Неточные совпадения
Голицын был удивительный человек, он долго не мог привыкнуть к тому беспорядку, что когда
профессор болен, то и лекции нет; он думал, что следующий по очереди должен был его заменять, так что отцу Терновскому пришлось бы иной раз читать в
клинике о женских болезнях, а акушеру Рихтеру — толковать бессеменное зачатие.
Пока продолжались мои экзамены, Матвеев писал уже из Киева, что, будучи назначен
профессором и директором
клиник, он ни в каком случае не имеет возможности ехать снова за границу за невестой.
Мы с горькою завистью смотрели на тех счастливцев, которые были оставлены ординаторами при
клиниках: они могли продолжать учиться, им предстояло работать не на свой страх, а под руководством опытных и умелых
профессоров.
Хирург заметно волновался: он нервно крутил усы и притворно скучающим взглядом блуждал по рядам студентов; когда профессор-патолог отпускал какую-нибудь шуточку, он спешил предупредительно улыбнуться; вообще в его отношении к патологу было что-то заискивающее, как у школьника перед экзаменатором. Я смотрел на него, и мне странно было подумать, — неужели это тот самый грозный NN., который таким величественным олимпийцем глядит в своей
клинике?
А. С. Таубер, — рассказывая о немецких
клиниках, замечает: «Громадная разница в течении ран наблюдается в
клиниках между ампутациями, произведенными молодыми ассистентами, и таковыми, сделанными ловкой и опытной рукой
профессора; первые нередко ушибают ткани, разминают нервы, слишком коротко урезывают мышцы или высоко обнажают артериальные сосуды от их влагалищ, — все это моменты, неблагоприятные для скорого заживления ампутационной раны».
Так было в тридцатых годах, а вот что сообщает о современных хирургах уже упомянутый выше
профессор А. С. Таубер: «В Германии обыкновенно молодые ассистенты хирургических
клиник учатся оперировать не на мертвом теле, а на живом.
Вот что, например, говорит известный немецкий гинеколог,
профессор Гофмейер: «Преподавание в женских
клиниках более, чем где-либо, затруднено естественною стыдливостью женщин и вполне понятным отвращением их к демонстрациям перед студентами.
На третьем курсе, недели через две после начала занятий, я в первый раз был на вскрытии. На мраморном столе лежал худой, как скелет, труп женщины лет за сорок.
Профессор патологической анатомии, в кожаном фартуке, надевал, балагуря, гуттаперчевые перчатки, рядом с ним в белом халате стоял профессор-хирург, в
клинике которого умерла женщина. На скамьях, окружавших амфитеатром секционный стол, теснились студенты.
Нечего и говорить, что язык везде — в аудиториях, кабинетах,
клиниках — был обязательно немецкий. Большинство
профессоров не знали по-русски. Между ними довольно значительный процент составляли заграничные, выписные немцы; да и остзейцы редко могли свободно объясняться по-русски, хотя один из них,
профессор Ширрен, заядлый русофоб, одно время читал даже русскую историю.
Этот виолончелист-терапевт сделался впоследствии одним из ассистентов Захарьина и сам сделался
профессором терапевтической
клиники и доживает теперь в звании московской медицинской знаменитости.
А их были и тогда тысячи в Латинском квартале. Они ходили на медицинские лекции, в анатомический театр, в кабинеты, в
клиники. Ходили — но далеко не все — на курсы юридического факультета. Но Сорбонна, то есть главное ядро парижского Университета с целыми тремя факультетами, была предоставлена тем, кто из любопытства заглянет к тому или иному
профессору. И в первый же мой сезон в «Латинской стране» я, ознакомившись с тамошним бытом студенчества, больше уже не удивлялся.
По бытовой истории старого русского общества и раскола мы приобрели тогда в
профессоре Щапове очень ценного сотрудника. Но это было уже слишком поздно: он был близок к административной ссылке и лежал в
клинике в одном корпусе с Помяловским, где я его и посещал.
Студенты, наиболее обратившие на себя внимание
профессора своими знаниями и любовью к делу, приглашались им на семестр в свою
клинику в качестве суб-ассистентов.
Заведующим
клиникой внутренних болезней был назначен доктор Степан Михайлович Васильев, ординатор знаменитого московского
профессора Г. А. Захарьина, коренастый человек с бледным лицом и окладистой бородой. Держался со студентами по-товарищески, при каждом удобном случае здоровался за руку. Немецкого языка он совсем не знал. Лекции его были поверхностны и малосодержательны.
Клинику внутренних болезней дельно и с большою пользою для студентов сел
профессор Генрих Унферрихт — уравновешенный, всегда спокойный, розовощекий красавец с русыми усами, полный равномерного полнотою, видом похожий на бурша.
Хирургическую
клинику вел
профессор Вильгельм Кох — бездарный и очень хвастливый человек, пропитанный самодовольством.
Профессор решительно заявлял, что все мои утверждения лживы, что врачи выходят из школы прекрасно подготовленными, что никогда они не учатся на людях, что никаких опытов над людьми в
клиниках никогда не производилось.
Гинекологической и акушерской
клиникой заведывал
профессор Отто Кюстнер, типический пруссак, высокомерный олимпиец-молниевержец, скорей военный полковник, чем
профессор: перед ним трепетали и студенты и собственные его ассистенты.