Неточные совпадения
Спать уложив родителя,
Взялся за
книгу Саввушка,
А Грише не сиделося,
Ушел в поля, в луга.
И вдруг всплывала радостная мысль: «через два года буду у меня в стаде две голландки, сама
Пава еще может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать на казовый конец этих трех — чудо!» Он опять взялся за
книгу.
Почитав еще
книгу о евгюбических надписях и возобновив интерес к ним, Алексей Александрович в 11 часов пошел
спать, и когда он, лежа в постели, вспомнил о событии с женой, оно ему представилось уже совсем не в таком мрачном виде.
Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не
спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его
книга?..
Еще
падет обвинение на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет других; но как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь
книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха, и подымут вдруг крики: «Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом?
Впрочем, если слово из улицы
попало в
книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.
— Я не могу слышать равнодушно, когда
нападают на женщин, — продолжала Евдоксия. — Это ужасно, ужасно. Вместо того чтобы
нападать на них, прочтите лучше
книгу Мишле «De l’amour». [О любви (фр.).] Это чудо! Господа, будемте говорить о любви, — прибавила Евдоксия, томно уронив руку на смятую подушку дивана.
(Библ.)] а об устрицах говорила не иначе, как с содроганием; любила покушать — и строго постилась;
спала десять часов в сутки — и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной
книги, кроме «Алексиса, или Хижины в лесу», [«Алексис, или Хижина в лесу» — сентиментально-нравоучительный роман французского писателя Дюкре-Дюминиля (1761–1819).
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо выходят, выбегают люди;
попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из
книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
Он играл ножом для разрезывания
книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и
упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
— Ну, что же,
спать, что ли? — Но, сняв пиджак, бросив его на диван и глядя на часы, заговорил снова: — Вот, еду добывать рукописи какой-то сногсшибательной
книги. — Петя Струве с товарищами изготовил. Говорят: сочинение на тему «играй назад!». Он ведь еще в 901 году приглашал «назад к Фихте», так вот… А вместе с этим у эсеров что-то неладно. Вообще — развальчик. Юрин утверждает, что все это — хорошо! Дескать — отсевается мякина и всякий мусор, останется чистейшее, добротное зерно… Н-да…
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я
попал к ней по объявлению: продаются
книги. Книжки, брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля, черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей, что был знаком с ее мужем, а она спросила: «Да?» И — больше ни звука о нем, стерва!
В отделение, где сидел Самгин, тяжело втиснулся большой человек с тяжелым, черным чемоданом в одной руке, связкой
книг в другой и двумя связками на груди, в ремнях, перекинутых за шею. Покрякивая, он взвалил чемодан на сетку, положил туда же и две связки, а третья рассыпалась, и две
книги в переплетах
упали на колени маленького заики.
— Знаешь что, Илья? — сказал Штольц. — Ты рассуждаешь, точно древний: в старых
книгах вот так всё писали. А впрочем, и то хорошо: по крайней мере, рассуждаешь, не
спишь. Ну, что еще? Продолжай.
Ночь он
спал мало: все дочитывал присланные Ольгой
книги и прочитал полтора тома.
Как ни интересно было место, на котором он останавливался, но если на этом месте заставал его час обеда или сна, он клал
книгу переплетом вверх и шел обедать или гасил свечу и ложился
спать.
Если оказывалась
книга в богатом переплете лежащею на диване, на стуле, — Надежда Васильевна ставила ее на полку; если западал слишком вольный луч солнца и играл на хрустале, на зеркале, на серебре, — Анна Васильевна находила, что глазам больно, молча указывала человеку пальцем на портьеру, и тяжелая, негнущаяся шелковая завеса мерно
падала с петли и закрывала свет.
— Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую
книгу какую-нибудь. «Елену» недавно читала мисс Эджеворт, еще «Джен Эйр»… Это очень хорошо… Я две ночи не
спала: все читала, не могла оторваться.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой
книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен
падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Возьмет
книгу, все равно какую, и оставит ее без сожаления; ляжет и уснет где ни
попало и когда угодно; ест все без разбора, особенно фрукты.
Накамура, собеседники его и два переводчика стали заглядывать в
книгу, чтоб узнать, как
попало туда имя губернатора.
Он не
спал всю ночь и, как это случается со многими и многими, читающими Евангелие, в первый раз, читая, понимал во всем их значении слова, много раз читанные и незамеченные. Как губка воду, он впитывал в себя то нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой
книге. И всё, что он читал, казалось ему знакомо, казалось, подтверждало, приводило в сознание то, что он знал уже давно, прежде, но не сознавал вполне и не верил. Теперь же он сознавал и верил.
Чтобы
попасть в тон нового настроения, которое овладело Зосей, Половодов в свободное время почитывал серьезные статейки в журналах и даже заглядывал в ученые
книги.
И вот раз мальчик Карташов потихоньку, когда Коля отвернулся, поскорей развернул лежащего между его
книгами Смарагдова и прямо
попал на то место, где говорилось об основателях Трои.
Овсяников всегда
спал после обеда, ходил в баню по субботам, читал одни духовные
книги (причем с важностью надевал на нос круглые серебряные очки), вставал и ложился рано.
Шевырев портил свои чтения тем самым, чем портил свои статьи, — выходками против таких идей,
книг и лиц, за которые у нас трудно было заступаться, не
попавши в острог.
Одиноко сидел в своей пещере перед лампадою схимник и не сводил очей с святой
книги. Уже много лет, как он затворился в своей пещере. Уже сделал себе и дощатый гроб, в который ложился
спать вместо постели. Закрыл святой старец свою
книгу и стал молиться… Вдруг вбежал человек чудного, страшного вида. Изумился святой схимник в первый раз и отступил, увидев такого человека. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико косились; страшный огонь пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу уродливое его лицо.
Он разом и очень восхищался моей
книгой, и очень
нападал на нее, усматривая в ней западный дух.
Книга мне попалась на первый раз очень хорошая: в ней рассказывалось о маленьком крестьянском мальчике, сироте, который сначала
пас стадо.
В малыгинском доме закипела самая оживленная деятельность. По вечерам собиралась молодежь, поднимался шум, споры и смех. Именно в один из таких моментов
попала Устенька в новую библиотеку. Она выбрала
книги и хотела уходить, когда из соседней комнаты, где шумели и галдели молодые голоса, показался доктор Кочетов.
У попа было благообразное Христово лицо, ласковые, женские глаза и маленькие руки, тоже какие-то ласковые ко всему, что
попадало в них. Каждую вещь —
книгу, линейку, ручку пера — он брал удивительно хорошо, точно вещь была живая, хрупкая, поп очень любил ее и боялся повредить ей неосторожным прикосновением. С ребятишками он был не так ласков, но они все-таки любили его.
Из метрических
книг пока видно лишь, что за последние десять лет наибольшее число браков было совершено в январе; на этот месяц
падает почти треть всех браков.
Я тебе, читатель, позабыл сказать, что парнасский судья, с которым я в Твери обедал в трактире, мне сделал подарок. Голова его над многим чем испытывала свои силы. Сколь опыты его были удачны, коли хочешь, суди сам; а мне скажи на ушко, каково тебе покажется. Если, читая, тебе захочется
спать, то сложи
книгу и усни. Береги ее для бессонницы.
Выбор недовольных всегда
падает на
книги протестующие, и чем сдержаннее, чем темнее выражается протест, тем он кажется серьезнее и даже справедливее.
Каверина, обвязанная платком, валялась с больными зубами по постели и перелистывала какую-то
книгу, а Ступина, совсем одетая,
спала у нее на диване и сладко поводила во сне своими пунсовыми губками.
— Никакого пренебрежения нет: обращаюсь просто, как со всеми. Ты меня извинишь, Женни, я хочу дочитать
книгу, чтобы завтра ее с тобой отправить к Вязмитинову, а то нарочно посылать придется, — сказала Лиза, укладываясь
спать и ставя возле себя стул со свечкой и
книгой.
Они посидели с полчаса в совершенном молчании, перелистывая от скуки
книги «О приходе и расходе разного хлеба снопами и зерном». Потом доктор снял ногою сапоги, подошел к Лизиной двери и, послушав, как
спит больная, возвратился к столу.
Во второй комнате стояла желтая деревянная кроватка, покрытая кашемировым одеялом, с одною подушкою в довольно грязной наволочке, черный столик с большою круглою чернильницею синего стекла, полки с
книгами, три стула и старая, довольно хорошая оттоманка, на которой обыкновенно, заезжая к Помаде,
спал лекарь Розанов.
Я читал матери вслух разные
книги для ее развлеченья, а иногда для ее усыпленья, потому что она как-то мало
спала по ночам.
Решили, что я останусь ночевать. Старик обделал дело. Доктор и Маслобоев простились и ушли. У Ихменевых ложились
спать рано, в одиннадцать часов. Уходя, Маслобоев был в задумчивости и хотел мне что-то сказать, но отложил до другого раза. Когда же я, простясь с стариками, поднялся в свою светелку, то, к удивлению моему, увидел его опять. Он сидел в ожидании меня за столиком и перелистывал какую-то
книгу.
— Ну, там, глядя по человеку. Ежели человек в
книге живота не записан — простят, а ежели чего паче чаяния — в пастухи определят, вместе с Макаром телят
пасти велят.
Ночью, когда она
спала, а он, лежа в постели, читал
книгу, явились жандармы и сердито начали рыться везде, на дворе, на чердаке.
— Не отпирайте! Если это — они, жандармы, вы меня не знаете!.. Я — ошиблась домом, зашла к вам случайно,
упала в обморок, вы меня раздели, нашли
книги, — понимаете?
Шторы
падают. Там, за стеной направо, сосед роняет
книгу со стола на пол, и в последнюю, мгновенную узкую щель между шторой и полом — я вижу: желтая рука схватила
книгу, и во мне: изо всех сил ухватиться бы за эту руку…
«Я
падаю, я
падаю, — думал он с отвращением и со скукой. — Что за жизнь! Что-то тесное, серое и грязное… эта развратная и ненужная связь, пьянство, тоска, убийственное однообразие службы, и хоть бы одно живое слово, хоть бы один момент чистой радости.
Книги, музыка, наука — где все это?»
Я взяла; я не помню, какая это была
книга: вряд ли я тогда в нее заглянула, хоть всю ночь не
спала.
Книги поминутно
падали у него из карманов в грязь.
Тогда она пересаживалась с
книгой к столу и читала про себя, покуда отца не уводили
спать.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским
книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху
спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
В этот же вечер, часов в двенадцать, когда Петр Иваныч, со свечой и
книгой в одной руке, а другой придерживая полу халата, шел из кабинета в спальню ложиться
спать, камердинер доложил ему, что Александр Федорыч желает с ним видеться.