Неточные совпадения
И всё это сделала Анна, и взяла ее на руки, и заставила ее попрыгать, и поцеловала ее свежую щечку и оголенные локотки; но при виде этого ребенка ей еще яснее было, что то
чувство, которое она
испытывала к нему, было даже не
любовь в сравнении с тем, что она чувствовала к Сереже.
После этого, как, бывало, придешь на верх и станешь перед иконами, в своем ваточном халатце, какое чудесное
чувство испытываешь, говоря: «Спаси, господи, папеньку и маменьку». Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью,
любовь к ней и
любовь к богу как-то странно сливались в одно
чувство.
Я в первый раз в жизни изменил в
любви и в первый раз
испытал сладость этого
чувства. Мне было отрадно переменить изношенное
чувство привычной преданности на свежее
чувство любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх того, в одно и то же время разлюбить и полюбить — значит полюбить вдвое сильнее, чем прежде.
«Да, да, она совсем другой человек», — думал Нехлюдов,
испытывая после прежних сомнений совершенно новое, никогда не испытанное им
чувство уверенности в непобедимости
любви.
Смотритель подошел к ним, и Нехлюдов, не дожидаясь его замечания, простился с ней и вышел,
испытывая никогда прежде не испытанное
чувство тихой радости, спокойствия и
любви ко всем людям. Радовало и подымало Нехлюдова на неиспытанную им высоту сознание того, что никакие поступки Масловой не могут изменить его
любви к ней. Пускай она заводит шашни с фельдшером — это ее дело: он любит ее не для себя, а для нее и для Бога.
— О, как мало знают те, которые никогда не любили! Мне кажется, никто еще не описал верно
любви, и едва ли можно описать это нежное, радостное, мучительное
чувство, и кто
испытал его хоть раз, тот не станет передавать его на словах. К чему предисловия, описания? К чему ненужное красноречие?
Любовь моя безгранична… Прошу, умоляю вас, — выговорил наконец Старцев, — будьте моей женой!
В другой раз Лаврецкий, сидя в гостиной и слушая вкрадчивые, но тяжелые разглагольствования Гедеоновского, внезапно, сам не зная почему, оборотился и уловил глубокий, внимательный, вопросительный взгляд в глазах Лизы… Он был устремлен на него, этот загадочный взгляд. Лаврецкий целую ночь потом о нем думал. Он любил не как мальчик, не к лицу ему было вздыхать и томиться, да и сама Лиза не такого рода
чувство возбуждала; но
любовь на всякий возраст имеет свои страданья, — и он
испытал их вполне.
При первом свидании с бабушкой, когда я увидал ее худое, морщинистое лицо и потухшие глаза,
чувство подобострастного уважения и страха, которые я к ней
испытывал, заменились состраданием; а когда она, припав лицом к голове Любочки, зарыдала так, как будто перед ее глазами был труп ее любимой дочери, даже
чувством любви заменилось во мне сострадание.
Испытав всю безграничность, всё увлечение, всё могущество материнской
любви, с которою, конечно, никакое другое
чувство равняться не может, Софья Николавна сама смотрела на свое настоящее положение с уважением; она приняла за святой долг сохранением душевного спокойствия сохранить здоровье носимого ею младенца и упрочить тем его существование, — существование, в котором заключались все ее надежды, вся будущность, вся жизнь.
Это было
чувство, не похожее ни на тоску одиночества и желание супружества, ни на платоническую, ни еще менее на плотскую
любовь, которые я
испытывал.
Это не идеальная, так называемая, возвышенная
любовь, которую я
испытывал прежде; не то
чувство влечения, в котором любуешься на свою
любовь, чувствуешь в себе источник своего
чувства и всё делаешь сам.
И она сказала, что любит его — не прощает и любит. И это возможно? И как, какими словами назвать то
чувство к отцу, которое сейчас
испытывает сын его, Саша Погодин, —
любовь? — ненависть и гнев? — запоздалая жажда мести и восстания и кровавого бунта? Ах, если бы теперь встретиться с ним… не может ли Телепнев заменить его, ведь они друзьями были!
И он спросил себя: любит ли он кого, любит ли Софью Ивановну, отца Серапиона,
испытал ли он
чувство любви ко всем этим лицам, бывшим у него нынче, к этому ученому юноше, с которым он так поучительно беседовал, заботясь только о том, чтобы показать ему свой ум и неотсталость от образования.
Объясняясь в
любви, Вера была пленительно хороша, говорила красиво и страстно, но он
испытывал не наслаждение, не жизненную радость, как бы хотел, а только
чувство сострадания к Вере, боль и сожаление, что из-за него страдает хороший человек.
Чувства эти не
любовь, потому что те люди, которые
испытывают их, не признают всех людей равными.
И вот я вижу мою добрую старую тетушку в шелковом платье, вижу ее лиловый зонтик с бахромой, который почему-то так несообразен с этой ужасной по своей простоте картиной смерти, лицо, готовое сию минуту расплакаться. Помню выразившееся на этом лице разочарование, что нельзя тут ни к чему употребить арнику, и помню больное, скорбное
чувство, которое я
испытал, когда она мне с наивным эгоизмом
любви сказала: «Пойдем, мой друг. Ах, как это ужасно! А вот ты все один купаешься и плаваешь».
И как только эти слова были сказаны, и он, и она поняли, что дело кончено, что то, что должно было быть сказано, не будет сказано»… Они возвращаются с прогулки с пристыженными лицами, оба
испытывают одинаковое
чувство, подобное тому, какое
испытывает ученик после неудавшегося экзамена… «Левин и Кити чувствовали себя особенно счастливыми и любовными в нынешний вечер. Что они были счастливы своею
любовью, это заключало в себе неприятный намек на тех, которые того же хотели и не могли, и им было совестно».
Я
испытал то
чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не надо предмета.
Он беззастенчиво копался в его прошедшем, которое знал как товарищ, описал парижскую жизнь, банкротство, безденежье, тягость, которую
испытывал барон фон Зайниц благодаря этому безденежью, и кончил хвалебною песнью госпоже Пельцер, которая пожертвовала
чувством братской
любви в пользу
чувства справедливости, возмездия за проступок…
Но мало и этого, деятельность
любви для людей, признающих жизнь в благе животной личности, представляет такие затруднения, что проявления ее становятся не только мучительными, но часто и невозможными. «Надо не рассуждать о
любви, — говорят обыкновенно люди, не понимающие жизни, а предаваться тому непосредственному
чувству предпочтения, пристрастия к людям, которое
испытываешь, и это-то и есть настоящая
любовь».
Чувство, которое я
испытал, было странное умиление, жалость, и совершенно новая
любовь к тебе,
любовь такая, при которой я совершенно перенесся в тебя, и
испытывал то самое, что ты
испытывала.
Повторим лишь, что чем больше старалась молодая девушка, в силу боязливой скромности, избегать человека, заставившего ее впервые
испытать сладостно томительное
чувство любви, тем сильнее это
чувство охватывало пожаром сердце этого человека.
Все, что я прежде
испытала, — прах и суета, вздор и тяжелый чад пред моим теперешним
чувством.
Чувство,
чувство! Прочь это избитое, пошлое слово. Прочь всякие слова! Я не хочу говорить о моей
любви. Я молчу и люблю.
Нетрудно догадаться, что говорила она о том
чувстве, которое впервые заставляет до наслаждения больно сжиматься сердце на расцвете юности, — о
чувстве любви. Княжна еще не
испытала его.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом,
испытывал ли он подобное
чувство самопожертвования для
любви и зависти к законному мужу.
Я
испытал то
чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета.
«Куда?» спросил себя Пьер. «Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или в гости?» Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем
чувством умиления и
любви, которое он
испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из-за слез взглянула на него.
Очевидно было, что l’amour, [
любовь,] которую так любил француз, была не та низшего и простого рода
любовь, которую Пьер
испытывал когда-то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая
любовь, которую он
испытывал к Наташе (оба рода этой
любви Рамбаль одинаково презирал — одна была l’amour des charretiers, другая l’amour des nigauds); [
любовь извощиков, другая
любовь дурней,] l’amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинации уродливостей, которые придавали главную прелесть
чувству.
Первый раз он
испытал это
чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним, и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо, и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок
любви вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Мигурские были счастливы тем, что, направив всю силу своей
любви друг на друга, они
испытывали среди чужих людей
чувство двух заблудившихся зимой, замерзающих и отогревающих друг друга.
Но не то с душевным состоянием тех людей, которые пользуются насилием, подчиняются ему, участвуют в нем. Все эти тысячи, миллионы людей вместо естественного и свойственного людям
чувства любви к братьям
испытывают ко всем людям, кроме маленького кружка единомышленников, только
чувства ненависти, осуждения и страха, и до такой степени заглушают в себе все человеческие
чувства, что убийства братьев кажутся им необходимыми условиями блага их жизни.
Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему-то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки,
испытывал одно и то же
чувство готовности к
любви и ожидания счастья, которое
испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
Много и много раз я перечитывал нагорную проповедь и всякий раз
испытывал одно и то же: восторг и умиление при чтении тех стихов о подставлении щеки, отдаче рубахи, примирении со всеми,
любви к врагам — и то же
чувство неудовлетворенности.