Неточные совпадения
Клим пораженно провожал
глазами одну из телег. На нее был погружен лишний человек, он лежал сверх трупов, аккуратно положенных вдоль телеги, его небрежно взвалили вкось, почти поперек их, и он высунул из-под брезента голые, разномерные руки; одна была коротенькая, торчала деревянно и растопырив пальцы звездой, а другая — длинная, очевидно, сломана
в локтевом сгибе; свесившись с телеги, она свободно
качалась, и кисть ее, на которой не хватало двух пальцев, была похожа на клешню рака.
Вдоль решетки Таврического сада шла группа людей, десятка два,
в центре, под конвоем трех солдат, шагали двое: один без шапки, высокий, высоколобый, лысый, с широкой бородой медного блеска, борода встрепана, широкое лицо измазано кровью,
глаза полуприкрыты, шел он, согнув шею, а рядом с ним прихрамывал,
качался тоже очень рослый,
в шапке, надвинутой на брови,
в черном полушубке и валенках.
Он видел отраженным
в зеркале красное ее лицо, широко раскрытые
глаза, прикушенную губу, — Марина
качалась, пошатывалась.
За углом, на тумбе, сидел, вздрагивая всем телом,
качаясь и тихонько всхлипывая, маленький, толстый старичок с рыжеватой бородкой,
в пальто, измазанном грязью; старичка с боков поддерживали двое: постовой полицейский и человек
в котелке, сдвинутом на затылок; лицо этого человека было надуто,
глаза изумленно вытаращены, он прилаживал мокрую, измятую фуражку на голову старика и шипел, взвизгивал...
Остаток дня Клим прожил
в состоянии отчуждения от действительности, память настойчиво подсказывала древние слова и стихи, пред
глазами качалась кукольная фигура, плавала мягкая, ватная рука, играли морщины на добром и умном лице, улыбались большие, очень ясные
глаза.
Стремительные
глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не
в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится
в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен,
качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
Покуривая, улыбаясь серыми
глазами, Кутузов стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался
в неясных, но не враждебных мыслях об этом человеке, а о себе самом думал с досадой, находя, что он себя вел не так, как следовало бы, все время точно
качался на качели.
В глазах Самгина все
качалось, подпрыгивало, мелькали руки, лица, одна из них сорвала с него шляпу, другая выхватила портфель, и тут Клим увидал Митрофанова, который, оттолкнув полицейского, сказал спокойно...
То же было с Обломовым теперь. Его осеняет какая-то, бывшая уже где-то тишина,
качается знакомый маятник, слышится треск откушенной нитки; повторяются знакомые слова и шепот: «Вот никак не могу попасть ниткой
в иглу: на-ка ты, Маша, у тебя
глаза повострее!»
Было знойно и тихо.
В огороде
качались желтые подсолнухи. К ним, жужжа, липли пчелы. На кольях старого тына чернели опрокинутые горшки, жесткие листья кукурузы шелестели брюзгливо и сухо. Старые
глаза озирались с наивным удивлением: что это тут кругом? Куда девались панцырные товарищи, пан Холевинский, его хоругвь, прежняя шляхта?..
Это был высокий, сухой и копченый человек,
в тяжелом тулупе из овчины, с жесткими волосами на костлявом, заржавевшем лице. Он ходил по улице согнувшись, странно
качаясь, и молча, упорно смотрел
в землю под ноги себе. Его чугунное лицо, с маленькими грустными
глазами, внушало мне боязливое почтение, — думалось, что этот человек занят серьезным делом, он чего-то ищет, и мешать ему не надобно.
Уже самовар давно фыркает на столе, по комнате плавает горячий запах ржаных лепешек с творогом, — есть хочется! Бабушка хмуро прислонилась к притолоке и вздыхает, опустив
глаза в пол;
в окно из сада смотрит веселое солнце, на деревьях жемчугами сверкает роса, утренний воздух вкусно пахнет укропом, смородиной, зреющими яблоками, а дед всё еще молится,
качается, взвизгивает...
Только смотрю, представляется что-то странное: сидит она, лицо на меня уставила,
глаза выпучила, и ни слова
в ответ, и странно, странно так смотрит, как бы
качается.
Наконец медный грош летит мимо нас, и жалкое созданье,
в обтянувшем его худые члены, промокшем до нитки рубище,
качаясь от ветра,
в недоумении останавливается посреди дороги и исчезает из моих
глаз.
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку
в угол и,
качаясь на длинных ногах, пошел
в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь
в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул. Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми
глазами серого цвета, он положил ногу на ногу и,
качаясь на стуле, спросил...
Впереди плыла
в воздухе ограбленная крышка гроба со смятыми венками, и,
качаясь с боку на бок, ехали верхом полицейские. Мать шла по тротуару, ей не было видно гроба
в густой, тесно окружившей его толпе, которая незаметно выросла и заполнила собой всю широту улицы. Сзади толпы тоже возвышались серые фигуры верховых, по бокам, держа руки на шашках, шагала пешая полиция, и всюду мелькали знакомые матери острые
глаза шпионов, внимательно щупавшие лица людей.
Ее толкали
в шею, спину, били по плечам, по голове, все закружилось, завертелось темным вихрем
в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло
в уши, набивалось
в горло, душило, пол проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало
в ожогах боли, отяжелело и
качалось, бессильное. Но
глаза ее не угасали и видели много других
глаз — они горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным ее сердцу огнем.
Мать почти каждый день видела его: круто упираясь дрожащими от натуги ногами
в землю, шла пара вороных лошадей, обе они были старые, костлявые, головы их устало и печально
качались, тусклые
глаза измученно мигали.
Больной
качнулся, открыл
глаза, лег на землю. Яков бесшумно встал, сходил
в шалаш, принес оттуда полушубок, одел брата и снова сел рядом с Софьей.
Я ухватился за ключ
в двери шкафа — и вот кольцо покачивается. Это что-то напоминает мне — опять мгновенный, голый, без посылок, вывод — вернее, осколок: «
В тот раз I — ». Я быстро открываю дверь
в шкаф — я внутри,
в темноте, захлопываю ее плотно. Один шаг — под ногами
качнулось. Я медленно, мягко поплыл куда-то вниз,
в глазах потемнело, я умер.
Я вышел из больницы под руку с девушкой. Она
качалась, как больная, плакала.
В руке у нее был сжатый
в ком платок; поочередно прикладывая его к
глазам, она свертывала платок все туже и смотрела на него так, как будто это было самое драгоценное и последнее ее.
Всё вокруг зыбко
качалось, кружась
в медленном хороводе, а у печи, как часовой, молча стояла высокая Анка, скрестив руки на груди, глядя
в потолок; стояла она, точно каменная, а
глаза её были тусклы, как у мертвеца.
Мальчик поднял голову: перед ним, широко улыбаясь, стоял отец;
качался солдат, тёмный и плоский, точно из старой доски вырезанный; хохотал круглый, как бочка, лекарь, прищурив калмыцкие
глаза, и дрожало
в смехе топорное лицо дьячка.
Долго спустя вышла она,
качается, как пьяная, улыбается, а увидала меня — обмерла даже, забыть не могу
глаз её
в ту минуту.
Елена прислонилась головою к спинке кресла и долго глядела
в окно. Погода испортилась; ветер поднялся. Большие белые тучи быстро неслись по небу, тонкая мачта
качалась в отдалении, длинный вымпел с красным крестом беспрестанно взвивался, падал и взвивался снова. Маятник старинных часов стучал тяжко, с каким-то печальным шипением. Елена закрыла
глаза. Она дурно спала всю ночь; понемногу и она заснула.
И вдруг ее коричневое лицо собралось
в чудовищную, отвратительную гримасу плача: губы растянулись и опустились по углам вниз, все личные мускулы напряглись и задрожали, брови поднялись кверху, наморщив лоб глубокими складками, а из
глаз необычайно часто посыпались крупные, как горошины, слезы. Обхватив руками голову и положив локти на стол, она принялась
качаться взад и вперед всем телом и завыла нараспев вполголоса...
Сдержали. Двинулись,
качаясь и задыхаясь…
В глазах потемнело, а встречное течение — суводь — еще крутило посудину.
Слово любовница он выкрикивал особенно громко, со смаком. Евсей смотрел вслед ему, вытаращив
глаза, а перед ним
качалась в воздухе голова Раисы, и с неё ручьями лились тяжёлые пышные волосы.
В тёмный час одной из подобных сцен Раиса вышла из комнаты старика со свечой
в руке, полураздетая, белая и пышная; шла она, как во сне,
качаясь на ходу, неуверенно шаркая босыми ногами по полу,
глаза были полузакрыты, пальцы вытянутой вперёд правой руки судорожно шевелились, хватая воздух. Пламя свечи откачнулось к её груди, красный, дымный язычок почти касался рубашки, освещая устало открытые губы и блестя на зубах.
Шакро стоял рядом с ней и утвердительно кивал головой. Он был очень пьян и когда делал какое-либо движение, то весь развинченно
качался. Нижняя губа у него отвисла. Тусклые
глаза смотрели мне
в лицо бессмысленно-упорно.
«Я сломал ему челюсть…» — подумал я, и ноги мои подкосились. Благословляя судьбу за то, что ни фельдшера, ни акушерок нет возле меня, я воровским движением завернул плод моей лихой работы
в марлю и спрятал
в карман. Солдат
качался на табурете, вцепившись одной рукой
в ножку акушерского кресла, а другою —
в ножку табурета, и выпученными, совершенно ошалевшими
глазами смотрел на меня. Я растерянно ткнул ему стакан с раствором марганцовокислого калия и велел...
Чья-то рука легла на мое плечо и несколько раз меня толкнула… Я открыл
глаза и, при слабом свете одинокой свечи, увидел пред собою Фустова. Он испугал меня. Он
качался на ногах; лицо его было желто, почти одного цвета с волосами; губы отвисли, мутные
глаза глядели бессмысленно
в сторону. Куда девался их постоянно ласковый и благосклонный взор? У меня был двоюродный брат, который от падучей болезни впал
в идиотизм… Фустов походил на него
в эту минуту.
Изумленными
глазами,
И,
качаясь над цепями,
Привздохнув, произнесла:
«Как же долго я спала!»
И встает она из гроба…
Ax!.. и зарыдали оба.
В руки он ее берет
И на свет из тьмы несет,
И, беседуя приятно,
В путь пускаются обратно,
И трубит уже молва:
Дочка царская жива!
Заткнув оба уха большими пальцами, а остальными плотно придавив зажмуренные
глаза и
качаясь взад и вперед, зубрила иногда
в продолжение целого часа повторял одну и ту же фразу: «Для того чтобы найти общее наименьшее кратное двух или нескольких чисел… для того чтоб найти… чтоб найти… чтоб найти…» Но смысл этих слов оставался для него темен и далек, а если, наконец, и запечатлевалась
в уме его целая фраза, то стоило резвому товарищу подбежать и вырвать книгу из-под носа зубрилы или стукнуть его мимоходом по затылку, как все зазубренное с таким великим трудом мгновенно выскакивало из его слабой головы.
Свет немедленно померк
в коротковских
глазах, и пол легонечко
качнулся под ногами.
Цена его слов известна мне была, а обидели они меня
в тот час. Власий — человек древний, уже едва ноги передвигал,
в коленях они у него изогнуты, ходит всегда как по жёрдочке,
качаясь весь, зубов во рту — ни одного, лицо тёмное и словно тряпка старая, смотрят из неё безумные
глаза. Ангел смерти Власия тоже древен был — не мог поднять руку на старца, а уже разума лишался человек: за некоторое время до смерти Ларионовой овладел им бред.
И снова начал рассказывать о несправедливой жизни, — снова сгрудился базарный народ большой толпой, полицейский теряется
в ней, затирают его. Вспоминаю Костю и заводских ребят, чувствую гордость
в себе и великую радость — снова я силён и как во сне… Свистит полицейский, мелькают разные лица, горит множество
глаз,
качаются люди жаркой волной, подталкивают меня, и лёгок я среди них. Кто-то за плечо схватил, шепчет мне
в ухо...
Было великое возбуждение: толкали тележку, и голова девицы немощно, бессильно
качалась, большие
глаза её смотрели со страхом. Десятки очей обливали больную лучами, на расслабленном теле её скрестились сотни сил, вызванных к жизни повелительным желанием видеть больную восставшей с одра, и я тоже смотрел
в глубину её взгляда, и невыразимо хотелось мне вместе со всеми, чтобы встала она, — не себя ради и не для неё, но для чего-то иного, пред чем и она и я — только перья птицы
в огне пожара.
Лениво приподняв голову, Егор долго смотрит
в небо, по-зимнему тусклое и холодное, как его
глаза; над плечом его тихо
качается высветленная серьга.
Он поднял
глаза, полные слез, и они туманом застилали лицо девушки. Комната
качалась из стороны
в сторону.
Он сам не замечает
в то время, что голова его короткими, внезапными толчками падает все ниже и ниже, и вдруг… сильно
качнувшись всем телом вперед, он с испугом открывает
глаза, выпрямляется, встряхивает головой, и опять вступает ему
в грудь приторная, сосущая истома бессонья.
В полутьме комнаты скорбно мигал синий
глаз лампады, вокруг образа богоматери молитвенно
качались тени.
Тогда
глаза Лодки вспыхивают зеленым огнем, она изгибается,
качаясь, и металлически,
в нос, жадно и радостно поет, как нищий, уверенный
в богатой милостыне...
Театр был полон. И тут, как вообще во всех губернских театрах, был туман повыше люстры, шумно беспокоилась галерка;
в первом ряду перед началом представления стояли местные франты, заложив руки назад; и тут,
в губернаторской ложе, на первом месте сидела губернаторская дочь
в боа, а сам губернатор скромно прятался за портьерой, и видны были только его руки;
качался занавес, оркестр долго настраивался. Все время, пока публика входила и занимала места, Гуров жадно искал
глазами.
Ночи напролёт шагает по деревне и вокруг неё тяжёлый серый конь, а стражник, чернобородый и прямой,
качается в седле с винтовкой на коленях, тёмными
глазами смотрит вперёд и поверх головы старого коня, как бы выслеживая кого-то вдали.
Нога, другая нога — неужели все кончено? Нерешительно раскрывает
глаза и видит, как поднимается,
качаясь, крест и устанавливается
в яме. Видит, как, напряженно содрогаясь, вытягиваются мучительно руки Иисуса, расширяют раны — и внезапно уходит под ребра опавший живот. Тянутся, тянутся руки, становятся тонкие, белеют, вывертываются
в плечах, и раны под гвоздями краснеют, ползут — вот оборвутся они сейчас… Нет, остановилось. Все остановилось. Только ходят ребра, поднимаемые коротким, глубоким дыханием.
Когда
в припадке робости или волнения Иуда закрывал свой живой
глаз и качал головой, этот
качался вместе с движениями головы и молчаливо смотрел.
И пока
в шутовских гримасах корчилась одна сторона его лица, другая
качалась серьезно и строго, и широко смотрел никогда не смыкающийся
глаз. Больше всех и громче всех хохотал над шутками Искариота Петр Симонов. Но однажды случилось так, что он вдруг нахмурился, сделался молчалив и печален и поспешно отвел Иуду
в сторону, таща его за рукав.
Петр, хмурый и сосредоточенный, гневно ворочал обломок скалы, шатаясь, поднимал его и ронял вниз, — Иуда, продолжая улыбаться, отыскивал
глазом еще больший обломок, ласково впивался
в него длинными пальцами, облипал его,
качался вместе с ним и, бледнея, посылал его
в пропасть.
Вот, вот —
в глазах плывёт манящая,
Качается в окне…
И жизнь начнется настоящая,
И крылья будут мне!