Неточные совпадения
«Ах, боже мой!» — думаю себе и так обрадовалась,
что говорю мужу: «Послушай, Луканчик, вот
какое счастие Анне Андреевне!» «Ну, — думаю себе, — слава богу!» И говорю ему: «Я так восхищена,
что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! — думаю себе.
Хлестаков. Возле вас стоять уже есть
счастие; впрочем, если вы так уже непременно хотите, я сяду.
Как я счастлив,
что наконец сижу возле вас.
Пришел дьячок уволенный,
Тощой,
как спичка серная,
И лясы распустил,
Что счастие не в пажитях,
Не в соболях, не в золоте,
Не в дорогих камнях.
«А в
чем же?»
— В благодушестве!
Пределы есть владениям
Господ, вельмож, царей земных,
А мудрого владение —
Весь вертоград Христов!
Коль обогреет солнышко
Да пропущу косушечку,
Так вот и счастлив я! —
«А где возьмешь косушечку?»
— Да вы же дать сулилися…
Стародум. Ты знаешь,
что я одной тобой привязан к жизни. Ты должна делать утешение моей старости, а мои попечении твое
счастье. Пошед в отставку, положил я основание твоему воспитанию, но не мог иначе основать твоего состояния,
как разлучась с твоей матерью и с тобою.
Главное препятствие для его бессрочности представлял, конечно, недостаток продовольствия,
как прямое следствие господствовавшего в то время аскетизма; но, с другой стороны, история Глупова примерами совершенно положительными удостоверяет нас,
что продовольствие совсем не столь необходимо для
счастия народов,
как это кажется с первого взгляда.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к
счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали,
что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он,
как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Быть женой такого человека,
как Кознышев, после своего положения у госпожи Шталь представлялось ей верхом
счастья. Кроме того, она почти была уверена,
что она влюблена в него. И сейчас это должно было решиться. Ей страшно было. Страшно было и то,
что он скажет, и то,
что он не скажет.
И у кондитера, и у Фомина, и у Фульда он видел,
что его ждали,
что ему рады и торжествуют его
счастье так же,
как и все, с кем он имел дело в эти дни.
— Костя! сведи меня к нему, нам легче будет вдвоем. Ты только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и уйди, — заговорила она. — Ты пойми,
что мне видеть тебя и не видеть его тяжелее гораздо. Там я могу быть, может быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! — умоляла она мужа,
как будто
счастье жизни ее зависело от этого.
Во-первых, с этого дня он решил,
что не будет больше надеяться на необыкновенное
счастье,
какое ему должна была дать женитьба, и вследствие этого не будет так пренебрегать настоящим.
Из театра Степан Аркадьич заехал в Охотный ряд, сам выбрал рыбу и спаржу к обеду и в 12 часов был уже у Дюссо, где ему нужно было быть у троих,
как на его
счастье, стоявших в одной гостинице: у Левина, остановившегося тут и недавно приехавшего из-за границы, у нового своего начальника, только
что поступившего на это высшее место и ревизовавшего Москву, и у зятя Каренина, чтобы его непременно привезти обедать.
— Очень рад, — сказал он и спросил про жену и про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так
как в его воображении мысль о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось,
что никому лучше нельзя рассказать своего
счастья,
как жене и свояченице Свияжского, и он очень был рад ехать к ним.
— Да, но зато,
как часто
счастье браков по рассудку разлетается
как пыль именно оттого,
что появляется та самая страсть, которую не признавали, — сказал Вронский.
Событие рождения сына (он был уверен,
что будет сын), которое ему обещали, но в которое он всё-таки не мог верить, — так оно казалось необыкновенно, — представлялось ему с одной стороны столь огромным и потому невозможным
счастьем, с другой стороны — столь таинственным событием,
что это воображаемое знание того,
что будет, и вследствие того приготовление
как к чему-то обыкновенному, людьми же производимому, казалось ему возмутительно и унизительно.
Она тоже не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и отец были бесспорно согласны и счастливы ее
счастьем. Она ждала его. Она первая хотела объявить ему свое и его
счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не знала,
что она сделает. Она слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она, не думая, не спрашивая себя,
как и
что, подошла к нему и сделала то,
что она сделала.
— Ужаснее всего то,
что ты —
какая ты всегда, и теперь, когда ты такая святыня для меня, мы так счастливы, так особенно счастливы, и вдруг такая дрянь… Не дрянь, зачем я его браню? Мне до него дела нет. Но за
что мое, твое
счастие?..
«Нет, неправду не может она сказать с этими глазами», подумала мать, улыбаясь на ее волнение и
счастие. Княгиня улыбалась тому,
как огромно и значительно кажется ей, бедняжке, то,
что происходит теперь в ее душе.
— Пойдемте к мама! — сказала она, взяв его зa руку. Он долго не мог ничего сказать, не столько потому, чтоб он боялся словом испортить высоту своего чувства, сколько потому,
что каждый раз,
как он хотел сказать что-нибудь, вместо слов, он чувствовал,
что у него вырвутся слезы
счастья. Он взял ее руку и поцеловал.
Он только
что заговорил с нею,
как вдруг за дверью послышался шорох платья, и mademoiselle Linon исчезла из глаз Левина, и радостный ужас близости своего
счастья сообщился ему.
—
Счастье можно различно понимать. Но положим,
что я на всё согласен, я ничего не хочу.
Какой же выход из нашего положения?
Правда,
что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал,
что когда он, вовсе не думая о том,
что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше
счастья,
чем когда он,
как теперь, каждую минуту думал,
что в его душе живет Христос и
что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других,
что он держался,
как за спасение, за свое мнимое спасение.
Он долго не мог понять того,
что она написала, и часто взглядывал в ее глаза. На него нашло затмение от
счастия. Он никак не мог подставить те слова,
какие она разумела; но в прелестных сияющих
счастием глазах ее он понял всё,
что ему нужно было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: Да.
— Разве вы не знаете,
что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность
счастья,
какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
Она счастлива, делает
счастье другого человека и не забита,
как я, а верно так же,
как всегда, свежа, умна, открыта ко всему», думала Дарья Александровна, и плутовская улыбка морщила ее губы, в особенности потому,
что, думая о романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее.
Он был недоволен ею за то,
что она не могла взять на себя отпустить его, когда это было нужно (и
как странно ему было думать,
что он, так недавно еще не смевший верить тому
счастью,
что она может полюбить его, теперь чувствовал себя несчастным оттого,
что она слишком любит его!), и недоволен собой за то,
что не выдержал характера.
Герой романа уже начал достигать своего английского
счастия, баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение,
как вдруг она почувствовала,
что ему должно быть стыдно и
что ей стыдно этого самого.
— Ты пойми, — сказал он, —
что это не любовь. Я был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому
что решил,
что этого не может быть, понимаешь,
как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу,
что без этого нет жизни. И надо решить…
Сколько раз он говорил себе,
что ее любовь была
счастье; и вот она любила его,
как может любить женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, ― и он был гораздо дальше от
счастья,
чем когда он поехал за ней из Москвы.
— Вы ехали в Ергушово, — говорил Левин, чувствуя,
что он захлебывается от
счастия, которое заливает его душу. «И
как я смел соединять мысль о чем-нибудь не-невинном с этим трогательным существом! И да, кажется, правда то,
что говорила Дарья Александровна», думал он.
Ничего, казалось, не было необыкновенного в том,
что она сказала, но
какое невыразимое для него словами значение было в каждом звуке, в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она говорила это! Тут была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и надежда, и любовь к нему, в которую он не мог не верить и которая душила его
счастьем.
И вдруг ему вспомнилось,
как они детьми вместе ложились спать и ждали только того, чтобы Федор Богданыч вышел зa дверь, чтобы кидать друг в друга подушками и хохотать, хохотать неудержимо, так
что даже страх пред Федором Богданычем не мог остановить это через край бившее и пенящееся сознание
счастья жизни.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного
счастия, потому,
что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению,
как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея,
как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Ее сердце сильно билось, руки были холодны
как лед. Начались упреки ревности, жалобы, — она требовала от меня, чтоб я ей во всем признался, говоря,
что она с покорностью перенесет мою измену, потому
что хочет единственно моего
счастия. Я этому не совсем верил, но успокоил ее клятвами, обещаниями и прочее.
Все,
что мог сделать умный секретарь, было уничтоженье запачканного послужного списка, и на то уже он подвинул начальника не иначе,
как состраданием, изобразив ему в живых красках трогательную судьбу несчастного семейства Чичикова, которого, к
счастию, у него не было.
Вообрази, Деребину
какое счастье: тетка его поссорилась с сыном за то,
что женился на крепостной, и теперь записала ему все именье.
Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел.
Еще одно нас разлучило…
Несчастной жертвой Ленский пал…
Ото всего,
что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена
счастью. Боже мой!
Как я ошибся,
как наказан…
Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я воображал,
что нет
счастия на земле для человека с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами,
как я; я просил бога сделать чудо — превратить меня в красавца, и все,
что имел в настоящем, все,
что мог иметь в будущем, я все отдал бы за красивое лицо.
В старости у него образовался постоянный взгляд на вещи и неизменные правила, — но единственно на основании практическом: те поступки и образ жизни, которые доставляли ему
счастие или удовольствия, он считал хорошими и находил,
что так всегда и всем поступать должно. Он говорил очень увлекательно, и эта способность, мне кажется, усиливала гибкость его правил: он в состоянии был тот же поступок рассказать
как самую милую шалость и
как низкую подлость.
«
Какое счастье, — подумал я, —
что я не ее сын».
В первый раз,
как Сережа заговорил со мной, я до того растерялся от такого неожиданного
счастия,
что побледнел, покраснел и ничего не мог отвечать ему.
Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того была преисполнена
счастием. Я не понимал,
что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего
счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось,
как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
— И на
что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ,
что не может не браниться! Ох, вей мир,
какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то только,
что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое,
что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
— Теперь, — сказал Грэй, — когда мои паруса рдеют, ветер хорош, а в сердце моем больше
счастья,
чем у слона при виде небольшой булочки, я попытаюсь настроить вас своими мыслями,
как обещал в Лиссе.
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива,
что почти испугалась своего
счастия. Семь лет, толькосемь лет! В начале своего
счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет,
как на семь дней. Он даже и не знал того,
что новая жизнь не даром же ему достается,
что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то
как бы подхватило его и
как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное
счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения,
что он любит, бесконечно любит ее, и
что настала же, наконец, эта минута…
Запущенный под облака,
Бумажный Змей, приметя свысока
В долине мотылька,
«Поверишь ли!» кричит: «чуть-чуть тебя мне видно;
Признайся,
что тебе завидно
Смотреть на мой высокий столь полёт». —
«Завидно? Право, нет!
Напрасно о себе ты много так мечтаешь!
Хоть высоко, но ты на привязи летаешь.
Такая жизнь, мой свет,
От
счастия весьма далёко;
А я, хоть, правда, невысоко,
Зато лечу,
Куда хочу;
Да я же так,
как ты, в забаву для другого,
Пустого,
Век целый не трещу».
Как счастье многие находят
Лишь тем,
что хорошо на задних лапках ходят!
Карандышев. Не обижайте! А меня обижать можно? Да успокойтесь, никакой ссоры не будет: все будет очень мирно. Я предложу за вас тост и поблагодарю вас публично за
счастие, которое вы делаете мне своим выбором, за то,
что вы отнеслись ко мне не так,
как другие,
что вы оценили меня и поверили в искренность моих чувств. Вот и все, вот и вся моя месть!
— Катерина Сергеевна, — заговорил он с какою-то застенчивою развязностью, — с тех пор
как я имею
счастье жить в одном доме с вами, я обо многом с вами беседовал, а между тем есть один очень важный для меня… вопрос, до которого я еще не касался. Вы заметили вчера,
что меня здесь переделали, — прибавил он, и ловя и избегая вопросительно устремленный на него взор Кати. — Действительно, я во многом изменился, и это вы знаете лучше всякого другого, — вы, которой я, в сущности, и обязан этою переменой.
— Напрасно ж ты уважал меня в этом случае, — возразил с унылою улыбкою Павел Петрович. — Я начинаю думать,
что Базаров был прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно нам ломаться и думать о свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону всякую суету. Именно,
как ты говоришь, станем исполнять наш долг; и посмотри, мы еще и
счастье получим в придачу.