К сожалению, нет ничего общего между феодальным монархизмом с его определенным началом, с его прошлым, с его социальной и религиозной идеею, и наполеоновским деспотизмом петербургского царя, имеющим за себя лишь печальную
историческую необходимость, преходящую пользу, не опирающимся ни на какое нравственное начало.
Неточные совпадения
Это есть главная трагедия истории, трагедия свободы и
необходимости, человеческой судьбы и
исторической судьбы.
Если под революцией понимать совершаемые в известный
исторический день насилия, убийства, кровопролития, если понимать под ней отмену всех свобод, концентрационные лагеря и пр., то желать революции нельзя и нельзя ждать от нее явления нового человека, можно только при известных условиях видеть в ней роковую
необходимость и желать ее смягчения.
Нет фатальной
необходимости, нет непреложных экономических законов, эти законы имеют лишь преходящее
историческое значение.
В мировом и
историческом процессе нет
необходимости прогресса, закономерного развития.
Свобода и
необходимость, благодать и закон сплелись в
исторической действительности, два царства проникали друг в друга и смешивались.
Одним словом, мы должны понять, что такой великий человек, как Лаевский, и в падении своем велик; что его распутство, необразованность и нечистоплотность составляют явление естественно-историческое, освященное
необходимостью, что причины тут мировые, стихийные и что перед Лаевским надо лампаду повесить, так как он — роковая жертва времени, веяний, наследственности и прочее.
История доселе остается непонятною от ошибочной точки зрения. Историки, будучи большею частию не врачами, не знают, на что обращать внимание; они стремятся везде выставить после придуманную разумность и
необходимость всех народов и событий; совсем напротив, надобно на историю взглянуть с точки зрения патологии, надобно взглянуть на
исторические лица с точки зрения безумия, на события — с точки зрения нелепости и ненужности.
Прежде чем нам придется, по
необходимости, перенестись почти на пять лет назад для объяснения всего таинственного и недосказанного в предыдущих главах, мы считаем не лишним, скажем более, неизбежным, познакомить читателей, хотя вкратце, с первою, славною половиною царствования грозного царя, дабы по возможности выяснить характер этого загадочного до сей поры
исторического деятеля, который явится и одним из главных действующих лиц нашего повествования, а также причины и обстоятельства, сложившиеся для образования этого характера.
Но точно так же, как непостижимая сама в себе сила тяготенья, ощущаемая всяким человеком, только на столько понятна нам, на сколько мы знаем законы
необходимости, которой она подлежит (от первого знания, что все тела тяжелы, до закона Ньютона), точно так же и непостижимая, сама в себе, сила свободы, сознаваемая каждым, только на столько понятна нам, на сколько мы знаем законы
необходимости, которым она подлежит (начиная от того, что всякий человек умирает и до знания самых сложных экономических или
исторических законов).
Это есть то основание, вследствие которого действия наши и других людей представляются нам, с одной стороны, тем более свободными и менее подлежащими
необходимости, чем более известны нам те выведенные из наблюдения физиологические, психологические и
исторические законы, которым подлежит человек, и чем вернее усмотрена нами физиологическая, психологическая или
историческая причина действия; с другой стороны, чем проще самое наблюдаемое действие и чем несложнее характером и умом тот человек, действие которого мы рассматриваем.
Вопрос состоит в том, что, глядя на человека, как на предмет наблюдения с какой бы то ни было точки зрения, — богословской,
исторической, этической, философской — мы находим общий закон
необходимости, которому он подлежит так же, как и всё существующее. Глядя же на него из себя, как на то, чтò мы сознаем, мы чувствуем себя свободными.