Неточные совпадения
Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы приехали, он в первый раз
поднял на меня глаза; но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.
Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в сильном волнении. Но борьба совести с самолюбием была непродолжительна. Драгунский
капитан, сидевший возле него, толкнул его локтем; он вздрогнул и быстро отвечал мне, не
поднимая глаз...
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет
капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой
подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
Марья Ивановна приняла письмо дрожащею рукою и, заплакав, упала к ногам императрицы, которая
подняла ее и поцеловала. Государыня разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты, — сказала она, — но я в долгу перед дочерью
капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние».
— Ничего не дам, а ей пуще не дам! Она его не любила. Она у него тогда пушечку отняла, а он ей по-да-рил, — вдруг в голос прорыдал штабс-капитан при воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечку маме. Бедная помешанная так и залилась вся тихим плачем, закрыв лицо руками. Мальчики, видя, наконец, что отец не выпускает гроб от себя, а между тем пора нести, вдруг обступили гроб тесною кучкой и стали его
подымать.
Штабс-капитан замахал наконец руками: «Несите, дескать, куда хотите!» Дети
подняли гроб, но, пронося мимо матери, остановились пред ней на минутку и опустили его, чтоб она могла с Илюшей проститься. Но увидав вдруг это дорогое личико вблизи, на которое все три дня смотрела лишь с некоторого расстояния, она вдруг вся затряслась и начала истерически дергать над гробом своею седою головой взад и вперед.
О медицинской помощи, о вызове доктора к заболевшему работнику тогда, конечно, никому не приходило в голову. Так Антось лежал и тихо стонал в своей норе несколько дней и ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать больного, не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне, и Антося сразу стали бояться.
Подняли капитана, пошли к мельнице скопом. Антось лежал на соломе и уже не стонал. На бледном лице осел иней…
С выражением торжества он
поднял руку с листом бумаги и помахал им в ту сторону, где высился темной крышей с флагштоком «магазин»
капитана, окруженный тополями.
Впоследствии
капитан ознакомил нас с драматическими перипетиями этой борьбы. Надев роговые очки,
подняв бумагу высоко кверху, он с чувством перечитывал ябеды Банькевича и свои ответы…
Он останавливался посредине комнаты и
подымал кверху руки, раскидывая ими, чтоб выразить необъятность пространств. В дверях кабинета стояли мать и тетки, привлеченные громким пафосом рассказчика. Мы с братьями тоже давно забрались в уголок кабинета и слушали, затаив дыхание… Когда
капитан взмахивал руками высоко к потолку, то казалось, что самый потолок раздвигается и руки
капитана уходят в безграничные пространства.
И опять,
подняв руки кверху,
капитан, казалось, поворачивал вселенную около какой-то оси, а мы с некоторым страхом следили снизу вверх за этой опасной операцией…
— Вы можете себе представить,
капитан, — продолжал разливавший чай, обращаясь к безрукому и
поднимая ножик, который уронил этот, — нам сказали, что лошади ужасно дороги в Севастополе, мы и купили сообща лошадь в Симферополе.
Взгляд Геза был устремлен на пуговицы моего жилета. Он медленно
поднимал голову; встретясь наконец с моим взглядом,
капитан, прокашлявшись, стал протирать глаза, отгоняя рукой дым сигары.
И,
подняв кверху свое толстое и красное, счастливое лицо, он крикнул
капитану, уже стоявшему на мостике у рупора...
Его выгнали, больного, измученного, из биллиардной и отобрали у него последние деньги. На улице бедняка
подняли дворники и отправили в приемный покой. Прошло несколько месяцев; о
капитане никто ничего не слыхал, и его почти забыли. Прошло еще около года. До биллиардной стали достигать слухи о
капитане, будто он живет где-то в ночлежном доме и питается милостыней.
Капитан принес свою книгу и счеты. Справившись с книгой и пощелкав минуты две на счетах, он объявил сумму, которую должен был ему Гельфрейх за квартиру до конца месяца и за обеды. Семен Иванович расплатился, и мы весьма дружелюбно расстались. Когда вынесли вещи, Семен Иванович взял под мышку рыжего кота, давно уже беспокойно тершегося у его ног,
подняв хвост палочкой вверх и изредка коротко мяукая (вероятно, опустошенный вид комнаты привел его в тревожное настроение), и мы уехали.
Рота
капитана занимала опушку леса и лежа отстреливалась от неприятеля.
Капитан в своем изношенном сюртуке и взъерошенной шапочке, опустив поводья белому маштачку и подкорчив на коротких стременах ноги, молча стоял на одном месте. (Солдаты так хорошо знали и делали свое дело, что нечего было приказывать им.) Только изредка он возвышал голос, прикрикивая на тех, которые
подымали головы.
Пока
поднимали ответ,
капитан заметил...
— Бросьте. Охота вам
поднимать историю. Он пожалуется на вас
капитану, скажет, что вы дерзки со старшим… Точно вы не знаете Первушина?
— И Корнев, наверно, отдал бы под суд или, по меньшей мере, отрешил меня от командования, если бы я поступил по правилам, а не так, как велит совесть… Вот почему он благодарил меня вместо того, чтобы отдать под суд! Сам он тоже не по правилам спешил к Сахалину и тоже в густой туман бежал полным ходом… Так позвольте, господа, предложить тост за тех моряков и за тех людей, которые исполняют свой долг не за страх, а за совесть! — заключил
капитан,
поднимая бокал шампанского.
— Что такое? — спросил
капитан,
поднимая красные глаза на Ашанина.
— Братцы, не выдавай
капитана! — завопил Онуфриев и
поднял на штык угрожавшего
капитану тевтона.
— Бери прицел вернее, Иоле, — хриплым голосом крикнул старший Петрович и
поднял руку… Грянул выстрел, но не пушечный, a короткий, трескучий, ружейный… И
капитан Танасио, взмахнув руками, грохнулся о землю с простреленной головою.
Не слыша ног под собой, не видя ничего, кроме двух маленьких крестиков-орденов, которые протягивал им
капитан, Игорь и Милица
подняли дрожащие руки им навстречу.
Что мог он сделать с этими «мерзавцами»? Пока он на пароходе, он — в подчинении
капитану. Не пойдет же он жаловаться пассажирам! Кому? Купчишкам или мужичью? Они его же на смех
поднимут. Да и на что жаловаться?.. Свидетелей не было того, как и что этот «наглец» Теркин стал говорить ему — ему, Фрументию Перновскому!
Теркин не хотел
поднимать истории. Он мог отправиться к
капитану и сказать, кто он. Надо тогда выставляться, называть свою фамилию, а ему было это неудобно в ту минуту.
Я выскакал на тот берег. За речкою, один среди брошенных орудий, неподвижно все сидел на своей лошади худой артиллерийский
капитан. У него что-то было в руке, он
поднял руку, близко от головы сверкнул огонек, и
капитан мешком повалился на землю с вдруг рванувшейся лошади.
Наш спутник,
капитан Т., быстро
поднял голову и пристально взглянул в глаза рыхлому
капитану.
Стоит рота, не шелохнется, а штабс-капитан Бородулин плечики
поднял, сапожки в позицию поставил, глянул вбок на фельдфебеля и спрашивает...
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он
поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 1809-м году он был
капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие-то особенные выгодные места.