Неточные совпадения
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял
ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся,
когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как
ни безнадежен он был, как
ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как
бы не ошибиться, возбуждении.
Когда он был тут,
ни Вронский,
ни Анна не только не позволяли себе говорить о чем-нибудь таком, чего
бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли себе даже и намеками говорить то, чего
бы мальчик не понял.
Когда она увидала опять эти спокойные жесты, услыхала этот пронзительный, детский и насмешливый голос, отвращение к нему уничтожило в ней прежнюю жалость, и она только боялась, но во что
бы то
ни стало хотела уяснить свое положение.
Было самое спешное рабочее время,
когда во всем народе проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не проявляется
ни в каких других условиях жизни и которое высоко ценимо
бы было, если
бы люди, проявляющие эти качества, сами ценили
бы их, если б оно не повторялось каждый год и если
бы последствия этого напряжения не были так просты.
Он начал говорить, желал найти те слова, которые могли
бы не то что разубедить, но только успокоить ее. Но она не слушала его и
ни с чем не соглашалась. Он нагнулся к ней и взял ее сопротивляющуюся руку. Он поцеловал ее руку, поцеловал волосы, опять поцеловал руку, — она всё молчала. Но
когда он взял ее обеими руками за лицо и сказал: «Кити!» — вдруг она опомнилась, поплакала и примирилась.
Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. «Разве я не знаю, что это — бесконечное пространство, и что оно не круглый свод? Но как
бы я
ни щурился и
ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав,
когда я вижу твердый голубой свод, я более прав, чем
когда я напрягаюсь видеть дальше его».
К десяти часам,
когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и о чем
бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
Как
бы то
ни было,
когда он простился с ним на седьмой день, пред отъездом его в Москву, и получил благодарность, он был счастлив, что избавился от этого неловкого положения и неприятного зеркала. Он простился с ним на станции, возвращаясь с медвежьей охоты, где всю ночь у них было представление русского молодечества.
Сначала,
когда говорилось о влиянии, которое имеет один народ на другой, Левину невольно приходило в голову то, что он имел сказать по этому предмету; но мысли эти, прежде для него очень важные, как
бы во сне мелькали в его голове и не имели для него теперь
ни малейшего интереса.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что
бы он
ни говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это,
когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет кто обманут, то уж никак не он, Резунов.
Узнав, что доктор еще не вставал, Левин из разных планов, представлявшихся ему, остановился на следующем: Кузьме ехать с запиской к другому доктору, а самому ехать в аптеку за опиумом, а если,
когда он вернется, доктор еще не встанет, то, подкупив лакея или насильно, если тот не согласится, будить доктора во что
бы то
ни стало.
Когда бы, в какую минуту
ни спросили
бы ее, о чем она думала, она без ошибки могла ответить: об одном, о своем счастьи и о своем несчастьи.
Ни перед кем не побоялась
бы она обнаружить своих мыслей, и никакая сила не могла
бы ее заставить молчать,
когда ей хотелось говорить.
— Ваше сиятельство, — сказал Муразов, — кто
бы ни был человек, которого вы называете мерзавцем, но ведь он человек. Как же не защищать человека,
когда знаешь, что он половину зол делает от грубости и неведенья? Ведь мы делаем несправедливости на всяком шагу и всякую минуту бываем причиной несчастья другого, даже и не с дурным намереньем. Ведь ваше сиятельство сделали также большую несправедливость.
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял
бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что
ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева,
когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Но гнев бывал у нее только тогда,
когда она слышала о какой
бы то
ни было несправедливости или жестоком поступке с кем
бы то
ни было.
Задумался ли он над участью Абакума Фырова или задумался так, сам собою, как задумывается всякий русский, каких
бы ни был лет, чина и состояния,
когда замыслит об разгуле широкой жизни?
Он был недоволен поведением Собакевича. Все-таки, как
бы то
ни было, человек знакомый, и у губернатора, и у полицеймейстера видались, а поступил как
бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги!
Когда бричка выехала со двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич все еще стоял на крыльце и, как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость поедет.
Когда молчание мое сделалось слишком продолжительно, я стал бояться, чтобы она не приняла меня за дурака, и решился во что
бы то
ни стало вывести ее из такого заблуждения на мой счет.
Когда матушка улыбалась, как
ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если
бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я
бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.
Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя
ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу,
когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как
бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
— Он был не в себе вчера, — задумчиво проговорил Разумихин. — Если
бы вы знали, что он там натворил вчера в трактире, хоть и умно… гм! О каком-то покойнике и о какой-то девице он действительно мне что-то говорил вчера,
когда мы шли домой, но я не понял
ни слова… А впрочем, и я сам вчера…
Когда б, укрытое в лесу, ты возрастало,
Тебе б вредить
ни зной,
ни ветры не могли,
Тебя
бы старые деревья берегли...
Лариса. Ах, как нехорошо! Нет хуже этого стыда,
когда приходится за других стыдиться… Вот мы
ни в чем не виноваты, а стыдно, стыдно, так
бы убежала куда-нибудь. А он как будто не замечает ничего, он даже весел.
Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять,
когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий
ни на что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего
бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»
Не знаю. А меня так разбирает дрожь,
И при одной я мысли трушу,
Что Павел Афанасьич раз
Когда-нибудь поймает нас,
Разгонит, проклянёт!.. Да что? открыть ли душу?
Я в Софье Павловне не вижу ничего
Завидного. Дай бог ей век прожить богато,
Любила Чацкого когда-то,
Меня разлюбит, как его.
Мой ангельчик, желал
бы вполовину
К ней то же чувствовать, что чувствую к тебе;
Да нет, как
ни твержу себе,
Готовлюсь нежным быть, а свижусь — и простыну.
—
Ни крошки:
Она, конечно
бы, лишилась так же сил,
Когда бы кто-нибудь ступил
На хвост собачки или кошки.
— Это — плохо, я знаю. Плохо,
когда человек во что
бы то
ни стало хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом: не дурак ли он? И догадывается, что ведь если не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
Самгин старался выдержать тон объективного свидетеля, тон человека, которому дорога только правда, какова
бы она
ни была. Но он сам слышал, что говорит озлобленно каждый раз,
когда вспоминает о царе и Гапоне. Его мысль невольно и настойчиво описывала восьмерки вокруг царя и попа, густо подчеркивая ничтожество обоих, а затем подчеркивая их преступность. Ему очень хотелось напугать людей, и он делал это с наслаждением.
Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала
ни к какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить талию. От этого даже и закрытый бюст ее,
когда она была без платка, мог
бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу, казалось старо и поношенно.
Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и выглядывает, как
бы съесть и выпить и то, чего не поручают; тот заботился только о том, чтоб барин кушал больше, и тосковал,
когда он не кушает; а этот тоскует,
когда барин съедает дотла все, что
ни положит на тарелку.
Ни внезапной краски,
ни радости до испуга,
ни томного или трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью,
когда он скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я не могу поехать с вами туда, а ужасно хотелось
бы!
Даже Захар, который, в откровенных беседах, на сходках у ворот или в лавочке, делал разную характеристику всех гостей, посещавших барина его, всегда затруднялся,
когда очередь доходила до этого… положим хоть, Алексеева. Он долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту, за которую можно было
бы уцепиться, в наружности, в манерах или в характере этого лица, наконец, махнув рукой, выражался так: «А у этого
ни кожи,
ни рожи,
ни ведения!»
Там кто-то бездействует у окна, с пенковой трубкой, и
когда бы кто
ни прошел, всегда сидит он — с довольным, ничего не желающим и нескучающим взглядом.
— Какие
бы ни были, — сказал Тушин, —
когда у вас загремит гроза, Вера Васильевна, — спасайтесь за Волгу, в лес: там живет медведь, который вам послужит… как в сказках сказывают.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб,
когда едет по городу,
ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей,
когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже
когда они могли
бы делать это так, чтоб она не узнала.
Я прибежал к Ламберту. О, как
ни желал
бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в тот вечер и во всю ту ночь, но даже и теперь,
когда могу уже все сообразить, я никак не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен был заблудиться. Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над всем командовавшее, но… признаваться ли в нем? Тем более что я не уверен…
Версилов как
бы боялся за мои отношения к Макару Ивановичу, то есть не доверял
ни моему уму,
ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом,
когда разглядел, что и я умею иногда понять, как надо отнестись к человеку совершенно иных понятий и воззрений, одним словом, умею быть,
когда надо, и уступчивым и широким.
Когда потом, выздоравливая, я соображал, еще лежа в постели: что
бы мог узнать Ламберт из моего вранья и до какой именно степени я ему проврался? — то
ни разу не приходило ко мне даже подозрения, что он мог так много тогда узнать!
И только на другой день, на берегу, вполне вникнул я в опасность положения,
когда в разговорах об этом объяснилось, что между берегом и фрегатом, при этих огромных, как горы, волнах, сообщения на шлюпках быть не могло; что если б фрегат разбился о рифы, то
ни наши шлюпки — а их шесть-семь и большой баркас, —
ни шлюпки с других наших судов не могли
бы спасти и пятой части всей нашей команды.
Но такого человека, который
бы пожалел его, не нашлось
ни одного во всё то время,
когда он, как зверок, жил в городе свои года ученья и, обстриженный под гребенку, чтоб не разводить вшей, бегал мастерам за покупкой; напротив, всё, что он слышал от мастеров и товарищей с тех пор, как он живет в городе, было то, что молодец тот, кто обманет, кто выпьет, кто обругает, кто прибьет, развратничает.
Между тем этот же Ляховский весь точно встряхивался,
когда дело касалось новой фирмы «А.Б.Пуцилло-Маляхинский»; в нем загоралась прежняя энергия, и он напрягал последние силы, чтобы сломить своего врага во что
бы то
ни стало.
Настоящее освобождение произойдет лишь тогда,
когда будет преодолена идея суверенитета, к какому
бы субъекту этот суверенитет
ни относился.
Что же, господа присяжные, я не могу обойти умолчанием эту внезапную черту в душе подсудимого, который
бы, казалось,
ни за что не способен был проявить ее, высказалась вдруг неумолимая потребность правды, уважения к женщине, признания прав ее сердца, и
когда же — в тот момент,
когда из-за нее же он обагрил свои руки кровью отца своего!
«Ну, а обложка денег, а разорванный на полу пакет?» Давеча,
когда обвинитель, говоря об этом пакете, изложил чрезвычайно тонкое соображение свое о том, что оставить его на полу мог именно вор непривычный, именно такой, как Карамазов, а совсем уже не Смердяков, который
бы ни за что не оставил на себя такую улику, — давеча, господа присяжные, я, слушая, вдруг почувствовал, что слышу что-то чрезвычайно знакомое.
Алеша понимал, что она страшно ревнует к ней Митю, арестанта Митю, несмотря на то, что Катерина Ивановна
ни разу не посетила того в заключении, хотя
бы и могла это сделать
когда угодно.
Явясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся,
когда глядеть было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому
бы то
ни было.
Тосковать ему случалось часто и прежде, и не диво
бы, что пришла она в такую минуту,
когда он завтра же, порвав вдруг со всем, что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто в сторону и вступить на новый, совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким, как прежде, много надеясь, но не зная на что, многого, слишком многого ожидая от жизни, но ничего не умея сам определить
ни в ожиданиях,
ни даже в желаниях своих.
Промелькнула и еще одна мысль — вдруг и неудержимо: «А что, если она и никого не любит,
ни того,
ни другого?» Замечу, что Алеша как
бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них,
когда они в последний месяц, случалось, приходили ему.
С тех пор многие годы он
ни разу о своем ребенке не упомянул, да и Марфа Игнатьевна
ни разу при нем про ребенка своего не вспоминала, а
когда с кем случалось говорить о своем «деточке», то говорила шепотом, хотя
бы тут и не было Григория Васильевича.