Неточные совпадения
И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, протянула ему руку, но рука, не
коснувшись его руки, упала; хотела было также сказать: «прощай», но голос у ней на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту; лицо исказилось судорогой; она положила руку и голову ему на плечо и зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из рук. Умница пропала — явилась просто женщина, беззащитная против
горя.
Волга задумчиво текла в берегах, заросшая островами, кустами, покрытая мелями. Вдали желтели песчаные бока
гор, а на них синел лес; кое-где белел парус, да чайки, плавно махая крыльями, опускаясь на воду, едва
касались ее и кругами поднимались опять вверх, а над садами высоко и медленно плавал коршун.
Но лишь только верила она его мольбе, лишь только он
касался ее —
горе ей!
Приезд богатого соседа есть важная эпоха для деревенских жителей. Помещики и их дворовые люди толкуют о том месяца два прежде и года три спустя. Что
касается до меня, то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я
горел нетерпением ее увидеть, и потому в первое воскресенье по ее приезде отправился после обеда в село *** рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга.
Безличность математики, внечеловеческая объективность природы не вызывают этих сторон духа, не будят их; но как только мы
касаемся вопросов жизненных, художественных, нравственных, где человек не только наблюдатель и следователь, а вместе с тем и участник, там мы находим физиологический предел, который очень трудно перейти с прежней кровью и прежним мозгом, не исключив из них следы колыбельных песен, родных полей и
гор, обычаев и всего окружавшего строя.
И работой не отягощали, потому что труд Павла был незаурядный и ускользал от контроля, а что
касается до Мавруши, то матушка, по крайней мере, на первых порах махнула на нее рукой, словно поняла, что существует на свете
горе, растравлять которое совесть зазрит.
— Вот, вот… Посмеялся он над нами, потому его время настало. Ох,
горе душам нашим!.. Покуда лесом ехали, по снегу, так он не смел
коснуться, а как выехали на дорогу, и начал приставать… Он теперь везде по дорогам шляется, — самое любезное для него дело.
Он из доброты своей души, созданной, кажется, из патоки, и оттого, что влюбился тогда в меня и сам же захвалил меня самому себе, — решился ничему не верить и не поверил; то есть факту не поверил и двенадцать лет стоял за меня
горой до тех пор, пока до самого не
коснулось.
Едучи дорогой, Юлия Матвеевна не вскрикивала, когда повозка скашивалась набок, и не крестилась боязливо при съезде с высоких
гор, что она прежде всегда делала; но, будучи устремлена мысленно на один предмет, сидела спокойно и расспрашивала издалека и тонко Людмилу обо всем, что
касалось отношений той к Ченцову.
Снова поток слез оросил его пылающие щеки. Любонька жала его руку; он облил слезами ее руку и осыпал поцелуями. Она взяла письмо и спрятала на груди своей. Одушевление его росло, и не знаю, как случилось, но уста его
коснулись ее уст; первый поцелуй любви —
горе тому, кто не испытал его! Любонька, увлеченная, сама запечатлела страстный, долгий, трепещущий поцелуй… Никогда Дмитрий Яковлевич не был так счастлив; он склонил голову себе на руку, он плакал… и вдруг… подняв ее, вскрикнул...
Петровки были давно за
горами, что ж
касается до второго срока, надо было думать раньше: все работники, какие только были, находились уже по местам.
Вот вы увидите: просверлим мы
гору до сердца, и когда
коснемся его, — оно сожжет нас, бросит в нас огонь, потому что сердце земли — огненное, это знают все!
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с
горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес
касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Но что за странный характер у юноши! Там, где раздавило бы всякого безмерное
горе, согнуло бы спину и голову пригнуло к земле, — там открылся для него источник как бы новой силы и новой гордости. Правда, на лицо его лучше не глядеть и сердца его лучше не
касаться, но поступь его тверда, и гордо держится на плечах полумертвая голова.
Но если речь зайдет о воинской отваге
Или любви
коснется разговор,
Его рука уже на шпаге,
Огнем
горит орлиный взор.
«Голос тоже привязной», — стукнуло в коротковском черепе. Секунды три мучительно
горела голова, но потом, вспомнив, что никакое колдовство не должно останавливать его, что остановка — гибель, Коротков двинулся к лифту. В сетке показалась поднимающаяся на канате кровля. Томная красавица с блестящими камнями в волосах вышла из-за трубы и, нежно
коснувшись руки Короткова, спросила его...
До сей поры казалось мне, что хотя и медленно, но иду я в
гору; не однажды слова его
касались души моей огненным перстом и чувствовал я жгучие, но целебные ожоги и уколы, а теперь вдруг отяжелело сердце, и остановился я на пути, горько удивлённый.
Горят в груди моей разные огни — тоскливо мне и непонятно радостно, боюсь обмана и смущён.
Прорвавшись откуда-то из-за
гор противоположного берега, первый луч еще не взошедшего для нас солнца уже
коснулся этого каменного выступа и группы деревьев, выросших в его расселинах.
— И нам известно налегающее
горе!.. И мы письма получили!.. И мы слышали!.. — заговорили разных скитов игуменьи. Одна Августа шарпанская молчала, ровно дело до нее не
касалось.
Бесстрастна та душа — и беды, и счастье, и
горе, и радость, и скорбь, и веселье не могут
коснуться ее…
«Отчего ж во время раденья так
горело у меня в голове, отчего так пылало нá сердце? — размышляет Дуня. — Отчего душа замирала в восторге? Марья Ивановна говорит, что благодать меня озарила, святой голубь пречистым крылом
коснулся души моей… Так ли это?..»
1886 г. Июнь, 10. У Чаликова жена сбежала. Тоскует, бедный. Может быть, с
горя руки на себя наложит. Ежели наложит, то я — бухгалтер. Об этом уже разговор. Значит, надежда еще не потеряна, жить можно и, пожалуй, до енотовой шубы уже недалеко. Что же
касается женитьбы, то я не прочь. Отчего не жениться, ежели представится хороший случай, только нужно посоветоваться с кем-нибудь; это шаг серьезный.
Но о всем этом не время было думать. В Петербурге Горданова ждала ужасная весть: все блага жизни, для которых он жертвовал всем на свете, все эти блага, которых он уже
касался руками, отпрыгнули и умчались в пространство, так что их не было и следа, и гнаться за ними было напрасно. Квартира № 8
сгорела. Пока отбивали железную дверь кладовой, в ней нашли уже один пепел. Погибло все, и, главное, залогов погибло вдесятеро более, чем на сумму, в которой они были заложены.
— Нет будет, будет, если ты не загрубелая тварь, которой не
касается человеческое
горе, будет, когда ты увидишь, что у этой пары за жизнь пойдет, и вспомнишь, что во всем этом твой вклад есть. Да, твой, твой, — нечего головой мотать, потому что если бы не ты, она либо братцевым ходом пошла, и тогда нам не было бы до нее дела; либо она была бы простая добрая мать и жена, и создала бы и себе, и людям счастие, а теперь она что такое?
— Я лежу и никак не засну, все Бог знает что идет в голову, как вдруг она, не
касаясь ногами пола, влетает в мою спальню: вся бледная, вся в белом, глаза
горят, в обеих руках по зажженной свече из канделябра, бросилась к окну, открыла занавеску и вдруг…
И к детскому плачу присоединился мужской. Этот голос человеческого
горя среди воя непогоды
коснулся слуха девушки такой сладкой, человеческой музыкой, что она не вынесла наслаждения и тоже заплакала. Слышала она потом, как большая черная тень тихо подходила к ней, поднимала с полу упавшую шаль и кутала ее ноги.
— Мой друг, — отвечала она, — что
касается до
горя, то я его выпила до дна. Смерть моего ребенка была последним ударом, теперь я равнодушна ко всему. Вы писали, что мой муж умирает. Что же он, умер?..
Павел горько и печально улыбался. Он не умел поступать так, как Петров, и целовал этих женщин. Его губы
касались их холодного тела, и было однажды, — и это страшно вспомнить, — он, со странным вызовом самому себе, целовал вялую руку, пахнувшую духами и пивом. Он целовал, точно казнил себя; он целовал, точно губы его могли произвести чудо и превратить продажную женщину в чистую, прекрасную, достойную великой любви, жаждою которой
сгорало его сердце. А она сказала...