Неточные совпадения
Дронов
с утра
исчезал из дома на
улицу, где он властно командовал группой ребятишек, ходил
с ними купаться, водил их в лес за грибами, посылал в набеги на сады и огороды.
Самгин мог бы сравнить себя
с фонарем на площади: из
улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем
исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
На
улице Самгин почувствовал себя пьяным. Дома прыгали, точно клавиши рояля; огни, сверкая слишком остро, как будто бежали друг за другом или пытались обогнать черненькие фигурки людей, шагавших во все стороны. В санях, рядом
с ним, сидела Алина, теплая, точно кошка. Лютов куда-то
исчез. Алина молчала, закрыв лицо муфтой.
Но минутами его уверенность в конце тревожных событий
исчезала, как луна в облаках, он вспоминал «господ», которые
с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими головами; явилась мысль, кого могут послать в Государственную думу булочники, метавшие
с крыши кирпичи в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся на
улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными
улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза,
с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором, в саду, мгновенно выскочит и в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также
исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера
исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить на
улицу — так я прозвал палубу. Но бури не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается
с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
Не решив этого вопроса, я засыпал, но беготня и писк разбудили меня опять; открою глаза и вижу, что к окну приблизится
с улицы какая-то тень, взглянет и медленно отодвинется, и вдруг опять сон осилит меня, опять разбудят мыши, опять явится и
исчезнет тень в окне…
После крепостного права
исчез навсегда
с московских
улиц экипаж, официально называвшийся «похоронной колесницей», а в просторечии «фортункой».
Сидит человек на скамейке на Цветном бульваре и смотрит на
улицу, на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого дома человек пять, и вдруг — никого! Куда они девались?.. Смотрит — тротуар пуст… И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа, шумит, дерется… И вдруг
исчезает снова… Торопливо шагает будочник — и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять вырастает из земли и шагает по тротуару
с бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой…
Мы миновали православное кладбище, поднявшись на то самое возвышение дороги, которое когда-то казалось мне чуть не краем света, и откуда мы
с братом ожидали «рогатого попа». Потом и
улица, и дом Коляновских
исчезли за косогором… По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами лежала белая лента шоссе,
с звенящей телеграфной проволокой, а впереди, в дымке пыли и тумана, синела роща, та самая, где я когда-то в первый раз слушал шум соснового бора…
И Лемм уторопленным шагом направился к воротам, в которые входил какой-то незнакомый ему господин, в сером пальто и широкой соломенной шляпе. Вежливо поклонившись ему (он кланялся всем новым лицам в городе О…; от знакомых он отворачивался на
улице — такое уж он положил себе правило), Лемм прошел мимо и
исчез за забором. Незнакомец
с удивлением посмотрел ему вслед и, вглядевшись в Лизу, подошел прямо к ней.
Предводительствуя кучкой обедневших друзей и удрученный своей обычной деловой ответственностью, он иногда мгновенно озарялся внутренним вдохновением, делал издали, через
улицу, таинственный знак проходившему со своим узлом за плечами татарину и на несколько секунд
исчезал с ним в ближайших воротах.
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на
улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все мои поиски тщетны: она
исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила
с лестницы».
Санин бродил как ошалелый по местам, когда-то столь знакомым, и ничего не узнавал: прежние постройки
исчезли; их заменили новые
улицы, уставленные громадными сплошными домами, изящными виллами; даже публичный сад, где происходило его последнее объяснение
с Джеммой, разросся и переменился до того, что Санин себя спрашивал — полно, тот ли это сад?
Вдруг она
исчезла.
Исчезло все:
улица и окно. Чьи-то теплые руки, охватив голову, закрыли мне глаза. Испуг — но не настоящий, а испуг радости, смешанной
с нежеланием освободиться и, должно быть,
с глупой улыбкой, помешал мне воскликнуть. Я стоял, затеплев внутри, уже догадываясь, что сейчас будет, и, мигая под шевелящимися на моих веках пальцами, негромко спросил...
Она опять
исчезла, и он один, как горький сирота, скитается по опустелым
улицам московским или в мучительной тоске сидит посреди пирующих врагов и слышит
с ужасом громкие восклицания...
В семь часов мать моя села в свою ямскую кибитку, а я
с Евсеичем в извозчичьи сани, и мы в одно время съехали со двора: повозка поехала направо к заставе, а я налево в гимназию; скоро мы свернули
с улицы в переулок, и кибитка
исчезла из моих глаз.
Рождественские каникулы окончились, и чудное видение
исчезло с Нижегородской
улицы.
В это время вдали поравнялся
с ними розовый гроб, предшествуемый многочисленным синклитом. Мариула остановилась… Вытянув шею, она жадно прислушивалась к пенью; сердце ее шибко билось, синие губы дрожали… Гроб на повороте
улицы исчез.
И
с этих пор это «что-то» так и пошло мелькать и шмыгать то за мною, то передо мною: то
исчезнет где-то в тени, то опять неожиданно выскочит на повороте, перебежит освещенную луною
улицу и опять испугает лошадь, которая уже начала беситься и еще несколько раз нас чуть не выкинула.