Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (
Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие были! Ямщикам скажи, что я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (
Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Коробкин (
продолжая читать).«А впрочем, народ гостеприимный и добродушный.
Почтмейстер (
продолжая читать).Хм… хм… хм… хм… «сивый мерин. Почтмейстер тоже добрый человек…» (Оставляя читать.)Ну, тут обо мне тоже он неприлично выразился.
Коробкин (
продолжает).«Судья Ляпкин-Тяпкин в сильнейшей степени моветон…» (Останавливается).Должно быть, французское слово.
Почтмейстер (
продолжая читать).«Городничий — глуп, как сивый мерин…»
Аммос Федорович. С восемьсот шестнадцатого был избран на трехлетие по воле дворянства и
продолжал должность до сего времени.
Гаврила Афанасьевич,
Откушав,
продолжал:
«Бывало, в осень позднюю
Леса твои, Русь-матушка,
Одушевляли громкие
Охотничьи рога.
— И так это меня обидело, —
продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того
продолжали жить, то они обязаны были этим только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то совершенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым.
Она
продолжала двигаться, колыхаться и издавать какие-то особенные, но, несомненно, живые звуки.
Дело в том, что она
продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость было, в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которому они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет
продолжать течь река.
— И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, —
продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему:"Как же, мол, это так, ваше благородие? ужели, мол, что человек, что скотина — все едино? и за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас не нашли?
Но когда дошли до того, что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда не стало ни жен, ни дев и нечем было «людской завод»
продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Между тем колокол
продолжал в урочное время призывать к молитве, и число верных с каждым днем увеличивалось.
— Не о теле, а о душе говорю я! — грустно
продолжала маска, — не тело, а душа спит… глубоко спит!
И, снова впавши в задумчивость,
продолжал путь далее.
Но река
продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
И за всем тем
продолжали считать себя самым мудрым народом в мире.
…Неожиданное усекновение головы майора Прыща не оказало почти никакого влияния на благополучие обывателей. Некоторое время, за оскудением градоначальников, городом управляли квартальные; но так как либерализм еще
продолжал давать тон жизни, то и они не бросались на жителей, но учтиво прогуливались по базару и умильно рассматривали, который кусок пожирнее. Но даже и эти скромные походы не всегда сопровождались для них удачею, потому что обыватели настолько осмелились, что охотно дарили только требухой.
— И будете вы платить мне дани многие, —
продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
— Мало ты нас в прошлом году истязал? Мало нас от твоей глупости да от твоих шелепов смерть приняло? —
продолжали глуповцы, видя, что бригадир винится. — Одумайся, старче! Оставь свою дурость!
— И на то у меня свидетели есть, —
продолжал Фердыщенко таким тоном, который не дозволял усомниться, что он подлинно знает, что говорит.
— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная гора.] которого ты ищешь, сам того не зная! —
продолжала между тем незнакомка, — но не спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем не умею!
Время между тем
продолжало тянуться с безнадежною вялостью: обедали-обедали, пили-пили, а солнце все высоко стоит. Начали спать. Спали-спали, весь хмель переспали, наконец начали вставать.
Но если и затем толпа будет
продолжать упорствовать, то надлежит: набежав с размаху, вырвать из оной одного или двух человек, под наименованием зачинщиков, и, отступя от бунтовщиков на некоторое расстояние, немедля распорядиться.
— И с чего тебе, паскуде, такое смехотворное дело в голову взбрело? и кто тебя, паскуду, тому делу научил? —
продолжала допрашивать Лядоховская, не обращая внимания на Амалькин ответ.
На шестой день Бородавкин хотел было
продолжать бомбардировку, но уже заметил измену.
Алексей Александрович с партией людей, видевших опасность такого революционного отношения к бумагам,
продолжал поддерживать данные, выработанные ревизионною комиссией.
— Я не буду судиться. Я никогда не зарежу, и мне этого нe нужно. Ну уж! —
продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к делу, — наши земские учреждения и всё это — похоже на березки, которые мы натыкали, как в Троицын день, для того чтобы было похоже на лес, который сам вырос в Европе, и не могу я от души поливать и верить в эти березки!
— Куда ж торопиться? Посидим. Как ты измок однако! Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь дело с природой. Ну, что зa прелесть эта стальная вода! — сказал он. — Эти берега луговые, —
продолжал он, — всегда напоминают мне загадку, — знаешь? Трава говорит воде: а мы пошатаемся, пошатаемся.
— А как я вспоминаю ваши насмешки! —
продолжала княгиня Бетси, находившая особенное удовольствие в следовании за успехом этой страсти. — Куда это все делось! Вы пойманы, мой милый.
Николай Левин
продолжал говорить: — Ты знаешь, что капитал давит работника, — работники у нас, мужики, несут всю тягость труда и поставлены так, что сколько бы они ни трудились, они не могут выйти из своего скотского положения.
— A! — равнодушно сказала Анна, как бы мало интересуясь этим, — и
продолжала улыбаясь: — Как может ваше общество компрометировать кого-нибудь?
― Адвокат занят, ― строго отвечал помощник, указывая пером на дожидавшихся, и
продолжал писать.
— Ах, какой вздор! —
продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
Но он не сделал ни того, ни другого, а
продолжал жить, мыслить и чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей и был счастлив, когда не думал о значении своей жизни.
Подразделения следующие (он
продолжал загибать свои толстые пальцы, хотя случаи и подразделения, очевидно, не могли быть классифицированы вместе): физические недостатки мужа или жены, затем прелюбодеяние мужа или жены.
— Да, —
продолжала она, — сделаться вашею любовницей и погубить всё…
Левин покраснел гораздо больше ее, когда она сказала ему, что встретила Вронского у княгини Марьи Борисовны. Ей очень трудно было сказать это ему, но еще труднее было
продолжать говорить о подробностях встречи, так как он не спрашивал ее, а только нахмурившись смотрел на нее.
Портрет Анны, одно и то же и писанное с натуры им и Михайловым, должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Михайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова перестал писать свой портрет Анны, решив, что это теперь было излишне. Картину же свою из средневековой жизни он
продолжал. И он сам, и Голенищев, и в особенности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была гораздо более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.
― Зачем я говорю это? зачем? ―
продолжал он также гневно. ― Чтобы вы знали, что, так как вы не исполнили моей воли относительно соблюдения приличий, я приму меры, чтобы положение это кончилось.
— Глупо! Не попал, — проговорил он, шаря рукой за револьвером. Револьвер был подле него, — он искал дальше.
Продолжая искать, он потянулся в другую сторону и, не в силах удержать равновесие, упал, истекая кровью.
— Нет, позволь, —
продолжал Левин. — Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда. Это несправедливо, и я чувствую это, но…
— То есть вы хотите сказать, что грех мешает ему? — сказала Лидия Ивановна. — Но это ложное мнение. Греха нет для верующих, грех уже искуплен. Pardon, — прибавила она, глядя на опять вошедшего с другой запиской лакея. Она прочла и на словах ответила: «завтра у Великой Княгини, скажите». — Для верующего нет греха, —
продолжала она разговор.
«Верно, так надо», подумал он и
продолжал сидеть.
Но Алексей Александрович молчал, и потому адвокат
продолжал: — Самое обычное и простое, разумное, я считаю, есть прелюбодеяние по взаимному соглашению.
Только изредка,
продолжая свое дело, ребенок, приподнимая свои длинные загнутые ресницы, взглядывал на мать в полусвете казавшимися черными, влажными глазами.