Неточные совпадения
Одно — вне ее присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою и тушившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где
шла речь об обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту совершенно забывал, что происходило, и чувствовал себя точно проснувшимся, и другое настроение — в ее присутствии, у ее изголовья, где
сердце хотело разорваться и всё не разрывалось
от сострадания, и он не переставая молился Богу.
Гриша плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его не наказали и что он не
от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и
пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою радостью ее
сердце, что слезы выступили ей на глаза, и она сама простила преступника.
Вулич
шел один по темной улице; на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью, и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «Кого ты, братец, ищешь?» — «Тебя!» — отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его
от плеча почти до
сердца…
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево
от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и
пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся
сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
И хотя бы судьба
послала ему раскаяние — жгучее раскаяние, разбивающее
сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние,
от ужасных мук которого мерещится петля и омут! О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы — ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении.
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его
сердце еще в то время, как он только
шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться
от тоски своей.
Пойдем любовь делить плачевной нашей крали.
Дай, обниму тебя
от сердца полноты.
— Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею;
идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как
сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия… и незаметно выйти к речке, к полю… Река чуть плещет; колосья волнуются
от ветерка, жара… сесть в лодку, жена правит, едва поднимает весло…
Он, и не глядя, видел, как Ольга встала с своего места и
пошла в другой угол. У него отлегло
от сердца.
Они молча
шли по дорожке. Ни
от линейки учителя, ни
от бровей директора никогда в жизни не стучало так
сердце Обломова, как теперь. Он хотел что-то сказать, пересиливал себя, но слова с языка не
шли; только
сердце билось неимоверно, как перед бедой.
Отчего же Ольга не трепещет? Она тоже
шла одиноко, незаметной тропой, также на перекрестке встретился ей он, подал руку и вывел не в блеск ослепительных лучей, а как будто на разлив широкой реки, к пространным полям и дружески улыбающимся холмам. Взгляд ее не зажмурился
от блеска, не замерло
сердце, не вспыхнуло воображение.
— Не сердитесь, — сказала она грудным голосом,
от сердца, искренно, — я соглашаюсь с вами в том, что кажется мне верно и честно, и если нейду решительно на эту вашу жизнь и на опыты, так это потому, что хочу сама знать и видеть, куда
иду.
— Да, упасть в обморок не
от того,
от чего вы упали, а
от того, что осмелились распоряжаться вашим
сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая
слава!.. Что же сталось с Ельниным?
«Напротив, я ей
послал благословение
от всего
сердца», — проговорил он мне с глубоким чувством.
Старик неудержимо болтал всю дорогу, пока они
шли от избы старосты Дорони до мельничного флигелька; он несколько раз
от волнения снимал и надевал шапку. У Бахарева дрогнуло
сердце, когда он завидел наконец ту кровлю, под которой жила его Надя, — он тяжело дышал и чувствовал, как у него дрожат ноги.
И почему бы, например, вам, чтоб избавить себя
от стольких мук, почти целого месяца, не
пойти и не отдать эти полторы тысячи той особе, которая вам их доверила, и, уже объяснившись с нею, почему бы вам, ввиду вашего тогдашнего положения, столь ужасного, как вы его рисуете, не испробовать комбинацию, столь естественно представляющуюся уму, то есть после благородного признания ей в ваших ошибках, почему бы вам у ней же и не попросить потребную на ваши расходы сумму, в которой она, при великодушном
сердце своем и видя ваше расстройство, уж конечно бы вам не отказала, особенно если бы под документ, или, наконец, хотя бы под такое же обеспечение, которое вы предлагали купцу Самсонову и госпоже Хохлаковой?
Признаюсь, я именно подумал тогда, что он говорит об отце и что он содрогается, как
от позора, при мысли
пойти к отцу и совершить с ним какое-нибудь насилие, а между тем он именно тогда как бы на что-то указывал на своей груди, так что, помню, у меня мелькнула именно тогда же какая-то мысль, что
сердце совсем не в той стороне груди, а ниже, а он ударяет себя гораздо выше, вот тут, сейчас ниже шеи, и все указывает в это место.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ
от руки и
от дому, с сокрушенным
сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал
посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
— Ишь ведь родительское-то
сердце! сын на убивство
идет, а старичок тихо да кротко: «Ну, что ж, убей меня! убей».
От сына и муку и поруганье — все принять готов!
Галактион приходил к Луковникову с специальною целью поблагодарить старика за хороший совет относительно Мышникова. Все устроилось в какой-нибудь один час наилучшим образом, и многолетняя затаенная вражда закончилась дружбой. Галактион
шел к Мышникову с тяжелым
сердцем и не ожидал
от этого похода ничего хорошего, а вышло все наоборот. Сначала Мышников отнесся к нему недоверчиво и с обычною грубоватостью, а потом, когда Галактион откровенно объяснил свое критическое положение, как-то сразу отмяк.
И к Русакову могли иметь некоторое применение стихи, поставленные эпиграфом этой статьи: и он имеет добрые намерения, и он желает пользы для других, но «напрасно просит о тени» и иссыхает
от палящих лучей самодурства. Но всего более
идут эти стихи к несчастным, которые, будучи одарены прекраснейшим
сердцем и чистейшими стремлениями, изнемогают под гнетом самодурства, убивающего в них всякую мысль и чувство. О них-то думая, мы как раз вспоминали...
Он
шел, почти в тоске смотря направо, и
сердце его билось
от беспокойного нетерпения.
Он даже прослезился, когда Феня торопливо
пошла от него и скрылась в темноте, точно чуяло его
сердце беду.
— Все запишут! — отвечал ему с
сердцем Вихров и спрашивать народ повел в село. Довольно странное зрелище представилось при этом случае: Вихров, с недовольным и расстроенным лицом,
шел вперед; раскольники тоже
шли за ним печальные; священник то на того, то на другого из них сурово взглядывал блестящими глазами. Православную женщину и Григория он велел старосте вести под присмотром — и тот поэтому
шел невдалеке
от них, а когда те расходились несколько, он говорил им...
Потому что дело
идет не о том только, чтобы наполнить праздное и скучающее существование, но о том, чтобы освободить это существование
от тисков, которыми оно охвачено и которые со всех сторон заграждают путь к
сердцу женщины.
Действительность отрезвила Лушу. Инстинктивным движением она сорвала с шеи чужие кораллы и торопливо бросила их на зеркало. Молодое лицо было залито краской стыда и досады: она не имела ничего, но милостыни не принимала еще ни
от кого. Да и что могла значить какая-нибудь коралловая нитка? Это душевное движение понравилось Раисе Павловне, и она с забившимся
сердцем подумала: «Нет, положительно, эта девчонка
пойдет далеко… Настоящий тигренок!»
Будут ходить по земле люди вольные, великие свободой своей, все
пойдут с открытыми
сердцами,
сердце каждого чисто будет
от зависти, и беззлобны будут все.
Она
пошла домой. Было ей жалко чего-то, на
сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть,
от этого правое плечо у него было выше левого.
—
Идут в мире дети наши к радости, —
пошли они ради всех и Христовой правды ради — против всего, чем заполонили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои — ведь это за весь народ поднялась молодая кровь наша, за весь мир, за все люди рабочие
пошли они!.. Не отходите же
от них, не отрекайтесь, не оставляйте детей своих на одиноком пути. Пожалейте себя… поверьте сыновним
сердцам — они правду родили, ради ее погибают. Поверьте им!
Услышишь о свадьбе,
пойдешь посмотреть — и что же? видишь прекрасное, нежное существо, почти ребенка, которое ожидало только волшебного прикосновения любви, чтобы развернуться в пышный цветок, и вдруг ее отрывают
от кукол,
от няни,
от детских игр,
от танцев, и
слава богу, если только
от этого; а часто не заглянут в ее
сердце, которое, может быть, не принадлежит уже ей.
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась
слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли, что
сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может быть, из мрачного желания вредить… о, дальше, дальше
от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее…»
Артист поднял смычок и — все мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа слилась опять в одно неподвижное тело. Потекли другие звуки, величавые, торжественные;
от этих звуков спина слушателя выпрямлялась, голова поднималась, нос вздергивался выше: они пробуждали в
сердце гордость, рождали мечты о
славе. Оркестр начал глухо вторить, как будто отдаленный гул толпы, как народная молва…
— Да, она удивительная девушка, — говорил он, стыдливо краснея, но тем с большей смелостью глядя мне в глаза, — она уж не молодая девушка, даже скорей старая, и совсем нехороша собой, но ведь что за глупость, бессмыслица — любить красоту! — я этого не могу понять, так это глупо (он говорил это, как будто только что открыл самую новую, необыкновенную истину), а такой души,
сердца и правил… я уверен, не найдешь подобной девушки в нынешнем свете (не знаю,
от кого перенял Дмитрий привычку говорить, что все хорошее редко в нынешнем свете, но он любил повторять это выражение, и оно как-то
шло к нему).
Александров ничего не видел, но он слышал редкие шаги Покорни и
шел за ними.
Сердце у него билось-билось, но не
от страха, а
от опасения, что у него выйдет неудачно, может быть даже смешно.
— Я называю добродетелью все, что делается согласно с совестью нашей, которая есть не что иное, как голос нашего неиспорченного
сердца, и по которой мы, как по компасу, чувствуем:
идем ли прямо к путеводной точке нашего бытия или уклоняемся
от нее.
—
Слава всевышнему! — сказал он, поднимая глаза к небу. — Его волей вселяется в
сердца людей маловедомых великое изречение: «Блюдите, да не презрите единого
от малых сих!»
— Помилуй нас господи! Не в деда он
пошел, а в батюшку, и не по младости исполнено его
сердце свирепства; не будет нам утехи
от его царствованья!
Ехал Серебряный, понуря голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То было сознание, что он в жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он
шел прямою дорогой и ни разу не уклонился
от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое, среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище, живет в
сердце честного человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, — есть прах и ничто!
«Аще, — подумал он, — целому стаду, идущу одесную, единая овца
идет ошую, пастырь ту овцу изъемлет из стада и закланию предает!» Так подумал Иоанн и решил в
сердце своем участь Серебряного. Казнь ему была назначена на следующий день; но он велел снять с него цепи и
послал ему вина и пищи
от своего стола. Между тем, чтобы разогнать впечатления, возбужденные в нем внутреннею борьбою, впечатления непривычные,
от которых ему было неловко, он вздумал проехаться в чистом поле и приказал большую птичью охоту.
«Так вот друг, которого мне
посылает судьба!» — подумал я, и каждый раз, когда потом, в это первое тяжелое и угрюмое время, я возвращался с работы, то прежде всего, не входя еще никуда, я спешил за казармы, со скачущим передо мной и визжащим
от радости Шариком, обхватывал его голову и целовал, целовал ее, и какое-то сладкое, а вместе с тем и мучительно горькое чувство щемило мне
сердце.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще более сильная потребность любви
от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое
сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был
идти в военные и, отрекаясь
от своей воли и
от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
Шёл к зеркалу и, взглянув на себя, угрюмо отступал прочь,
сердце замирало, из него дымом поднимались в голову мысли о близком конце дней, эти мысли мертвили мозг,
от них было холодно костям, седые, поредевшие волосы тихонько шевелились.
В картине этой было что-то похожее на летний вечер в саду, когда нет ветру, когда пруд стелется, как металлическое зеркало, золотое
от солнца, небольшая деревенька видна вдали, между деревьев, роса поднимается, стадо
идет домой с своим перемешанным хором крика, топанья, мычанья… и вы готовы
от всего
сердца присягнуть, что ничего лучшего не желали бы во всю жизнь… и как хорошо, что вечер этот пройдет через час, то есть сменится вовремя ночью, чтоб не потерять своей репутации, чтоб заставить жалеть о себе прежде, нежели надоест.
О, я готов был
идти вот с этой незнакомкой Шурой под руку целую жизнь и чувствовал, как
сердце замирает в груди
от наплыва неизведанного чувства.
—
Слава тебе господи! — вскричал Алексей. — Насилу ты за ум хватился, боярин! Ну, отлегло
от сердца! Знаешь ли что, Юрий Дмитрич? Теперь я скажу всю правду: я не отстал бы
от тебя, что б со мной на том свете ни было, если б ты
пошел служить не только полякам, но даже татарам; а как бы знал да ведал, что у меня было на совести? Каждый день я клал по двадцати земных поклонов, чтоб господь простил мое прегрешение и наставил тебя на путь истинный.
— Как бы снег не так валил, то нам бы и думать нечего. Эй ты, мерзлый! Полно, брат, гарцевать, сиди смирнее! Ну, теперь отлегло
от сердца; а давеча пришлось было так жутко, хоть тут же ложись да умирай… Ахти, постой-ка: никак, дорога
пошла направо. Мы опять едем целиком.
При этой мысли голова его
шла кругом, в ушах шумело,
сердце прыгало
от нетерпения.
С замиранием
сердца она въехала в свой двор и позвонила у двери. Ей отворила незнакомая горничная, полная, заспанная, в теплой ватной кофте.
Идя по лестнице, Юлия вспомнила, как здесь объяснялся ей в любви Лаптев, но теперь лестница была немытая, вся в следах. Наверху, в холодном коридоре, ожидали больные в шубах. И почему-то
сердце у нее сильно билось, и она едва
шла от волнения.
В недуге тяжком и в бреду
Я годы молодости прожил.
Вопрос — куда, слепой,
иду? —
Ума и
сердца не тревожил.
Мрак мою душу оковал
И ослепил мне ум и очи…
Но я всегда — и дни и ночи —
О чём-то светлом тосковал!..
Вдруг — светом внутренним полна,
Ты предо мною гордо встала —
И, дрогнув, мрака пелена
С души и глаз моих упала!
Да будет проклят этот мрак!
Свободный
от его недуга,
Я чувствую — нашёл я друга!
И ясно вижу — кто мой враг!..
„А тех, которые любят друг друга“, — запела молочная красавица голосом, в котором с первого звука зазвенели слезы — „тех Ты соедини и не разлучай никогда в жизни. Избави их
от несносной тоски друг о друге; верни их друг к другу все с той же любовью. О,
пошли им,
пошли им любовь Ты до века! О, сохрани их
от страстей и соблазнов, и не попусти одному
сердцу разбить навеки другое!“