Неточные совпадения
Идем
по делу важному:
У нас забота есть,
Такая ли заботушка,
Что
из домов повыжила,
С работой раздружила нас,
Отбила от еды.
По делу всяк
по своему
До полдня вышел
из дому...
«Мы люди чужестранные,
Давно,
по делу важному,
Домишки мы покинули,
У нас забота есть…
Такая ли заботушка,
Что
из домов повыжила,
С работой раздружила нас,
Отбила от еды...
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время
дня и шорох во время ночи. Он видел, как с наступлением сумерек какие-то тени бродили
по городу и исчезали неведомо куда и как с рассветом
дня те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались
по домам. Несколько
дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать
из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.
Теперь, когда лошади нужны были и для уезжавшей княгини и для акушерки, это было затруднительно для Левина, но
по долгу гостеприимства он не мог допустить Дарью Александровну нанимать
из его
дома лошадей и, кроме того, знал, что двадцать рублей, которые просили с Дарьи Александровны за эту поездку, были для нее очень важны; а денежные
дела Дарьи Александровны, находившиеся в очень плохом положении, чувствовались Левиными как свои собственные.
Целый
день нынче я должен был делать распоряжения, распоряжения
по дому, вытекавшие (он налег на слово вытекавшие)
из моего нового, одинокого положения.
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли
по бульвару, мимо окон
дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один
из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом
деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через
день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в тюрьме.
Дома его встретил доктор Любомудров, он шел
по двору в больничном халате, остановился, взглянул на Самгина из-под ладони и закричал...
— Не узнаю, — ответил Лютов и, шумно вздохнув, поправился, сел покрепче на стуле. — Я, брат,
из градоначальства, вызывался
по делу об устройстве в
доме моем приемного покоя для убитых и раненых. Это, разумеется, Алина, она, брат…
Захотелось сегодня же, сейчас уехать
из Москвы. Была оттепель, мостовые порыжели, в сыроватом воздухе стоял запах конского навоза,
дома как будто вспотели, голоса людей звучали ворчливо, и раздирал уши скрип полозьев
по обнаженному булыжнику. Избегая разговоров с Варварой и встреч с ее друзьями, Самгин
днем ходил
по музеям, вечерами посещал театры; наконец — книги и вещи были упакованы в заказанные ящики.
Были вызваны в полицию дворники со всей улицы, потом,
дня два, полицейские ходили
по домам, что-то проверяя, в трех
домах произвели обыски, в одном арестовали какого-то студента, полицейский среди белого
дня увел
из мастерской, где чинились деревянные инструменты, приятеля Агафьи Беньковского, лысого, бритого человека неопределенных лет, очень похожего на католического попа.
— Вы,
по обыкновению, глумитесь, Харламов, — печально, однако как будто и сердито сказал хозяин. — Вы — запоздалый нигилист, вот кто вы, — добавил он и пригласил ужинать, но Елена отказалась. Самгин пошел провожать ее. Было уже поздно и пустынно, город глухо ворчал, засыпая. Нагретые за
день дома, остывая, дышали тяжелыми запахами
из каждых ворот. На одной улице луна освещала только верхние этажи
домов на левой стороне, а в следующей улице только мостовую, и это раздражало Самгина.
Утром, когда Самгин оделся и вышел в столовую, жена и Кутузов уже ушли
из дома, а вечером Варвара уехала в Петербург — хлопотать
по своим издательским
делам.
Несколько лет назад в Петербург приехала маленькая старушка-помещица, у которой было,
по ее словам, «вопиющее
дело».
Дело это заключалось в том, что она
по своей сердечной доброте и простоте, чисто
из одного участия, выручила
из беды одного великосветского франта, — заложив для него свой домик, составлявший все достояние старушки и ее недвижимой, увечной дочери да внучки.
Дом был заложен в пятнадцати тысячах, которые франт полностию взял, с обязательством уплатить в самый короткий срок.
Он ли пьянством сначала вывел ее
из терпения, она ли характером довела его до пьянства? Но
дело в том, что он
дома был как чужой человек, приходивший туда только ночевать, а иногда пропадавший
по нескольку
дней.
Экономка весь
день гремит ключами; буфет не затворяется.
По двору поминутно носят полные блюда
из кухни в
дом, а обратно человек тихим шагом несет пустое блюдо, пальцем или языком очищая остатки. То барыне бульон, то тетеньке постное, то барчонку кашки, барину чего-нибудь посолиднее.
Но и наши не оставались в долгу. В то самое время, когда фрегат крутило и било об
дно, на него нанесло напором воды две джонки. С одной
из них сняли с большим трудом и приняли на фрегат двух японцев, которые неохотно дали себя спасти, под влиянием строгого еще тогда запрещения от правительства сноситься с иноземцами. Третий товарищ их решительно побоялся,
по этой причине, последовать примеру первых двух и тотчас же погиб вместе с джонкой. Сняли также с плывшей мимо крыши
дома старуху.
С приятным сознанием своей твердости против доводов управляющего и готовности на жертву для крестьян Нехлюдов вышел
из конторы, и, обдумывая предстоящее
дело, прошелся вокруг
дома,
по цветникам, запущенным в нынешнем году (цветник был разбит против
дома управляющего),
по зарастающему цикорием lawn-tennis’y и
по липовой алее, где он обыкновенно ходил курить свою сигару, и где кокетничала с ним три года тому назад гостившая у матери хорошенькая Киримова.
2) Весь
день накануне и всю последнюю перед смертью ночь Смельков провел с проституткой Любкой (Екатериной Масловой) в
доме терпимости и в гостинице «Мавритания», куда,
по поручению Смелькова и в отсутствии его, Екатерина Маслова приезжала
из дома терпимости за деньгами, кои достала
из чемодана Смелькова, отомкнув его данным ей Смельковым ключом, в присутствии коридорной прислуги гостиницы «Мавритании» Евфимии Бочковой и Симона Картинкина.
Из приваловского
дома Хина, конечно, не ушла, а как ни в чем не бывало явилась в него на другой же
день после своей размолвки с Приваловым. Хозяину ничего не оставалось, как только
по возможности избегать этой фурии, чтобы напрасно не подвергать нареканиям и не отдавать в жертву городским сплетням ни в чем не повинные женские имена, а с другой — не восстановлять против себя Зоси. Хиония Алексеевна в случае изгнания, конечно, не остановилась бы ни перед чем.
Привалов переживал медовый месяц своего незаконного счастья. Собственно говоря, он плыл
по течению, которое с первого момента закружило его и понесло вперед властной пенившейся волной. Когда он ночью вышел
из половодовского
дома в достопамятный
день бала, унося на лице следы безумных поцелуев Антониды Ивановны, совесть проснулась в нем и внутренний голос сказал: «Ведь ты не любишь эту женщину, которая сейчас осыпала тебя своими ласками…»
По его словам, такой же тайфун был в 1895 году. Наводнение застало его на реке Даубихе, около урочища Анучино. Тогда на маленькой лодочке он спас заведующего почтово-телеграфной конторой, двух солдаток с детьми и четырех китайцев. Два
дня и две ночи он разъезжал на оморочке и снимал людей с крыш
домов и с деревьев. Сделав это доброе
дело, Дерсу ушел
из Анучина, не дожидаясь полного спада воды. Его потом хотели наградить, но никак не могли разыскать в тайге.
В самом
деле, ходил
по рукам список с адреса одного
из его писем: Акулине Петровне Курочкиной, в Москве, напротив Алексеевского монастыря, в
доме медника Савельева, а вас покорнейше прошу доставить письмо сие А. Н. Р.
Из коего
дела видно: означенный генерал-аншеф Троекуров прошлого 18… года июня 9
дня взошел в сей суд с прошением в том, что покойный его отец, коллежский асессор и кавалер Петр Ефимов сын Троекуров в 17… году августа 14
дня, служивший в то время в ** наместническом правлении провинциальным секретарем, купил
из дворян у канцеляриста Фадея Егорова сына Спицына имение, состоящее ** округи в помянутом сельце Кистеневке (которое селение тогда
по ** ревизии называлось Кистеневскими выселками), всего значащихся
по 4-й ревизии мужеска пола ** душ со всем их крестьянским имуществом, усадьбою, с пашенною и непашенною землею, лесами, сенными покосы, рыбными ловли
по речке, называемой Кистеневке, и со всеми принадлежащими к оному имению угодьями и господским деревянным
домом, и словом все без остатка, что ему после отца его,
из дворян урядника Егора Терентьева сына Спицына
по наследству досталось и во владении его было, не оставляя
из людей ни единыя души, а
из земли ни единого четверика, ценою за 2500 р., на что и купчая в тот же
день в ** палате суда и расправы совершена, и отец его тогда же августа в 26-й
день ** земским судом введен был во владение и учинен за него отказ.
По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (
дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь с иностранцем, произносили приятным голоском: «Guten Abend!» [Добрый вечер! (нем.)] — а некоторые
из них не уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких
домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах.
— Ах, какая скука! Набоженство все! Не то, матушка, сквернит, что в уста входит, а что из-за уст; то ли есть, другое ли — один исход; вот что
из уст выходит — надобно наблюдать… пересуды да о ближнем. Ну, лучше ты обедала бы
дома в такие
дни, а то тут еще турок придет — ему пилав надобно, у меня не герберг [постоялый двор, трактир (от нем. Herberge).] a la carte. [Здесь: с податей
по карте (фр.).]
В будни и небазарные
дни село словно замирало; люди скрывались
по домам, — только изредка проходил кто-нибудь мимо палисадника в контору
по делу, да на противоположном крае площади, в какой-нибудь
из редких открытых лавок, можно было видеть сидельцев, играющих в шашки.
Везде пили и ели, но всего искреннее веселились в Словущенском, где, за исключением Струнниковых, помещики были победнее, и с ними меньше чинились. У Слепушкиных, например, хотя и не танцевали,
по причине тесноты помещения, но зато изо всех усадеб собирали сенных девушек, которые пели подблюдные песни (мне, помнится, это развлечение нравилось даже более, нежели танцы). На ночь все размещались
по разным усадьбам и таким образом несколько
дней сряду переходили
из дома в
дом.
А то еще один
из замоскворецких, загуливавших только у Бубнова и не выходивших
дня по два
из кабинетов, раз приезжает ночью домой на лихаче с приятелем. Ему отворяют ворота — подъезд его дедовского
дома был со двора, а двор был окружен высоким деревянным забором, а он орет...
В десять часов утра братья вместе выходили
из дому — Федор
по делам в город, а Алексей в свои Чернышевские бани, с их деревянной внутренней отделкой, всегда чисто выструганными и вымытыми лавками.
Под бельэтажем нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в земле, подо всем
домом между Грачевкой и Цветным бульваром сидел громаднейший подвальный этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом, где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся
из притонов Грачевки, переулков Цветного бульвара, и даже
из самой «Шиповской крепости» набегали фартовые после особо удачных сухих и мокрых
дел, изменяя даже своему притону «Поляковскому трактиру» на Яузе, а хитровская «Каторга» казалась пансионом благородных девиц
по сравнению с «Адом».
Избавившись от дочери, Нагибин повел жизнь совершенно отшельническую.
Из дому он выходил только ранним утром, чтобы сходить за провизией. Его скупость росла, кажется,
по часам.
Дело дошло до того, что он перестал покупать провизию в лавках, а заходил в обжорный ряд и там на несколько копеек выторговывал себе печенки, вареную баранью голову или самую дешевую соленую рыбу. Даже торговки
из обжорного ряда удивлялись отчаянной скупости Нагибина и прозвали его кощеем.
— Ах, сколько
дела! — повторял он, не выпуская руки Галактиона
из своих рук. — Вы меня, господа, оттерли от банка, ну, да я и не сержусь, — где наше не пропало? У меня
по горло других
дел. Скажите, Луковников
дома?
Заветная мечта Галактиона исполнялась. У него были деньги для начала
дела, а там уже все пойдет само собой. Ему ужасно хотелось поделиться с кем-нибудь своею радостью, и такого человека не было.
По вечерам жена была пьяна, и он старался уходить
из дому. Сейчас он шагал
по своему кабинету и молча переживал охватившее его радостное чувство. Да, целых четыре года работы, чтобы получить простой кредит. Но это было все, самый решительный шаг в его жизни.
Вечером этого
дня дешевка закончилась. Прохоров был сбит и закрыл кабаки под предлогом, что вся водка вышла. Галактион сидел у себя и подсчитывал, во сколько обошлось это удовольствие. Получалась довольно крупная сумма, причем он не мог не удивляться, что Стабровский в своей смете на конкуренцию предусмотрел почти
из копейки в копейку ее стоимость специально для Суслона. Именно за этим занятием накрыл Галактиона отец. Он,
по обыкновению, пробрался в
дом через кухню.
Веселье продолжалось целых три
дня, так что Полуянов тоже перестал узнавать гостей и всех спрашивал,
по какому
делу вызваны. Он очувствовался только тогда, когда его свозили в Суслон и выпарили в бане. Михей Зотыч,
по обыкновению, незаметно исчез
из дому и скрывался неизвестно где.
Полежав немного, дядя приподнимается, весь оборванный, лохматый, берет булыжник и мечет его в ворота; раздается гулкий удар, точно
по дну бочки.
Из кабака лезут темные люди, орут, храпят, размахивают руками;
из окон
домов высовываются человечьи головы, — улица оживает, смеется, кричит. Всё это тоже как сказка, любопытная, но неприятная, пугающая.
Перестали занимать меня и речи деда, всё более сухие, ворчливые, охающие. Он начал часто ссориться с бабушкой, выгонял ее
из дома, она уходила то к дяде Якову, то — к Михаилу. Иногда она не возвращалась домой
по нескольку
дней, дед сам стряпал, обжигал себе руки, выл, ругался, колотил посуду и заметно становился жаден.
Дождливыми вечерами, если дед уходил
из дома, бабушка устраивала в кухне интереснейшие собрания, приглашая пить чай всех жителей: извозчиков, денщика; часто являлась бойкая Петровна, иногда приходила даже веселая постоялка, и всегда в углу, около печи, неподвижно и немотно торчал Хорошее
Дело. Немой Степа играл с татарином в карты, — Валей хлопал ими
по широкому носу немого и приговаривал...
Поэзия первого зимнего
дня была по-своему доступна слепому. Просыпаясь утром, он ощущал всегда особенную бодрость и узнавал приход зимы
по топанью людей, входящих в кухню,
по скрипу дверей,
по острым, едва уловимым струйкам, разбегавшимся
по всему
дому,
по скрипу шагов на дворе,
по особенной «холодности» всех наружных звуков. И когда он выезжал с Иохимом
по первопутку в поле, то слушал с наслаждением звонкий скрип саней и какие-то гулкие щелканья, которыми лес из-за речки обменивался с дорогой и полем.
«Видно
из того, что она его каждый
день пригласила ходить к ней
по утрам, от часу до двух, и тот каждый
день к ней таскается и до сих пор не надоел», — заключила генеральша, прибавив к тому, что чрез «старуху» князь в двух-трех
домах хороших стал принят.
Из посторонних в господском
доме являлись только приезжавшие
по делам из Мурмоса заводские служащие, исправник Иван Семеныч и Самойло Евтихыч
из Самосадки.
— Надо ее просто вырвать
из дома и увезти к нам: других средств я не вижу, — твердил он несколько
дней и, наконец, одевшись попроще, отправился в виде лакея
по известному адресу, к горничной, через которую происходила переписка.
Собственные
дела Лизы шли очень худо: всегдашние плохие лады в семье Бахаревых,
по возвращении их в Москву от Богатыревых, сменились сплошным разладом. Первый повод к этому разладу подала Лиза, не перебиравшаяся
из Богородицкого до самого приезда своей семьи в Москву. Это очень не понравилось отцу и матери, которые ожидали встретить ее
дома. Пошли упреки с одной стороны, резкие ответы с другой, и кончилось тем, что Лиза, наконец, объявила желание вовсе не переходить домой и жить отдельно.
Зимою madame Мечникова, доживая последнюю сотню рублей, простудилась, катаясь на тройке, заболела и в несколько
дней умерла. Сестре ее нечего было делать в этой квартире. Она забрала доставшуюся ей
по наследству ветхую мебелишку и переехала в комнату, нанятую за четыре рубля в одном
из разрушающихся деревянных
домов Болотной улицы.
Анна Марковна так дешево уступила
дом не только потому, что Кербеш, если бы даже и не знал за нею некоторых темных делишек, все-таки мог в любое время подставить ей ножку и съесть без остатка. Предлогов и зацепок к этому можно было найти хоть
по сту каждый
день, и иные
из них грозили бы не одним только закрытием
дома, а, пожалуй, и судом.
Суббота была обычным
днем докторского осмотра, к которому во всех
домах готовились очень тщательно и с трепетом, как, впрочем, готовятся и дамы
из общества, собираясь с визитом к врачу-специалисту: старательно делали свой интимный туалет и непременно надевали чистое нижнее белье, даже
по возможности более нарядное. Окна на улицу были закрыты ставнями, а у одного
из тех окон, что выходили во двор, поставили стол с твердым валиком под спину.
Она была нерасчетлива и непрактична в денежных
делах, как пятилетний ребенок, и в скором времени осталась без копейки, а возвращаться назад в публичный
дом было страшно и позорно. Но соблазны уличной проституции сами собой подвертывались и на каждом шагу лезли в руки.
По вечерам, на главной улице, ее прежнюю профессию сразу безошибочно угадывали старые закоренелые уличные проститутки. То и
дело одна
из них, поравнявшись с нею, начинала сладким, заискивающим голосом...
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные
дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу
по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни
из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого
из них к себе в
дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать
из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который
из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Из дому стал поминутно уходить: «все
по делам, говорит, ухожу, адвоката видеть надо»; наконец, сегодня утром заперся у себя в кабинете: «мне, говорит, нужную бумагу
по тяжебному
делу надо писать».