Неточные совпадения
Трудно было разобрать, говорит ли он серьезно, или смеется над моим легковерием. В
конце концов в нем чувствовалась хорошая натура, поставленная в какие-то тяжелые условия. Порой он внезапно затуманивался, уходил в себя, и в его тускневших глазах стояло выражение затаенной
печали… Как будто чистая сторона детской души невольно грустила под наплывом затягивавшей ее грязи…
А мне, после сегодняшнего дня, после этих ощущений, остается отдать вам последний поклон — и хотя с
печалью, но без зависти, без всяких темных чувств сказать, в виду
конца, в виду ожидающего бога: „Здравствуй, одинокая старость!
Моя ж
печаль бессменно тут,
И ей
конца, как мне, не будет...
И увидел он в своих исканиях, что участь сынов человеческих и участь животных одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом. И понял царь, что во многой мудрости много
печали, и кто умножает познание — умножает скорбь. Узнал он также, что и при смехе иногда болит сердце и
концом радости бывает
печаль. И однажды утром впервые продиктовал он Елихоферу и Ахии...
Да, Христиан. Но, верь мне, ты не знаешь
Еще отца! Доселе видел ты
Его дела; но если б видеть мог ты
Его любовь к земле, его заботу,
Его
печаль о том, чего свершить
Он не успел, его негодованье
На тех людей, которые б хотели
Опять идти по-старому, — и вместе
Терпенье к ним, и милость без
конца —
Тогда бы ты узнал его!
Понеже на
конец века сего Господь чудо яви — невидимым сотвори град Китеж и покры его десницею своею, да в нем пребывающие не узрят скорби и
печали от зверя антихриста…
Порешу, руки наложу на себя — уж лучше один
конец, чем всю жизнь в тоске да в
печалях изжить».
Такой
конец самому Евгению Петровичу казался смешным и наивным, но на Сережу вся сказка произвела сильное впечатление. Опять его глаза подернулись
печалью и чем-то похожим на испуг; минуту он глядел задумчиво на темное окно, вздрогнул и сказал упавшим голосом...
Ведь вы и не знали, что я все это время была счастлива безумно, и к
концу нашего вечера умолкала, и вовсе не от
печали и недоумения, а от того, что во мне разыгрывалась постепенно совсем необыкновенная музыка.
На одном
конце стола, покрытого длинной полостью сукна, стоял ночник: огонь трепетно разливал тусклый свет свой по обширной гриднице; на другом
конце его сидела Марфа в глубокой задумчивости, облокотясь на стол. Ее грудь высоко вздымалась.
Печаль, ненависть, злоба, сомнение о сыновьях сверкали в ее глазах.
Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что
конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, — кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою
печаль, чтобы не огорчить умирающего отца.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающею с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний, от угодников к угодникам, и в
конце концов, туда, где нет ни
печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.