Неточные совпадения
Жена попова толстая,
Попова дочка белая,
Попова лошадь жирная,
Пчела попова сытая,
Как колокол гудёт!»
— Ну, вот тебе хваленое
Поповское житье!
Только вверху берез, под которыми он стоял,
как рой
пчел, неумолкаемо шумели мухи, и изредка доносились голоса детей.
Стараясь делать
как можно меньше быстрых движений и прислушиваясь к пролетавшим всё чаще и чаще мимо него
пчелам, он дошел по тропинке до избы.
— Все это хорошо, только, уж
как хотите, мы вас не выпустим так рано. Крепости будут совершены сегодня, а вы все-таки с нами поживите. Вот я сейчас отдам приказ, — сказал он и отворил дверь в канцелярскую комнату, всю наполненную чиновниками, которые уподобились трудолюбивым
пчелам, рассыпавшимся по сотам, если только соты можно уподобить канцелярским делам: — Иван Антонович здесь?
Чуть отрок, Ольгою плененный,
Сердечных мук еще не знав,
Он был свидетель умиленный
Ее младенческих забав;
В тени хранительной дубравы
Он разделял ее забавы,
И детям прочили венцы
Друзья-соседи, их отцы.
В глуши, под сению смиренной,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей, она
Цвела
как ландыш потаенный,
Не знаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни
пчелой.
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.
С вещами можно обращаться без любви: можно рубить деревья, делать кирпичи, ковать железо без любви; но с людьми нельзя обращаться без любви так же,
как нельзя обращаться с
пчелами без осторожности.
Сегодня мы имели случай наблюдать,
как казаки охотятся за
пчелами.
По мере того
как война забывалась, патриотизм этот утихал и выродился наконец, с одной стороны, в подлую, циническую лесть «Северной
пчелы», с другой — в пошлый загоскинский патриотизм, называющий Шую — Манчестером, Шебуева — Рафаэлем, хвастающий штыками и пространством от льдов Торнео до гор Тавриды…
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто,
как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна:
как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих
пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
А около господа ангелы летают во множестве, —
как снег идет али
пчелы роятся, — али бы белые голуби летают с неба на землю да опять на небо и обо всем богу сказывают про нас, про людей.
Бортевые промыслы в Оренбургской губернии были прежде весьма значительны, но умножившееся народонаселение и невежественная жадность при доставанье меда, который нередко вынимают весь, не оставляя запаса на зиму, губят диких
пчел, которых и без того истребляют медведи, большие охотники до меда, некоторые породы птиц и жестокость зимних морозов] Трав и цветов мало в большом лесу: густая, постоянная тень неблагоприятна растительности, которой необходимы свет и теплота солнечных лучей; чаще других виднеются зубчатый папоротник, плотные и зеленые листья ландыша, высокие стебли отцветшего лесного левкоя да краснеет кучками зрелая костяника; сырой запах грибов носится в воздухе, но всех слышнее острый и, по-моему, очень приятный запах груздей, потому что они родятся семьями, гнездами и любят моститься (
как говорят в народе) в мелком папоротнике, под согнивающими прошлогодними листьями.
Слух о груздях, которых уродилось в Потаенном колке мост мостом,
как выражался старый пчеляк, живший в лесу со своими
пчелами, взволновал тетушку и моего отца, которые очень любили брать грибы и особенно ломать грузди.
Кукарский завод походил теперь на улей, из которого улетела матка и все
пчелы бродят
как потерянные.
Собравшиеся прежде всего, конечно, сделали самый строгий осмотр друг другу,
как слетевшиеся
пчелы.
— Да ты сказывай, животное,
как ты собирал-то статистику? пчел-то позабыл, подлец?
Ежели нет такого старика, то и эта забота падает на долю священника, мешая его полевым работам, потому что
пчела капризна:
как раз не усмотришь — и новый рой на глазах улетел.
Какая разница ты: когда, расширяся шумящими крылами, будешь летать под облаками, мне придется утешаться только тем, что в массе человеческих трудов есть капля и моего меда, […струны вещие баянов — в третьей песне поэмы «Руслан и Людмила» А.С. Пушкина: «И струны громкие Баянов…»…расширяся шумящими крылами… летать под облаками… капля и моего меда — в басне И.А. Крылова «Орел и
Пчела»:]
как говорит твой любимый автор.
Листья еще крепко держатся на ветках деревьев и только чуть-чуть начинают буреть; георгины, штокрозы, резеда, душистый горошек — все это слегка побледнело под влиянием утренников, но еще в полном цвету; и везде жужжат мириады
пчел, которые,
как чиновники перед реформой, спешат добрать последние взятки.
Помню, громадная липа, старая-престарая, стояла направо от дома — сколько цвету с нее собиралось, и
какие массы
пчел жужжали в ее непросветной листве! — где она?
Как заездил он коня да бросил в болото, так от этого-то коня и
пчелы отроились; а рыбаки-то, вишь, закинули невод да вместо рыбы и вытащили
пчел…
Может быть, стоя внутри этого дома, найдем средство заглянуть внутрь души его хозяина,
как смотрят в стеклянный улей, где
пчела строит свой дивный сот, с воском на освещение лица божия, с медом на усладу человека.
Это тишина пред бурей: все запоздавшее спрятать себя от невзгоды пользуется этою последнею минутой затишья; несколько
пчел пронеслось мимо Туберозова,
как будто они не летели, а несло их напором ветра.
Вроде того,
как если бы
пчелы, желающие подняться и улететь, находили бы, что слишком долго дожидаться, пока поднимется весь рой по одной
пчеле, а надо найти такое средство, при котором не нужно бы было каждой отдельной
пчеле раскрыть крылья и полететь, а вместе с тем и рой полетел бы, куда ему надо.
Казалось бы,
пчелам нет из этого положения никакого выхода,
как это кажется людям мирским, запутавшимся в тенета общественного миросозерцания.
Племя, семья, даже государство не выдуманы людьми, но образовались сами собой,
как рой
пчел, муравьев, и действительно существуют.
И
как стоит одной
пчеле раскрыть крылья, подняться и полететь и за ней другой, третьей, десятой, сотой, для того чтобы висевшая неподвижно кучка стала бы свободно летящим роем
пчел, так точно стоит только одному человеку понять жизнь так,
как учит его понимать ее христианство, и начать жить так, и за ним сделать то же другому, третьему, сотому, для того чтобы разрушился тот заколдованный круг общественной жизни, из которого, казалось, не было выхода.
Под липой было прохладно и спокойно; залетавшие в круг ее тени мухи и
пчелы, казалось, жужжали тише; чистая мелкая трава изумрудного цвета, без золотых отливов, не колыхалась; высокие стебельки стояли неподвижно,
как очарованные;
как мертвые, висели маленькие гроздья желтых цветов на нижних ветках липы.
Отдавши нужные приказания по части истребления «духа», он призывал Веретьева (единственного из прежних сподвижников, к которому он сохранил доверие) и заставлял его представлять,
как жужжит муха, комар,
пчела и т. п.
На «Нырке» питались однообразно,
как питаются вообще на небольших парусниках, которым за десять-двадцать дней плавания негде достать свежей провизии и негде хранить ее. Консервы, солонина, макароны, компот и кофе — больше есть было нечего, но все поглощалось огромными порциями. В знак душевного мира, а может быть, и различных надежд,
какие чаще бывают мухами, чем
пчелами, Проктор налил всем по стакану рома. Солнце давно село. Нам светила керосиновая лампа, поставленная на крыше кухни.
Шагая в ногу,
как солдаты, мы обогнули в молчании несколько углов и вышли на площадь. Филатр пригласил зайти в кафе. Это было так странно для моего состояния, что я согласился. Мы заняли стол у эстрады и потребовали вина. На эстраде сменялись певицы и танцовщицы. Филатр стал снова развивать тему о трещине на стекле, затем перешел к случаю с натуралистом Вайторном, который, сидя в саду, услышал разговор
пчел. Я слушал довольно внимательно.
Вот извольте посмотреть, — прибавил он, оттыкая одну из ближайших колодок и заглядывая в отверстие, покрытое шумящей и ползающей
пчелой по кривым вощинам: — вот эта молодая; она видать, в голове у ней матка сидит, а вощину она и прямо и в бок ведет,
как ей по колодке лучше, — говорил старик, видимо увлекаясь своим любимым предметом и не замечая положения барина: — вот нынче она с калошкой идет, нынче день теплый, всё видать, прибавил он, затыкая опять улей и прижимая тряпкой ползающую
пчелу, и потом огребая грубой ладонью несколько
пчел с морщинистого затылка.
— Да чтò ж? Известно, батюшка, Дутловы люди сильные; во всей вотчине почитай первый мужик, — отвечала кормилица, поматывая головой. — Летось другую связь из своего леса поставил, господ не трудили. Лошадей у них, окромя жеребят да подростков, троек шесть соберется, а скотины, коров да овец
как с поля гонят, да бабы выйдут на улицу загонять, так в воротах их-то сопрется, что беда; да и пчел-то колодок сотни две, не то больше живет. Мужик оченно сильный, и деньги должны быть.
Кузница стояла на краю неглубокого оврага; на дне его, в кустах ивняка, Евсей проводил всё свободное время весной, летом и осенью. В овраге было мирно,
как в церкви, щебетали птицы, гудели
пчёлы и шмели. Мальчик сидел там, покачиваясь, и думал о чём-то, крепко закрыв глаза, или бродил в кустах, прислушиваясь к шуму в кузнице, и когда чувствовал, что дядя один там, вылезал к нему.
Итак… начинается… Великий исход молодых сил из привилегированных классов навстречу народу, навстречу новой истории… И целый рой впечатлений и мыслей поднялся в моей голове над этим эпизодом,
как рой золотых
пчел в солнечном освещении… Когда, вернувшись, я рассказал о своей встрече ближайшим товарищам, это вызвало живые разговоры. Итак, N уже выбрал свою дорогу. Готов ли он? Готовы ли мы или не готовы? Что именно мы понесем народу?..
Я с грустью перечитывал эти слова. Мне было шестнадцать лет, но я уже знал,
как больно жалит
пчела — Грусть. Надпись в особенности терзала тем, что недавно парни с «Мелузины», напоив меня особым коктейлем, испортили мне кожу на правой руке, выколов татуировку в виде трех слов: «Я все знаю». Они высмеяли меня за то, что я читал книги, — прочел много книг и мог ответить на такие вопросы,
какие им никогда не приходили в голову.
Старайтесь найпаче
На господа бога во всем потрафлять
У нас был Вавило, жил всех побогаче,
Дa вздумал однажды на Бога роптать, —
С тех пор захудал, разорился Вавило,
Нет меду со
пчел, урожаю с земли,
И только в одном ему счастие было,
Что волосы из носу шибко росли…»
Рабочий расставит, разложит снаряды —
Рубанки, подпилки, долота, ножи:
«Гляди, чертенята!» А дети и рады,
Как пилишь,
как лудишь — им все покажи.
«Благую долю выбрал горбатый. Ни детей, ни дела.
Пчёлы. Я бы и
пчёл не стал разводить, пусть каждый,
как хочет, сам себе мёд добывает».
Непреднамеренность (das Nkhtgewolltsein), бессознательность этого направления нисколько не мешает его реальности,
как бессознательность геометрического стремления в
пчеле, бессознательность стремления к симметрии в растительной силе нисколько не мешает правильности шестигранного строения ячеек сота, симметрии двух половин листа.
— Умные люди должны жить кучей,
как, примерно,
пчелы в улье или осы в гнездах. Государево царство…
Потом, не давши этой идее дальнейшего развития, он переходит к пчеловодству и доказывает, что при современном состоянии науки («la science!» «наука!») можно заставить
пчел делать
какой угодно мед липовый, розовый, резедовый и т. д.
Накануне Сочельника Чечевицын целый день рассматривал карту Азии и что-то записывал, а Володя, томный, пухлый,
как укушенный
пчелой, угрюмо ходил по комнатам и ничего не ел. И раз даже в детской он остановился перед иконой, перекрестился и сказал...
Снова не то: усомнился я в боге раньше, чем увидал людей. Михайла, округлив глаза, задумчиво смотрит мне в лицо, а дядя тяжело шагает по комнате, гладит бороду и тихонько мычит. Нехорошо мне пред ними, что принижаю себя ложью. В душе у меня бестолково и тревожно;
как испуганный рой
пчёл, кружатся мысли, и стал я раздражённо изгонять их — хочу опустошить себя. Долго говорил, не заботясь о связности речи, и, пожалуй, нарочно путал её: коли они умники, то должны всё разобрать. Устал и задорно спрашиваю...
— Ох! ну
какая…
какая же я… была бы жена вам! Вот смешно…
как страус и
пчела!
Мелькали птицы, нарушая важную тишину леса хлопотливым щебетаньем. Где-то стучал дятел, жужжала
пчела и,
как будто указывая им дорогу, в воздухе, впереди их, порхали два мотылька, преследуя один другого.
— Старцы здесь жили в допрежние времена, — объяснил Спирька, — вон и липняк насадили для
пчелы… Только их начальство выжило; потому
как они, старцы-то, к старой вере были прилежны… строго было. Весь скиток разорили…
— Очень морды у них, ваше благородие, поопухли,
как будто
пчелы изъели, и глаз не видать; работать никак невозможно, только пить просят.
Бедный молодой человек рвал с себя настывшие одеяния,
как будто в них засел целый рой
пчел, и, не снимая еще малахая и шарфа, быстро скинул с ног валенки, которые и уложил подошвами к печке.
Там, на полу, были разостланы сено и трава, в двойных и тройных светильниках горели тонкие сальные свечки-мока́нки и слышалось жужжание
как будто от нескольких здоровенных, в рост человека,
пчел.
Пройдя раза два по главной аллее, я сел рядом на скамейку с одним господином из Ярославля, тоже дачным жителем, который был мне несколько знаком и которого прозвали в Сокольниках воздушным, не потому, чтобы в наружности его было что-нибудь воздушное, — нисколько: он был мужчина плотный и коренастый, а потому, что он,
какая бы ни была погода, целые дни был на воздухе: часов в пять утра он пил уж чай в беседке, до обеда переходил со скамейки на скамейку, развлекая себя или чтением «Северной
пчелы» [«Северная
пчела» — газета, с 1825 года издававшаяся реакционными писателями Ф.Булгариным и Н.Гречем.], к которой чувствовал особенную симпатию, или просто оставался в созерцательном положении, обедал тоже на воздухе, а после обеда ложился где-нибудь в тени на ковре, а часов в семь опять усаживался на скамейку и наблюдал гуляющих.