Неточные совпадения
Все,
кажется, прожил, кругом в долгах, ниоткуда никаких средств, и обед, который задается,
кажется, последний; и думают обедающие, что завтра же хозяина потащут в
тюрьму.
Сказавши это, старик вышел. Чичиков задумался. Значенье жизни опять
показалось немаловажным. «Муразов прав, — сказал он, — пора на другую дорогу!» Сказавши это, он вышел из
тюрьмы. Часовой потащил за ним шкатулку, другой — чемодан белья. Селифан и Петрушка обрадовались, как бог знает чему, освобожденью барина.
— Эх, батюшка Петр Андреич! — отвечал он с глубоким вздохом. — Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в
тюрьме. Беда да и только! Как
покажусь я на глаза господам? что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.
Новости следовали одна за другой с небольшими перерывами, и
казалось, что с каждым днем
тюрьма становится все более шумной; заключенные перекликались между собой ликующими голосами, на прогулках Корнев кричал свои новости в окна, и надзиратели не мешали ему, только один раз начальник
тюрьмы лишил Корнева прогулок на три дня. Этот беспокойный человек, наконец, встряхнул Самгина, простучав...
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему
показалось, что улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в
тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул на Самгина из-под ладони и закричал...
— Кстати, о девочках, — болтал Тагильский, сняв шляпу, обмахивая ею лицо свое. — На днях я был в компании с товарищем прокурора — Кучиным, Кичиным? Помните керосиновый скандал с девицей Ветровой, — сожгла себя в
тюрьме, — скандал, из которого пытались сделать историю? Этому Кичину приписывалось неосторожное обращение с Ветровой, но,
кажется, это чепуха, он — не ветреник.
— Мне дали свидание с ним, он сидит в
тюрьме, которая называется «Кресты»; здоров, обрастает бородой, спокоен, даже — весел и,
кажется, чувствует себя героем.
«Менее интересна, но почти так же красива, как Марина. Еврейка, наверное, пристроит ее к большевикам, а от них обеспечен путь только в
тюрьму и ссылку.
Кажется, Евгений Рихтер сказал, что если красивая женщина неглупа, она не позволяет себе веровать в социализм. Таисья — глупа».
Эта песня, неизбежная, как вечерняя молитва солдат, заканчивала тюремный день, и тогда Самгину
казалось, что весь день был неестественно веселым, что в переполненной
тюрьме с утра кипело странное возбуждение, — как будто уголовные жили, нетерпеливо ожидая какого-то праздника, и заранее учились веселиться.
Она спешила погрузиться в свою дремоту; ночь
казалась ей черной, страшной
тюрьмой.
Кажется, нет — и, пожалуй, припомнят все: пролитую кровь христиан, оскорбление посланников,
тюрьмы пленных, грубости, надменность, чванство.
В
тюрьмах — Тюменской, Екатеринбургской, Томской и на этапах Нехлюдов видел, как эта цель, которую,
казалось, поставило себе общество, успешно достигалась.
Сон переносил на волю, иной раз в просоньях
казалось: фу, какие тяжелые грезы приснились —
тюрьма, жандармы, и радуешься, что все это сон, а тут вдруг прогремит сабля по коридору, или дежурный офицер отворит дверь, сопровождаемый солдатом с фонарем, или часовой прокричит нечеловечески «кто идет?», или труба под самым окном резкой «зарей» раздерет утренний воздух…
В бумагах NataLie я нашел свои записки, писанные долею до
тюрьмы, долею из Крутиц. Несколько из них я прилагаю к этой части. Может, они не
покажутся лишними для людей, любящих следить за всходами личных судеб, может, они прочтут их с тем нервным любопытством, с которым мы смотрим в микроскоп на живое развитие организма.
Я решился писать; но одно воспоминание вызывало сотни других, все старое, полузабытое воскресало — отроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости,
тюрьма и ссылка [Рассказ о «
Тюрьме и ссылке» составляет вторую часть записок. В нем всего меньше речь обо мне, он мне
показался именно потому занимательнее для публики. (Прим. А. И. Герцена.)] — эти ранние несчастия, не оставившие никакой горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя своими ударами молодую жизнь.
…Неизвестность и бездействие убивали меня. Почти никого из друзей не было в городе, узнать решительно нельзя было ничего.
Казалось, полиция забыла или обошла меня. Очень, очень было скучно. Но когда все небо заволокло серыми тучами и длинная ночь ссылки и
тюрьмы приближалась, светлый луч сошел на меня.
Впоследствии я много видел мучеников польского дела; Четьи-Минеи польской борьбы чрезвычайно богаты, — а Цеханович был первый. Когда он мне рассказал, как их преследовали заплечные мастера в генерал-адъютантских мундирах, эти кулаки, которыми дрался рассвирепелый деспот Зимнего дворца, — жалки
показались мне тогда наши невзгоды, наша
тюрьма и наше следствие.
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии. Был у нее и муж, но в то время, как я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести. Впрочем,
кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой праздник возила в
тюрьму калачи.
Но состояние, которое испытал я и многие другие, когда социал-демократы в большом количестве были водворены в
тюрьму, заключало в себе что-то совсем особенное, что сейчас должно
казаться смешным.
Затем, когда я бывал в
тюрьме, то же впечатление порядка и дисциплины производили на меня кашевары, хлебопеки и проч.; даже старшие надзиратели не
казались здесь такими сытыми, величаво-тупыми и грубыми, как в Александровске или Дуэ.
После
тюрем, арестантского вагона и пароходного трюма в первое время чистые и светлые чиновницкие комнаты
кажутся женщине волшебным замком, а сам барин — добрым или злым гением, имеющим над нею неограниченную власть; скоро, впрочем, она свыкается со своим новым положением, но долго еще потом слышатся в ее речи
тюрьма и пароходный трюм: «не могу знать», «кушайте, ваше высокоблагородие», «точно так».
И таким образом, если следуемые по табели три фунта
кажутся вполне достаточными в количественном отношении, то, при знакомстве с качеством хлеба и с бытовыми условиями
тюрьмы, это достоинство пайка становится призрачным, и цифры уже теряют свою силу.
Проплыли верст восемь — и на берегу заблестели огни: это была страшная Воеводская
тюрьма, а еще немного —
показались огни Дуэ.
На острове, отделяемом от материка бурным морем,
казалось, не трудно было создать большую морскую
тюрьму по плану: «кругом вода, а в середке беда», и осуществить римскую ссылку на остров, где о побеге можно было бы только мечтать.
Чаще всего я встречал в избе самого хозяина, одинокого, скучающего бобыля, который,
казалось, окоченел от вынужденного безделья и скуки; на нем вольное платье, но по привычке шинель накинута на плечи по-арестантски, и если он недавно вышел из
тюрьмы, то на столе у него валяется фуражка без козырька.
Около
тюрьмы ходят часовые; кроме них, кругом не видно ни одного живого существа, и
кажется, что они стерегут в пустыне какое-то необыкновенное сокровище.
Кстати сказать, всякий раз при посещении
тюрем мне
казалось, что в них стариков относительно больше, чем в колонии.]
Вся его каторга заключается в том, что в
тюрьме ему поручено делать колышки для прикрепления привесков к хлебным порциям — работа,
кажется, не трудная, но он нанимает вместо себя другого, а сам «дает уроки», то есть ничего не делает.
А потом мне
показалось, что и в
тюрьме можно огромную жизнь найти.
— И философия ваша точно такая же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в
тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и,
кажется, с барышом, несмотря на то что на копейки.
Без всякого лечения я бы очень и давно хотел бы побывать у вас, но,
кажется, и самое двадцатилетнее гражданство всех возможных
тюрем и изгнаний не доставит возможности повидаться с соседями. Проситься не хочу: не из гордости, а по какому-то нежеланию заставить склонять свое имя во всех инстанциях. Лучше всего бы вам собраться в Ялуторовск…
Странно тебе
покажется, что потом в Шлиссельбурге (самой ужасной
тюрьме) я имел счастливейшие минуты.
Несмотря, однако же, на все предосторожности, я как-то простудился, получил насморк и кашель и, к великому моему горю, должен был оставаться заключенным в комнатах, которые
казались мне самою скучною
тюрьмою, о какой я только читывал в своих книжках; а как я очень волновался рассказами Евсеича, то ему запретили доносить мне о разных новостях, которые весна беспрестанно приносила с собой; к тому же мать почти не отходила от меня.
— Устанет! — согласился Егор. —
Тюрьма ее сильно пошатнула, раньше девица крепче была… К тому же воспитания она нежного…
Кажется, — уже испортила себе легкие…
— Он тебя увел? — произнес Иван Васильевич, посматривая с удивлением на Кольцо. — А как же, — продолжал он, вглядываясь в него, — как же ты сказал, что в первый раз в этом краю? Да погоди-ка, брат, мы,
кажется, с тобой старые знакомые. Не ты ли мне когда-то про Голубиную книгу рассказывал? Так, так, я тебя узнаю. Да ведь ты и Серебряного-то из
тюрьмы увел. Как же это, божий человек, ты прозрел с того времени? Куда на богомолье ходил? К каким мощам прикладывался?
Но я оттого и записал это, что, мне
кажется, всякий это поймет, потому что со всяким то же самое должно случиться, если он попадет в
тюрьму на срок, в цвете лет и сил.
Но для того, чтобы убедиться в этом, мне пришлось пережить много тяжелых лет, многое сломать в душе своей, выбросить из памяти. А в то время, когда я впервые встретил учителей жизни среди скучной и бессовестной действительности, — они
показались мне людьми великой духовной силы, лучшими людьми земли. Почти каждый из них судился, сидел в
тюрьме, был высылаем из разных городов, странствовал по этапам с арестантами; все они жили осторожно, все прятались.
Ему вдруг почему-то
показалось, что его тоже могут заковать в кандалы и таким же образом вести по грязи в
тюрьму.
Были страшны и луна, и
тюрьма, и гвозди на заборе, и далекий пламень в костопальном заводе. Сзади послышался вздох. Андрей Ефимыч оглянулся и увидел человека с блестящими звездами и с орденами на груди, который улыбался и лукаво подмигивал глазом. И это
показалось страшным.
— Я не нахожу особенной причины радоваться, — сказал Андрей Ефимыч, которому движение Ивана Дмитрича
показалось театральным и в то же время очень понравилось. —
Тюрем и сумасшедших домов не будет, и правда, как вы изволили выразиться, восторжествует, но ведь сущность вещей не изменится, законы природы останутся всё те же. Люди будут болеть, стариться и умирать так же, как и теперь. Какая бы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, все же в конце концов вас заколотят в гроб и бросят в яму.
— У меня такое чувство, как будто жизнь наша уже кончилась, а начинается теперь для нас серая полужизнь. Когда я узнал, что брат Федор безнадежно болен, я заплакал; мы вместе прожили наше детство и юность, когда-то я любил его всею душой, и вот тебе катастрофа, и мне
кажется, что, теряя его, я окончательно разрываю со своим прошлым. А теперь, когда ты сказала, что нам необходимо переезжать на Пятницкую, в эту
тюрьму, то мне стало
казаться, что у меня нет уже и будущего.
— Если поэзия не решает вопросов, которые
кажутся вам важными, — сказал Ярцев, — то обратитесь к сочинениям по технике, полицейскому и финансовому праву, читайте научные фельетоны. К чему это нужно, чтобы в «Ромео и Жульетте», вместо любви, шла речь, положим, о свободе преподавания или о дезинфекции
тюрем, если об этом вы найдете в специальных статьях и руководствах?
Оно
показалось мне страшным, очарованным замком (о которых я читывал в книжках),
тюрьмою, где я буду колодником.
А в
тюрьме идет своя жизнь, глухая и чуткая, слепая и зоркая, как сама вечная тревога. Где-то ходят. Где-то шепчут. Где-то звякнуло ружье.
Кажется, кто-то крикнул. А может быть, и никто не кричал — просто чудится от тишины.
И вдруг на одно мгновение, на самое коротенькое мгновение, старому надзирателю, всю жизнь проведшему в
тюрьме, ее правила признававшему как бы за законы природы,
показалась и она, и вся жизнь чем-то вроде сумасшедшего дома, причем он, надзиратель, и есть самый главный сумасшедший.
И с первого же дня
тюрьмы люди и жизнь превратились для него в непостижимо ужасный мир призраков и механических кукол. Почти обезумев от ужаса, он старался представить, что люди имеют язык и говорят, и не мог —
казались немыми; старался вспомнить их речь, смысл слов, которые они употребляют при сношениях, — и не мог. Рты раскрываются, что-то звучит, потом они расходятся, передвигая ноги, и нет ничего.
И когда мужа убила лошадь, я плакала не столько о нем,
кажется, сколько о
тюрьме…
Дальше уже нет ни одной городской постройки, кроме военной
тюрьмы; ее огни едва мерцают далеко-далеко на краю военного поля, которое теперь
кажется чернее ночи.
— В
тюрьму… Было б за что, пошел бы, а то так… здорово живешь… За что? И не крал,
кажись, и не дрался… А ежели вы насчет недоимки сомневаетесь, ваше благородие, то не верьте старосте… Вы господина непременного члена спросите… Креста на нем нет, на старосте-то…
— Это очень заметно? — засмеялась она. — Что же? Я провела хорошо день. Вообще… боюсь, это
покажется тебе цинизмом… но, право, со дня похорон мужа я чувствую, что возрождаюсь… Я эгоистична — конечно! Но это радостный эгоизм человека, выпущенного из
тюрьмы на свободу. Суди, но будь справедлив!