Неточные совпадения
— Стойте, Алексей Федорович, стойте, — схватился опять за новую, вдруг представившуюся ему мечту штабс-капитан и опять затараторил исступленною скороговоркой, — да знаете ли вы, что мы с Илюшкой, пожалуй, и впрямь теперь мечту осуществим: купим лошадку да кибитку, да лошадку-то вороненькую, он просил непременно чтобы вороненькую, да и отправимся, как
третьего дня расписывали.
Гарный Луг представлял настоящее гнездо такого выродившегося «панства»: уже ко времени эмансипации в нем было около шестидесяти крестьянских дворов и что-то около двух десятков шляхтичей — душевладельцев.
Капитану одному принадлежало около
трети.
Как-то раз, на второй или на
третий год наших приездов, мы узнали, что когда-то, незадолго до освобождения,
капитан приказал обливать Кароля холодной водой на морозе…
Штабс-капитан Михайлов два раза в нерешительности прошел мимо кружка своих аристократов, в
третий раз сделал усилие над собой и подошел к ним.
В конце
третьего у штабс-капитана Белова, курсового офицера четвертой роты, от жары и усталости хлынула кровь из носа в таком обилии, что ученье пришлось прекратить.
Таким образом достигались две цели — и поэтическая и служебная; но теперь была и
третья, особенная и весьма щекотливая цель:
капитан, выдвигая на сцену стихи, думал оправдать себя в одном пункте, которого почему-то всего более для себя опасался и в котором всего более ощущал себя провинившимся.
Всякий день ждали, что нагрянет Степан Михайлович с капитан-исправником и земским судом, но прошла неделя, другая,
третья — никто не приезжал…
—
Капитан Гез, — сказал я с улыбкой, — если считать
третий час ночи началом дня, — я, конечно, явился безумно рано.
Мы сидели за чаем на палубе. Разудало засвистал
третий. Видим, с берега бежит офицер в белом кителе, с маленькой сумочкой и шинелью, переброшенной через руку. Он ловко перебежал с пристани на пароход по одной сходне, так как другую уже успели отнять. Поздоровавшись с
капитаном за руку, он легко влетел по лестнице на палубу — и прямо к отцу. Поздоровались. Оказались старые знакомые.
Жевакин. А это, однако ж, бывает. У нас вся
третья эскадра, все офицеры и матросы, — все были с престранными фамилиями: Помойкин, Ярыжкин, Перепреев, лейтенант. А один мичман, и даже хороший мичман, был по фамилии просто Дырка. И
капитан, бывало: «Эй, ты, Дырка, поди сюда!» И, бывало, над ним всегда пошутишь. «Эх ты, дырка эдакой!» — говоришь, бывало, ему.
Третий офицер. Пустите меня, господин
капитан, руки прочь! Юнкера, взять его!
Но сколько различных оттенков я замечал в других: один хочет казаться спокойнее, другой суровее,
третий веселее, чем обыкновенно; по лицу же
капитана заметно, что он и не понимает, зачем казаться.
Но вот уже раздался последний колокол,
капитан с белого мостика самолично подал
третий пронзительный свисток; матросы засуетились около трапа и втащили его на палубу; шипевший доселе пароход впервые тяжело вздохнул, богатырски ухнул всей утробой своей, выбросив из трубы клубы черного дыма, и медленно стал отваливать от пристани. Вода забулькала и замутилась под колесами. Раздались оживленнее, чем прежде, сотни голосов и отрывочных возгласов, которые перекрещивались между пристанью и пароходным бортом.
Старший штурман, сухой и старенький человек, проплававший большую часть своей жизни и видавший всякие виды, один из тех штурманов старого времени, которые были аккуратны, как и пестуемые ими хронометры, пунктуальны и добросовестны, с которыми, как в старину говорили,
капитану можно было спокойно спать, зная, что такой штурман не прозевает ни мелей, ни опасных мест, вблизи которых он чувствует себя беспокойным, — этот почтенный Степан Ильич торопливо допивает свой
третий стакан, докуривает вторую толстую папиросу и идет с секстаном наверх брать высоты солнца, чтобы определить долготу места.
Володя повернул в другую улицу, потом в
третью — все те же хижины, все те же идиллические картины в домах, все те же встречи гуляющих и катающихся верхом — и вышел, наконец, в лучше освещенную улицу с несколькими лавками и ресторанами, в которых
капитаны с купеческих судов играли на бильярде, и многие канаки в более или менее европейских костюмах потягивали водку или пиво.
Капитан, не спавший две ночи и отдыхавший днем урывками, готовился, кажется, не спать и
третью ночь. Серьезный, с истомленным лицом, он зорко всматривался вокруг и приказал старшему офицеру осмотреть, хорошо ли закреплены орудия и все ли крепко закреплено.
Капитан Танасио внимательно и зорко глядит на брата, глядит минуту, другую,
третью. Потом говорит сдержанным, но твердым, не допускающим возражение, голосом: — Нет, подпоручик Иоле Петрович, на этот раз нам не потребуется услуги охотников. Было бы слишком безрассудно посылать людей на верную смерть…
Его тянуло за Борисом Петровичем, но он счел бестактным нарушать их беседу вдвоем. Ни за что не хотел бы он показаться навязчивым. В нем всегда говорило горделивое чувство. Этого пистоля он сердечно любил и увлекался им долго, но «лебезить» ни перед кем не желал, особливо при
третьем лице, хотя бы и при таком хорошем малом, как Кузьмичев. Через несколько недель
капитан мог стать его подчиненным.
Третье лицо,
капитан Тросенко, был старый кавказец в полном значении этого слова, то есть человек, для которого рота, которою он командовал, сделалась семейством, крепость, где был штаб, — родиной, а песенники — единственными удовольствиями жизни, — человек, для которого все, что не было Кавказ, было достойно презрения, да и почти недостойно вероятия; все же, что было Кавказ, разделялось на две половины: нашу и не нашу; первую он любил, вторую ненавидел всеми силами своей души, и главное — он был человек закаленной, спокойной храбрости, редкой доброты в отношении к своим товарищам и подчиненным и отчаянной прямоты и даже дерзости в отношении к ненавистным для него почему-то адъютантам и бонжурам.
Но и управляющий, и Старший наконец почувствовали необходимость выселить Филатовых из крошечной квартирки в одну комнату и кухню, где-то на
третьем дворе, куда они обе переехали после смерти
капитана.
Первая колонна уездных ревнителей атаковала спящего инвалидного
капитана, вторая — инвалидный цейхауз, запертый на замок; кипящий бешеной храбростью, неустрашимый студент Доморацкий повел
третью колонну могилёвских чиновников и гимназистов, с несколькими студентами-охотниками, на сборное место; с отборной дружиной Горыгорецкой, сам воевода устремился на инвалидного часового у казначейства.
— Ваше сиятельство, — прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, — вы меня изволили послать к батарее
капитана Тушина. Я был там и нашел две
трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
«Что за муха его укусила? — подумал
капитан. — Был малый как малый, а теперь прямо ошалелый какой-то.
Третьего дня сгрубил. Хозяйка жалуется. Ну да черт с ним. Буду лучше думать о том, как хорошо и весело пройдет завтра вечер».
— С вечера нездоровы очень были,
третью ночь не спят, — заступнически прошептал денщицкий голос. — Уж вы
капитана разбудите сначала.
Наблюдатель, желающий оставаться сам в неизвестности, представлял в подкрепление своих слов доказательства, состоявшие в том, что подозреваемый им в неблагонадежности учитель истории, в присутствии попечителя Милюкова, разъяснял ученикам «о правах
третьего сословия во Франции», а
капитан 2-го ранга Милюков учителя не остановил и тем выразил ему как бы свое одобрение.