еще раз взглянула на часы. До
конца нашего
урока оставалось еще более получаса.
В нем он найдет объяснение моего
конца и, быть может, добрый житейский
урок.
Все это мне передал Кириак, и передал так превосходно, что я, узнав дух языка, постиг и весь дух этого бедного народа; и что всего мне было самому над собою забавнее, что Кириак с меня самым незаметным образом всю мою напускную суровость сбил: между нами установились отношения самые приятные, легкие и такие шутливые, что я, держась сего шутливого тона, при
конце своих
уроков велел горшок каши сварить, положил на него серебряный рубль денег да черного сукна на рясу и понес все это, как выученик, к Кириаку в келью.
Это было в
конце октября, в темное петербургское октябрьское утро, когда я получил письмо с просьбою пожаловать для переговоров в гостиницу «Франция» на Морской; а через полтора часа — еще не кончился дождь, под которым я шел из дому, — я уже имел
урок, пристанище, двадцать рублей денег.
— Дружок! Не приставай!.. Колька, — приказал он сыну, — беги наверх и скажи Вере Ивановне, что пора кончать
урок. Каков у меня бутуз? — спросил Лебедянцев Стягина, когда они проходили зальце, где стол был чистенько накрыт к обеду. — Ты, брат, лишен родительского нерва. Пойдем в кабинет, отдохни… Не очень ли ты уже понадеялся на себя? Ведь это страшенный
конец!