Вестовые Хаоса: Игра герцога

Сергей Владимирович Доровских, 2021

XIX век стучал колёсами паровозов, мерцал лампами накаливания, звенел телеграфными столбами и оставлял о себе первые чёрно-белые снимки, когда пришёл он. Чёрный герцог. Кто этот загадочный человек в старомодном облачении, и человек ли? Что привело его из пропасти веков в холодные края, где зимы кажутся бесконечными? Что он будет делать, и как это поменяет мир? Знает ли он, что по его следу уже идёт охотник? И сможет ли хоть что-то изменить невинная Есия – дочка терпящего нужду крестьянина из захолустной северной деревни?..

Глава восьмая

Тайна старой шахты

Вечером отец вернулся, завершив благополучно работу в извозе, и конское ржание у ворот стало главной радостью для Есии после долгого дня. Она так переживала, особенно после того, как на занятиях у Антона Силуановича стали говорить о старине и шахте. Девочка была уверена, что папа оказался там, и его жизни грозит опасность. Но вот он вернулся, цел и невредим, и можно вздохнуть спокойно.

Пётр был необычайно весел, много шутил, раздавая жене и дочерям подарки. Жена Ульяна старалась улыбаться, но что-то поменялось в ней. Может быть, сказались долгие переживания, бессонница, но выглядела хозяйка дома сухой, измученной. Лицо стало бледным и натянутым, будто кто-то стёр с него все краски. Пётр же этого не замечал, радовался возгласам старших дочек, да приговаривал:

— Всё вам, всё вам, смотрите, сколько накупил всего! Сегодня подвозил… одного барина, так он так щедро расплатился серебром, что я теперь всех, милые мои, одарю, хоть трижды! Как в сказке! Это тебе, Фёклушка, ты же у меня, старшенькая моя, считай, невестушка, а ну-ка, примерь нарядец, впору ли будет? А то, у отца глаз востёр, я видел же, что прям по тебе шито-кроено!

— То золотом, то серебром платят, что ж это такое получается? — говорили негромко Ульяна, потому её никто в гомоне и не услышал. Она отошла в сторонку, где стояла младшая:

— А ты что там скукожилась вся, Есюша, а ну-ка, иди сюда! — подозвал Пётр. — Смотри, что тятька тебе привёз! Ай, какие, прям на твои белые ноженьки!

Есия примерила красные сапожки из мягкой кожи — оказались в пору:

— Ни у кого таких нет, а у тебя будут!

— Будешь ходить с красными ножками, как петушок! — посмеялась старшая.

— А ну перестань, ох, я тебе задам! — строго пресёк отец, и обратился к младшей. — А ты выйди, пройдись по двору, как они тебе будут, не холодно ли ножкам? Если холодно — то быстрей в дом! А так скоро тепло придёт, весна, раздолье, и мы уж так заживём, как никогда не живали! Уж поверьте, милые мои девчушки!

Фёкла гоготала от радости, а Дуняша, получившая в подарок мешочек сладостей, посасывала петушка на палочке, и непрестанно поддакивала старшей.

Во дворе совсем стемнело, и Есияя пошла по дорожке, ведущей к хлеву. Смотрела под ноги, и казалось, что яркие сапожки светились на фоне тусклого снега. Она не могла понять — почему же ей не радостно, как сёстрам? Девочка, как и мама, радовалась только тому, что тятька вернулся невредимым, а остальное вызывало почему-то лишь непонятную, гнетущую тревогу, которая только нарастала. И, будто подхватывая её тревожное настроение, из хлева послышался сдавленный глухой плач. Никто из животных таких звуков издавать не мог, но кому быть там, и тем более рыдать в столь поздний час?

Есия скрипнула дверью, осторожно повела глазами в темноте, и всё живое там на миг замерло, будто девочка застала врасплох своим внезапным поведением. Пройдя к стойлу, она увидела маленького косматого старичка. Удивилась — лапти на кривых ножках спутаны, смотрят носками в разные стороны, а тулупчик, подпоясанный ремнём с подковкой у круглого пузика, вывернут наизнанку. Дедушка сидел на жёрдочке, расчёсывал расписной деревянной скребницей густую смолистую гриву Уголька, орошая её слезами. Девочка заметила — у этого странного человечка было шесть пальцев, а вместо обычных ушей — мохнатые, и точно такие же, как у лошадей.

Сердце Есии дрогнуло, и вырвалось чуть слышно:

— Ой!

Дедушка кубарем перевернулся на жёрдочке, точно ловкий скоморох, и вмиг вернулся к прежнему положению:

— А, это ты, Есюшенька, а я что-то совсем уж сопли распустил на старости лет, чуйку потерял, не успел схорониться!

— Кто вы, дедушка? Я вас совсем не знаю!

— Милая моя, так я же — Вазила, конюшник! Слышала, поди, про меня?

— Вазила? Конечно! В сказках маминых было…

— Какие сказки! Я, как видишь, есть на самом деле, только ты про то никому, смотри, не сказывай! Тебе-то я готов показаться, ты девочка добрая, одна такая, у отца-то. А я, что я? По нём, по тятьке твоему, горемычному, плачу, слёз унять нет мочи. И по Угольку нашему милому — тоже. Ох, и уготовано им… И тебе, родненькая, и тебе, — конюшник посмотрел на неё, и Есии показалось, что вместо глаз у дедушки — большие, пришитые грубыми нитками пуговицы.

— И моё сердечко тоже чует беду, дедушка…

— Ох, — Вазила выдохнул пар, и в клубах заискрились снежинки. — Как бы знал хозяин, какая страшная, косматая беда на двор к нам пожаловала! Пришла вон, у воротин стоит, покачивает их костистыми лапами, зырит одним глазищем своим горящим. Я ведь, красавица ты наша, не один век прожил, и всё опять, выходит, повториться должно. И рад бы что поменять, да мал и слаб я больно. За конём да порядком по двору следить — вот и вся моя забота, а дальше не суйся, а то ведь такие силы, такие ведь грядут. Раздавят, и мокрого места от меня не останется!

— Может, я смогу уговорить тятьку…

— Эх, да что пытаться, Есюшенька, пустое всё. Навряд тебя послухает. Вскружили ему головушку так, что вскоре уготовано ему будет потерять её вовсе.

Старичок помолчал, и добавил:

— Всё опять повторяется, как встарь. Снова эта сила явилась в наш мир, и нужен ей для дел её и твой тятька, и конь такой вот масти, как наш Уголёк. Я же ведь так вот гриву на прощанье расчёсывал, другому славному коню, пару сотен лет назад тому было, при Петре-государе…

Конюшник ещё долго охал:

— Но ты не печалься пока, раньше сроку-то, девочка! Вон, и сапожки у тебя теперь есть какие славные! Ещё предстоит тебе в них путь немалый прошагать. Знаю, знаю я о тебе — дар будет. Научишься ты с нашим братом, который для других невидимый, дружбу водить. Но как же нелегко тебе эти познания дадутся! Что ж я, ною тут… Дел невпроворот! А ты иди, иди себе, а то ведь, неровен час, начнут ещё искать!

Есия вышла из хлева и зашагала к дому, а плач и стоны за спиной не умолкали. А, когда воротилась к теплу, удивилась пугающей тишине. Все же только радовались обновкам да сладостям, а теперь будто все ушли!

Мама лежала — бледная, вмиг осунувшаяся, а отец и сёстры окружили её в молчании:

— Доченька, подойти до меня, голубушка, наклонись, хочу тебя в последний раз рассмотреть, — еле слышно сказала Ульяна. — Я ведь вот-вот умру…

***

Молчаливыми свидетелями их напряжённой беседы были только старинные иконы. Евтихий, не смея поднять глаз на незваного гостя, кряхтел, утирал влажный красный рот длинным рукавом, переводил блуждающий трусливый взор то на одного, то на другого святого, и в каждом тёмном лике читал немой укор:

— Так что же ты, выходит, смалодушничал? Ты — сын Никиты, потомок самого Геласия? — Фока уже не в первый раз с холодной точностью перечислял длинную родословную дьяка, и каждое имя сыпалось, словно камни, от которых не укрыться:

— Да говорю же, что приехал я в нужный час, всё, как и было мне завещано… к тому распроклятому трактиру, и всё в точности и увидел — горел там огонь, горел! Зло так, пугающе, аж мурашки по коже.

— Вот и ты струсил!

— Да нет же, нет! Не в том вовсе дело было! По-другому всё оказалось. Остановился я, значит, на самом перекрёстке, а там одна лошадь уже стоит, да и ещё крестьянин подъехал на расписных таких санях. Конь у него чёрный, видный собой весь. Ну и я, и я, — Евтихий поперхнулся и начал икать, выпучив по-рачьи глаза. — Вот я и не решился войти, повернул сани, да и вернулся к себе. А как быть, если всё сложилось не так, как мне мои сродники завещали, они мне ничего не говорили, что я там не один буду…

— Да замолкни ты уж! — огрызнулся Фока.

В наступившей грузной тишине дьяк не знал, как оправдаться. Он трепетал перед гостем, сжимавшего в руке чехол — явно с оружием. Мысли блуждали судорожно, и дьяк пытался, словно тонущий, схватиться хотя бы за какой-нибудь довод:

— Ничего мне ни дед, ни отец о том не сказывали! Мне след было одному там оказаться! Свести знакомство с неким господином, войти в доверие, чтобы попасть на службу…

— Эх ты, жалкая твоя душонка! — брезгливо перебил Фока. — От предков передавалось мне, что я — Фока Зверолов, должен выследить и свести этого лютого зверя в обличии людском, а ты, ты! — он ткнул в грудь Евтихия, и тот невольно отшатнулся, задев головой лампаду, масло пролилось за шиворот. Дьяк с трудом подавил крик. — Именно тебе было уготовано стать его возничим, и суметь задержать его под любым предлогом, чтобы помочь мне одолеть его. Но вот теперь и скажи мне, такое ты отродье, недостойное славных предков, как мне быть?

— Уверяю, этот крестьянин непонятно как появился, должно быть, произошла какая-то странность! Да это он во всём и виноват, не я! Поверь мне, славный охотник!

— Брось эту мерзость, ещё сапоги мне вылежи, отродь! — Фока уже с трудом удерживался. И только взгляд на иконы немного его успокоил. — Ладно… Я, верно, знаю крестьянина, о котором ты тараторишь. Эх, зачем его только отпустил до сроку. Если бы он меня дожидался там, у ворот, как бы всё хорошо сложилось!

— Да он, поди же, из Серебряных Ключей, знаю его! Дети его тут крещены! Звать Петром, найдёшь легко! Дело-то — нехитрое!

— Нехитрое дело тебе было доверено, но почём зря! А ты в самом зачинке его провалил! — он выдохнул. — Лучше скажи мне, ты слышал что про Кродо?

— Про гигантского крота, обитателя шахты? Знамо дело! О нём отродясь говорят, байка такая местная, страшилка для детёв…

— Несколько часов назад я убил Кродо.

Евтихий сглотнул.

— И у меня больше нет ни одной заговорённой серебряной пули, чтобы разить тех, кто явился оттуда, — и он посмотрел вниз. — Как нет и времени.

Фока порылся в карманах, и извлёк горсть монет:

— Слушай, отродье, раз ты провалился, но хочешь жить, соображай-ка быстро, где я могу это всё переплавить хотя бы на одну пулю…

***

Еремей Силуанович любезно пододвинул Гвилуму кресло, и тот, долго и степенно отказываясь и выполняя множество других старинных условностей, всё же опустил круглый зад, положив руки на пухлые подушки.

«Точно крылья они у него, надо же!» — подумал барин, и перешёл сразу к делу:

— Говорю я, значит, что совсем уж сбился весь с ног в поисках этой бумаги, ведь без неё, как чернильные души в конторах настаивают, мне никак не оформить моего права на владение шахтой. Знаю по отголоскам только, по редким семейным рассказам, что строилась она во времена, когда мой славный предок владел этой землёй, а, стало быть, и имею я на неё полное право. А им, по новым порядкам, нет-нет, а подай же бумагу!

— Безусловно, имеете право! — прокряхтел Гвилум. — И одна из целей визита моего господина в ваши края — помочь восстановить это право!

— Вот как! Какой милостивый господин!

— О, не извольте даже сомневаться! В этот непростой век это так важно — помогать людям! Паровозы шумят, скоро самоходные повозки появятся, и время так ускорилось! Но так легко стало утерять всё простое, важное, человеческое!

— И не говорите! Я, знаете ли, человек старых убеждений, ничего хорошего во всей этой свистопляске не нахожу. Вот, казалось бы, столько всего хорошего пришло в нашу жизнь? А что видим в итоге — забвение духовности, былых устоев. Душегубство процветает!

— Именно! — Гвилум подмигнул, и барин невольно сглотнул, ему показалось, что собеседник видит его насквозь, и поэтому ехидно посмеивается.

— Мой господин — великий благотворитель, и потому совершает добрые поступки безвозмездно, и вам готов помочь.

— Прямо таки без корысти? Хотя, признаться честно, с обретением прав на эту шахту у меня будет только больше суетной волокиты, но мне хочется, чтобы всё, находящееся в моей вотчине, было оформлено по закону, на меня. Для прямой пользы.

— А вот тут вы неправды, милостивый сударь. Отнюдь дело обстоит совершенно не так. Шахта вовсе не бесполезна, иначе зачем мне отвлекать вас по пустякам? — Гвилум, вновь старчески покряхтев, полез за пазуху, и достал мешочек. Протянул его. Еремей Силуанович удивился, но подошёл и взял. Ослабив узелок, он высыпал на огромную ладонь блестящие крупинки:

— Что это? Не иначе как золото?

— Не извольте сомневаться. Уверяю вас — самое чистейшее золото, какое только может быть в природе земли. И происхождением своим оно обязано шахте, о которой вы изволили великодушно вести со мной речь. Да, и не говорите, злой век, поддельный во всём, бумажный, и чиновничий. Но с помощью бумаги, что имелась у меня, а теперь находится в вашем распоряжении, вы без труда получите в собственность шахту, а значит, и всё, что хранят её глубины.

— Но… как? Это безумие — пытаться там искать золото после стольких безуспешных попыток? Где же оно там?

— Ответ на этот вопрос, конечно же, имеется, и точный, — Гвилум блеснул глазом. — И находится он… точнее, висит на стене в запущенном имении вашего родного братца.

— Вот что? — Еремей Силуанович заходил по кабинету, словно зверь в клетке. Было трудно понять, какая сила захватила его — нервное возбуждение, или тёмное озлобление. — Уж не хотите ли вы сказать, что он встанет на моём пути, и мне придётся делиться с этим несчастным кривым отпрыском нашего рода? Он не знает цены золоту, и промотает его! Нельзя допустить, чтобы хоть крупинка достанется этому вольнодумцу! Страшно представить, что будет со всеми нами, с нашей державой, если такому выпадет шанс владеть богатством!

— Полагаете, он потратит его, — Гвилум огляделся, как будто их кто-то может услышать. — На совершение какого-либо государственного злодеяния?

— Не иначе! Он же бунтарь! И потратит добро, которое по праву принадлежит нашей семье, а значит — мне как старшему представителю рода, на организацию мятежа.

— Вы, я смотрю, человек благоразумный. Да, этого как раз и нельзя допустить. Никак нельзя, милейший Еремей Силуанович!

— Теперь я всё понял, — барин наклонился к собеседнику. — Можете не отвечать. Вы, должно быть, член какого-то тайного общества, близкого к нашему государю, и горите желанием сохранить царский трон и вековые устои Руси?

Гвилум невольно рассмеялся, потёр ладони и слегка кивнул. Было трудно понять, соглашается ли он на самом деле, но Солнцеву-Засекину этого было достаточно. Всё складывалось настолько хорошо, что трудно и представить лучше:

— Скажите же конкретнее, как мне отыскать золото в этой шахте? Как и где мне найти ответ в усадьбе моего братца, которую он так бездарно запустил?

— О, об этом вы непременно узнаете, и очень скоро, если соблаговолите встретиться с моим господином — великим герцогом!

— Непременно встречусь! — Еремей Силуанович сжал мешочек, глядя на ладонь бешеными глазами. — Приезжайте сегодня же вечером! Мой дом хлебосольный, славится гостеприимством, и как раз именно на вечер намечено увеселительное мероприятие для лучших людей нашего города. Или, если господин пожелает, я могу встретиться с ним без свидетелей…

— В этом нет нужды! О, сливки вашего прекрасного общества, это так замечательно! Мой господин как раз хотел бы взглянуть на этих милых людей! Более того, милостивый сударь, я вас попрошу — никого не обойдите вниманием, зовите всех-всех, кого только сочтёте достойными!

— Не извольте сомневаться! Люди, отвечающие за все вопросы бытования нашего славного Лихоозёрска, непременно будут к назначенному часу!

— Вот и славно! — Гвилум с трудом встал. — Как у вас всё же уютно, благостно здесь, но мне, увы, пора! — он поклонился и уже пошёл к выходу, но задержался. — Впрочем, совсем забыл! У меня будет до вас одна маленькая просьба, так скажем, не откажите в малейшей услуге. И пусть она останется в тайне между нами!

— Не извольте сомневаться! Буду рад сделать всё, что в моих силах! — и грозное лицо Еремея Силуановича исказил кривой звериный оскал.

***

Антон Силуанович не сразу нашёл в себе силы, чтобы подняться наверх. Шёл по лестнице, покачиваясь, словно спешил покинуть трюм в сильный шторм. И он не знал, какая неведомая сила, зачем и почему манит его туда. После чтения рукописной книги нестерпимо захотелось посмотреть на картину с изображением золотого крота. Казалось, что вот-вот — и откроется какая-то неведомая тайна, которая перечеркнёт его безрадостную жизнь на «до» и «после».

Тихая зимняя ночь окутала всё вокруг. Быть может потому, что Пантелей так сильно протопил печь, тепло поднялось вверх, и разукрашенные зимними узорами окна оттаяли. Свет луны холодно, безжизненно освещал картину. От этого золотые тона на ней стали бледно-кровавыми, пугающими. И крот — как впервые с точностью показалось — был убитым! И не крот уже это: округлое тело в свете ночной владычицы неба выглядело, как бесконечно глубокая и глухая пещера. Лапы превратились в ответвления шахты, и каждый коготь на лапах стал путями, уводящими в бесконечные подземные катакомбы.

Да что же это, как если не!..

— Это! — Антон Силуанович сделал шаг назад. — Это!

Да, перед ним был не плод воображения художника из далёкой эпохи…

— Сие карта, она хранит тайны путей шахты! — раздался спокойный голос, но в полной тишине он прозвучал, как грохот камней. Звук прошёлся по пустым комнатам, и вернулся эхом назад.

Молодой барин тысячи раз слышал этот голос — это говорил Пантелей. Но, повернул голову, Антон Силуанович вместо привычной фигуры старого приказчика увидел большого серого кота! От слуги, что служил верой и правдой столько лет, остались только рваные бакенбарды. Глаза казались знакомыми, уставшими, но теперь горели тускло-жёлтым светом, напоминая огоньки керосиновых ламп.

— Что… что с тобой? — не сразу обрёл дар речи молодой барин.

— Не волнуйтесь, и не бойтесь. Вы забыли внизу это, а такими драгоценными предметами разбрасываться не стоит! — спокойно сказал кот Пантелей — иначе и назвать его было нельзя. Он промурлыкал что-то невнятное, и протянул в лапе рукописную книгу. Антон Силуанович обратил внимание, как крепко тот сжимал её чёрными когтями. — Всему свой час, как любит повторять мой благородный господин, который наконец-то вернулся к нам, чтобы мы все могли соединиться! — и в животе кота гулко заурчало. — Вы недаром ранее никогда не встречали этой книги, в мои обязанности входило не только следить за вами, но и до времени хранить эту важную реликвию! Я — один из Вестовых Хаоса. Мне долго приходилось скрывать это от вас, живя бок о бок.

Кот подошёл ближе, заслонил собой картину, и свет луны упал на его фигуру. В другой лапе Пантелей сжимал трость. Ступал он бесшумно на мягких лапах, а вот тростью постукивал так, что на каждый удар отзывалось сердце. Мгновение — и он вновь исчез в темноте, а луна продолжила освещать изображение золотого крота.

— Обратите внимание и запомните — вот здесь! — и кот ткнул тростью в золотую точку на голове крота, а затем провёл к брюху, словно разрезал. — Здесь веками хранится то, что по праву должно принадлежать вам, мой милый сударь! Вы прошли столько тягот, честно, не испачкавшись, сумели преодолеть все испытания, и показали не раз, что знаете цену таким вещам, как достоинство, честь, отвага, решимость, верность долгу и друзьям. Не скрою, мне было поручено внимательно проследить за вами, и я без тени сомнения теперь готов доложить моему господину, что вы заслужили добро! И вы его получите!

— Пантелей! — не сразу ответил барин. Он прижался к рядам полок, и несколько книг упали на его голову. Антон Силуанович отмахнулся от них, словно это были летучие мыши. Страх, что в деревенской глуши можно пошатнуться умом, похоже, стал реальностью. — Пантелей, слышишь меня! — выкрикнул он, как будто бы их разделяла пропасть. — Если это всё только не наваждение! Я не имею желания знать, кого ты дерзнул назвать своим хозяином! Странно слышать, что ты, постоянно находясь рядом, на самом деле всё время прислуживал кому-то другому! Как ты мог? Так вот, передай тому, кто послал тебя ко мне, что я вовсе не нуждаюсь в его золоте! Мне ничего и ни от кого не нужно!

— Нет, золото принадлежит именно вам по праву наследования, — спокойно ответил кот со скучной мордой. — По праву, так сказать, рода.

— Нет, нет и нет! У меня есть старший брат!

— Сейчас как раз выясняется также, достоит ли он, — Пантелей потёр когти о мохнатую грудь, посмотрел на них сквозь свечение луны. — Думаю, вряд ли тот пройдёт испытание.

— Это золото должно принадлежать народу!

— Душенька вы моя, барин, о чём вы? Кажется, вы не здоровы? — промурлыкал тот в ответ. — Если вы не поспешите, то золотом и правда, может статься, завладеет ваш отчаянный братец. Тот ещё дуралей! А тот ой как стремится к этому! Уже сейчас, в сию минуту, извольте знать! И если он завладеет такими неслыханными сокровищами, то страшно даже представить, какая катавасия из этого последует! Уж я то знаю, мяу, толк в катавасиях! Как он распорядится таким неслыханным добром? На что употребит? Из истории уже известно, сколько морей крови пролито из-за сладкого сияния этого металла! — и он вновь обернулся к картине. — Вот и Кродо, братец мой милый, чует сердце, уже пал на этой жуткой войне.

«Нет, это снится, это бред! — у Антона Силуановича тряслись руки. Он судорожно схватил себя за щёки и ущипнул. Боли не должно быть! Невольно вскрикнул и посмотрел на ногти — на них была кровь.

— Зачем же истязать себя, совсем неразумно! — покачал головой Пантелей. — Впрочем, ваше право решать, как поступить дальше. А мне пора, милостивый сударь. Прошу меня по великой вашей милости отпустить, более я, к огромному сожалению, уже не смогу служить вам, как делал это все годы. Должен признаться, были то прекрасные годы! Что стоят нищета и забвение, нехватка всего и вся по сравнению с тем, что мне выпало наблюдать становление такой прекрасной личности, как вы! Что может быть лучше? Только долгожданная встреча с нашим великим господином герцогом! — и он вновь с возбуждением посмотрел на луну.

Помолчав, кот добавил:

— Если же вы всё-таки проявите благоразумие, то уже совсем скоро легко сможете нанять хоть тысячу таких же примерных слуг, как я! Да что там, как я! Вам будут рады находиться в услужении молодые и проворные слуги, ммм… девицы даже! Мяю!

И он, низко поклонившись, растаял в темноте, как и не бывал. Антон Силуанович упал, поджав под себя ноги и, прислонившись спиной к книгам и обливаясь холодным потом, смотрел на золотую точку, украшающую голову крота на старой семейной картине.