— Мы высказались… отдаю решение в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите, Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, —
кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
Неточные совпадения
От радости и места не найду,
Вот так бы
я ко всякому на шею
И
кинулась, про радость рассказала,
Да слушать-то не все охочи.
— Напрасно вы брезгуете этим генералом, — сказала она. —
Я знавала хуже эфиопов. У
меня был один Гость настоящий болван. Он
меня не мог любить иначе… иначе… ну, скажем просто, он
меня колол иголками в грудь… А в Вильно
ко мне ходил ксендз. Он одевал
меня во все белое, заставлял пудриться, укладывал в постель. Зажигал около
меня три свечки. И тогда, когда
я казалась ему совсем мертвой, он
кидался на
меня.
Тот прямо ему
кидается на шею: «Ах, друг сердечный, как ладно и хорошо, что ты пришел
ко мне,
я в великом несчастье!» — «Что такое?» — спрашивает священник.
Но он хоть силой плох, но отважный был офицерик: видит, что сабельки ему у
меня уже не отнять, так распоясал ее, да с кулачонками
ко мне борзо
кидается… Разумеется, и эдак он от
меня ничего, кроме телесного огорчения, для себя не получил, но понравилось
мне, как он характером своим был горд и благороден:
я не беру его денег, и он их тоже не стал подбирать.
— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не заметивший. — Вон двое мальчишек
ко мне в училище бегают, так и смотреть жалко: ощипано, оборвано, и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно, и там молоко, что ли, в голову
кинулось — теперь не в полном рассудке: говорят, не умывается, не чешется и только, как привидение, ходит по дому и на всех ворчит… ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным голосом.
В ту же минуту добрая тетушка, Прасковья Ильинична, не вытерпела, бросила разливать чай и
кинулась было
ко мне лобызать
меня; но
я еще не успел ей сказать двух слов, как тотчас же раздался визгливый голос девицы Перепелицыной, пропищавшей, что «видно, Прасковья Ильинична забыли-с маменьку-с (генеральшу), что маменька-с требовали чаю-с, а вы и не наливаете-с, а они ждут-с», и Прасковья Ильинична, оставив
меня, со всех ног бросилась к своим обязанностям.
Он ходил
ко мне, гордый демон, и всё хотел, чтоб
я сама
кинулась ему в руки.
— Ах, мамушка, мамушка! — отвечала, всхлипывая, Анастасья. — Боже мой!..
Мне так легко… так весело!.. Поздравь
меня, родная!.. — продолжала она,
кинувшись к ней на шею. — Анюта… вы все… подите
ко мне… дайте расцеловать себя!.. Боже мой!.. Боже мой! Не сон ли это?.. Нет, нет…
Я чувствую… мое сердце… Ах,
я дышу свободно!
Так проходили дни за днями. Павел, как робкий любовник, подмечал каждое слово жены, каждое движение, каждый взгляд ее и старался их перетолковать в свою пользу. «Вот она, кажется, начинает привыкать
ко мне и любить
меня», — думал он, но тотчас же, вслед за тем,
кидался невольно ему в глаза такой поступок Юлии, который очень ясно выказывал не только отсутствие любви, но даже уважения.
«
Ко мне он
кинулся на грудь...
«Стой! — закричал он ямщику. — Неужели вы способны проехать мимо?..» — обратился он
ко мне с горечью и, не ожидая, пока ямщик остановит лошадей, выскочил из кошевы, затем, скользя и падая на торосьях,
кинулся к полынье.
— Нет, не убил, — с вздохом облегчения, как будто весь рассказ лежал на нем тяжелым бременем, произнес Кругликов. — По великой
ко мне милости господней выстрелы-то оказались слабые, и притом в мягкие части-с… Упал он, конечно, закричал, забарахтался, завизжал… Раиса к нему
кинулась, потом видит, что он живой, только ранен, и отошла. Хотела
ко мне подойти… «Васенька, говорит, бедный… Что ты наделал?..» — потом от
меня…
кинулась в кресло и заплакала.
— Как ты смел
ко мне приехать! Кто ты такой? Пошел вон! Убью! — кричал майор и
кинулся было к Иосафу драться, но тот, и сам весь день раздражаемый, вышел из себя.
Но не тут-то было. Он прилип к нам, как клей-синдетикон. Он
кидался то к Нелюбову, то
ко мне, тряс нам руки, заглядывал умильно в глаза и с жаром уверял, что он любит искусство. Нелюбов первый дрогнул.
Прошлась
я взад и вперед, нет Clémence. Надо было ехать ни с чем. В коридоре бельэтажа
я остановилась и почти спряталась в угол. Из ложи вышел Домбрович со светло-каштановым домино… Капельдинер затворил дверь. Из той же ложи через две-три секунды выходит маска. Повернулась
ко мне: Clémence.
Я почти
кинулась на нее.