Неточные совпадения
Так хорошо и верно видел он многие
вещи, так метко и ловко очерчивал в немногих словах соседей помещиков, так видел ясно недостатки и ошибки всех, так хорошо знал
историю разорившихся бар — и почему, и как, и отчего они разорились, так оригинально и метко умел передавать малейшие их привычки, что они оба были совершенно обворожены его речами и готовы были признать его за умнейшего человека.
— Жульнические романы, как, примерно, «Рокамболь», «Фиакр номер 43» или «Граф Монте-Кристо». А из русских писателей весьма увлекает граф Сальяс, особенно забавен его роман «Граф Тятин-Балтийский», —
вещь, как знаете, историческая. Хотя у меня к
истории — равнодушие.
— Успокойтесь же, — встал я, захватывая шляпу, — лягте спать, это — первое. А князь Николай Иванович ни за что не откажет, особенно теперь на радостях. Вы знаете тамошнюю-то
историю? Неужто нет? Я слышал дикую
вещь, что он женится; это — секрет, но не от вас, разумеется.
Так когда и мы все перебрались на шкуну, рассовали кое-куда багаж, когда разошлись по углам, особенно улеглись ночью спать, то хоть бы и еще взять народу и
вещей. Это та же
история, что с чемоданом: не верится, чтоб вошло все приготовленное количество
вещей, а потом окажется, что можно как-нибудь сунуть и то, втиснуть другое, третье.
Управлять массами, активно вступившими в
историю, совсем не легкая
вещь.
После Сенатора отец мой отправлялся в свою спальную, всякий раз осведомлялся о том, заперты ли ворота, получал утвердительный ответ, изъявлял некоторое сомнение и ничего не делал, чтобы удостовериться. Тут начиналась длинная
история умываний, примочек, лекарств; камердинер приготовлял на столике возле постели целый арсенал разных
вещей: склянок, ночников, коробочек. Старик обыкновенно читал с час времени Бурьенна, «Memorial de S-te Helene» и вообще разные «Записки», засим наступала ночь.
Я совершенно отрицательно всегда относился к этическому формализму Канта, к категорическому императиву, к закрытию
вещей в себе и невозможности, по Канту, духовного опыта, к религии в пределах разума, к крайнему преувеличению значения математического естествознания, соответствующего лишь одной эпохе в
истории науки.
Одним словом, много было бы чего рассказать, но Лизавета Прокофьевна, ее дочери и даже князь Щ. были до того уже поражены всем этим «террором», что даже боялись и упоминать об иных
вещах в разговоре с Евгением Павловичем, хотя и знали, что он и без них хорошо знает
историю последних увлечений Аглаи Ивановны.
— Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, — продолжал капитан тем же нервным голосом, — это, по-моему, возмутительная
вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских — это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу
историю.
Еще в детстве она слыхала, что одна из ее grandes-tantes, princesse Nina, [тетушек, княжна Нина (франц.).] убежала с каким-то разносчиком; ей рассказывали об этой
истории, comme d’une chose sans nom, [как о неслыханной
вещи (франц.).] и даже, из боязни запачкать воображение княжны, не развивали всех подробностей, а выражались общими словами, что родственница ее сделала vilenie. [низость (франц.).]
Имена Ньютонов, Франклинов, Галилеев, Ломоносовых будут переходить из века в век; имена Наполеонов и других концертантов потонут в болотных топях. Таков закон
вещей, и никакое насилие не может его обойти. Не обойдет его и
история.
В числе других шумела и толкалась бойкая Марфа Петровна, успевшая рассказать по десяти раз
историю, цену и достоинство каждой
вещи, — недаром она столько лет была в этом доме своим человеком.
Грязные языки, развязавшиеся после смерти страшного князя и не знавшие
истории малахитовой щетки, сочиняли насчет привязанности княгини к Михайлушке разные небывалые
вещи и не хотели просто понять ее слепой привязанности к этому человеку, спасшему некогда ее жизнь и ныне платившему ей за ее доверие самою страстною, рабской преданностью.
Но как ни была ужасна вся
история с «Кулакиадою», Бобров, конечно, все-таки помирился с совершившимся фактом и простил его, но сказал при том Рылееву назидательную речь, что литература
вещь дрянная и что занятия ею никого не приводят к счастию.
— Судьба уже впутала вас в эту
историю… О, господи, как все это тяжело… Кажется, самая простая
вещь… И…
M-lle Boncourt особенно строго и кисло посматривала через очки свои, когда Наталья читала исторические книги: по понятиям старой француженки, вся
история была наполнена непозволительными
вещами, хотя она сама из великих мужей древности знала почему-то только одного Камбиза, а из новейших времен — Людовика XIV и Наполеона, которого терпеть не могла.
Она удивительно изменилась. Это бледное лицо приобрело какой-то отпечаток достоинства, совершенно не идущий к ее общественному положению. Она скромна и в то же время как будто бы горда. Чем ей гордиться?! Пристально вглядываясь в лицо Лопатина, я думал прочесть на нем
историю его отношений к ней. Ничего особенного: он несколько возбужден, но, по-видимому, только своей картиной. Это будет превосходная
вещь. Она стоит в холсте как живая.
Если справедливо, что во всяком положении
вещей главным зодчим является
история, то не менее справедливо и то, что везде можно встретить отдельных индивидуумов, которые служат воплощением «положения» и представляют собой как бы ответ на потребность минуты.
— О!
история у нас
вещь ужасная; благородно или низко вы поступили, правы или нет, могли избежать или не могли, но ваше имя замешано в
историю… всё равно, вы теряете всё: расположение общества, карьер, уважение друзей… попасться в
историю! ужаснее этого ничего не может быть, как бы эта
история ни кончилась!
Видя, что неведение народа о самых простых
вещах гибельно делается для тех самых, которые его воспитывали; догадавшись наконец, что невежество ненадежно, что на него нельзя положиться ни в чем, потому что оно постоянно может служить орудием в руках первого обманщика, — книжники решились вразумлять народ относительно некоторых предметов: толковали ему о самозванцах, рассказывали
историю Годунова и Димитрия, писали увещательные грамоты и пр.
Он мог читать мысли других людей; видел в
вещах всю их
историю; большие вязы в больничном саду рассказывали ему целые легенды из пережитого; здание, действительно построенное довольно давно, он считал постройкой Петра Великого и был уверен, что царь жил в нем в эпоху Полтавской битвы.
В это время приходит барышня ихняя. Тоже разохалась. Старушка ей всю эту комедию рассказала. Черт знает что за идиотская
история! Называют меня и героем и спасителем, жмут руки, и всякая такая
вещь… Слушаю их: и смешно мне и стыдно, право… Ну, думаю, попал в
историю, нечего сказать… Насилу-то, насилу от них отделался. Этакая ведь глупая штука вышла! Глупее, кажется, и нарочно не выдумаешь…
Вся эта странная
история показалась мне сначала несколько подозрительной: в тюрьмах очень много охотников рассказывать подобные
вещи проезжающим политическим ссыльным, чтобы выманить деньги. Однако я ответил, и между нами завязалась переписка. Почтальоном служил арестант, подававший Фомину пищу.
В последнее время и библиография переменила свой характер: она обратила свое внимание на явления, важные почему-нибудь в
истории литературы, она старается в своих поисках по архивам и библиотекам отыскать что-нибудь действительно интересное и нередко сообщает читателям
вещи, доселе бывшие вовсе неизвестными в печати.
Как он переделывал пьесы, которые ему приносили начинающие или малоизвестные авторы, он рассказывал в печати. Из-за такого сотрудничества у него вышла
история с Эмилем Жирарденом — из-за пьесы"Мученье женщины". Жирарден уличил его в слишком широком присвоении себе его добра. Он не пренебрегал — как и его соперник Сарду — ничьим чужим добром, когда видел, что из идеи или сильных положений можно что-нибудь создать ценное. Но его театр все-таки состоял из
вещей, им самим задуманных и написанных целиком.
В настоящий момент мне трудно ответить и самому себе на вопрос: отнесся ли я тогда к"Отцам и детям"вполне объективно, распознал ли сразу огромное место, какое эта
вещь заняла в
истории русского романа в XIX веке?
В тогдашней литературе романов не было ни одной
вещи в таком точно роде. Ее замысел я мог считать совершенно самобытным. Никому я не подражал. Теперь я бы не затруднился сознаться в этом. Не помню, чтобы прототип такой"
истории развития"молодого человека, ищущего высшей культуры, то есть"Ученические годы Вильгельма Мейстера"Гете, носился предо мною.
Среди бесчисленных и пошлых клевет, которым я долговременно подвергался в литературе за мою неспособность и нехотение рабствовать презренному и отвратительному деспотизму партий, меня сурово укоряли также за то, что я не разделял неосновательных мнений Афанасья Прокофьевича Щапова, который о ту пору прослыл в Петербурге историком и, вращаясь среди неповинных в знаниях церковной
истории литераторов,
вещал о политических задачах, которые скрытно содержит будто наш русский раскол.
Жюль, по уверению Эдмона, отличался необычайной восприимчивостью ко всему художественному; он не переставал жить артистическим интересом, постоянно набрасывал что-нибудь, делал эскизы, а главное, читал по
истории искусства, изучал классические произведения, собирал всевозможные
вещи, характерные для разных эпох.
Каждая
вещь в этой обстановке могла рассказать целую
историю старинного дворянского рода Белоярцевых, и исследователь старины мог бы увлечься этим немым языком бездушной обстановки.
Подлинное и обстоятельное описание построенного в Санкт-Петербурге, в Генваре 1740 года, ледяного дома и всех находившихся в нем домовых
вещей и уборов, с приложенными притом гридированными фигурами, также и некоторыми примечаниями о бывшей в 1740 году во всей Европе жестокой стуже, сочиненное для охотников до натуральной
истории чрез Георга Волфганга Крафта.
Кто-то из охотников вмешиваться не в свое дело сообщил письмом князю Петру Ивановичу, что в Орловской гимназии происходят будто бы непозволительные
вещи, — а именно — будто учитель
истории (кажется) Вас. Ив. Фортунатов (тогда уже почтенный старик) излагает ученикам «революционные экзерсисы», а почетный попечитель гимназии, флота капитан 2-го ранга Мордарий Васильевич Милюков (на дочери которого впоследствии был женат В. Якушкин), будто бы оказывает этому вредному делу потворство.