Неточные совпадения
Разговор, затеянный Васенькой с Кити,
шел опять
о вчерашнем, об Анне и
о том, может ли
любовь стать выше условий света.
— Из рассказа вашего видно, что в последних свиданиях вам и говорить было не
о чем. У вашей так называемой «
любви» не хватало и содержания; она дальше
пойти не могла. Вы еще до разлуки разошлись и были верны не
любви, а призраку ее, который сами выдумали, — вот и вся тайна.
—
Слава Богу! благодарю вас, что вы мне это передали! Теперь послушайте, что я вам скажу, и исполните слепо. Подите к ней и разрушьте в ней всякие догадки
о любви, об экстазе, всё, всё. Вам это не трудно сделать — и вы сделаете, если любите меня.
Любовь Грановского к ней была тихая, кроткая дружба, больше глубокая и нежная, чем страстная. Что-то спокойное, трогательно тихое царило в их молодом доме. Душе было хорошо видеть иной раз возле Грановского, поглощенного своими занятиями, его высокую, гнущуюся, как ветка, молчаливую, влюбленную и счастливую подругу. Я и тут, глядя на них, думал
о тех ясных и целомудренных семьях первых протестантов, которые безбоязненно пели гонимые псалмы, готовые рука в руку спокойно и твердо
идти перед инквизитора.
Я никогда не любил рассказов об эмоциональной жизни людей, связанных с ролью
любви; для меня всегда было в этом что-то неприятное, мне всегда казалось, что это меня не касается, у меня не было интереса к этому, даже когда речь
шла о близких людях.
И опять звуки крепли и искали чего-то, подымаясь в своей полноте выше, сильнее. В неопределенный перезвон и говор аккордов вплетались мелодии народной песни, звучавшей то
любовью и грустью, то воспоминанием
о минувших страданиях и
славе, то молодою удалью разгула и надежды. Это слепой пробовал вылить свое чувство в готовые и хорошо знакомые формы.
Любовь Гордеевна, не смеющая даже сказать отцу
о своей
любви к Мите,
идет за Коршунова, к которому чувствует страх и омерзение.
—
О, конечно, ваше дело, молодой студент, — и дряблые щеки и величественные подбородки Эммы Эдуардовны запрыгали от беззвучного смеха. — От души желаю вам на
любовь и дружбу, но только вы потрудитесь сказать этой мерзавке, этой Любке, чтобы она не смела сюда и носа показывать, когда вы ее, как собачонку, выбросите на улицу. Пусть подыхает с голоду под забором или
идет в полтинничное заведение для солдат!
Неужели я не могу наслаждаться хоть местью? — за то, что я никогда не знала
любви,
о семье знаю только понаслышке, что меня, как паскудную собачонку, подзовут, погладят и потом сапогом по голове —
пошла прочь! — что меня сделали из человека, равного всем им, не глупее всех, кого я встречала, сделали половую тряпку, какую-то сточную трубу для их пакостных удовольствий?
—
О нет, нет, Елена Викторовна. Я вас предупреждал только из
любви к вам. Но если вы прикажете, то я готов
идти, куда хотите. Не только в это сомнительное предприятие, но хоть и на самую смерть.
Вследствие этого
любовь и доверие дворянства к гостеприимному воплинскому хозяину росли не по дням, а по часам, и не раз
шла даже речь
о том, чтоб почтить Утробина крайним знаком дворянского доверия, то есть выбором в предводители дворянства, но генерал, еще полный воспоминаний
о недавнем славном губернаторстве, сам постоянно отклонял от себя эту честь.
— Так как же быть? — начал хозяин. — В моей первой
любви тоже не много занимательного: я ни в кого не влюблялся до знакомства с Анной Ивановной, моей теперешней женой, — и все у нас
шло как по маслу: отцы нас сосватали, мы очень скоро полюбились друг другу и вступили в брак не мешкая. Моя сказка двумя словами сказывается. Я, господа, признаюсь, поднимая вопрос
о первой
любви, — надеялся на вас, не скажу старых, но и не молодых холостяков. Разве вы нас чем-нибудь потешите, Владимир Петрович?
— Нечистая она, наша бабья
любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, —
о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы
идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, —
идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
Слова не волновали мать, но вызванное рассказом Софьи большое, всех обнявшее чувство наполняло и ее грудь благодарно молитвенной думой
о людях, которые среди опасностей
идут к тем, кто окован цепями труда, и приносят с собою для них дары честного разума, дары
любви к правде.
Отчего — ну отчего целых три года я и
О — жили так дружески — и вдруг теперь одно только слово
о той, об… Неужели все это сумасшествие —
любовь, ревность — не только в идиотских древних книжках? И главное — я! Уравнения, формулы, цифры — и… это — ничего не понимаю! Ничего… Завтра же
пойду к R и скажу, что —
— Да, да, именно в роли… — вспыхнул Ромашов. — Сам знаю, что это смешно и
пошло… Но я не стыжусь скорбеть
о своей утраченной чистоте,
о простой физической чистоте. Мы оба добровольно влезли в помойную яму, и я чувствую, что теперь я не посмею никогда полюбить хорошей, свежей
любовью. И в этом виноваты вы, — слышите: вы, вы, вы! Вы старше и опытнее меня, вы уже достаточно искусились в деле
любви.
А теперь все
пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнется повесть
о моих черных днях. Вот отчего, может быть, перо мое начинает двигаться медленнее и как будто отказывается писать далее. Вот отчего, может быть, я с таким увлечением и с такою
любовью переходила в памяти моей малейшие подробности моего маленького житья-бытья в счастливые дни мои. Эти дни были так недолги; их сменило горе, черное горе, которое бог один знает когда кончится.
Разумеется, Сережа ничего этого не знает, да и знать ему, признаться, не нужно. Да и вообще ничего ему не нужно, ровно ничего. Никакой интерес его не тревожит, потому что он даже не понимает значения слова «интерес»; никакой истины он не ищет, потому что с самого дня выхода из школы не слыхал даже, чтоб кто-нибудь произнес при нем это слово. Разве у Бореля и у Донона говорят об истине? Разве в"Кипрской красавице"или в"Дочери фараона"
идет речь об убеждениях,
о честности,
о любви к родной стране?
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ
о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и
любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его
славы осветить себя.
Услышишь
о свадьбе,
пойдешь посмотреть — и что же? видишь прекрасное, нежное существо, почти ребенка, которое ожидало только волшебного прикосновения
любви, чтобы развернуться в пышный цветок, и вдруг ее отрывают от кукол, от няни, от детских игр, от танцев, и
слава богу, если только от этого; а часто не заглянут в ее сердце, которое, может быть, не принадлежит уже ей.
О горе, слезах, бедствиях он знал только по слуху, как знают
о какой-нибудь заразе, которая не обнаружилась, но глухо где-то таится в народе. От этого будущее представлялось ему в радужном свете. Его что-то манило вдаль, но что именно — он не знал. Там мелькали обольстительные призраки, но он не мог разглядеть их; слышались смешанные звуки — то голос
славы, то
любви: все это приводило его в сладкий трепет.
Но теперь он любит. Любит! — какое громадное, гордое, страшное, сладостное слово. Вот вся вселенная, как бесконечно большой глобус, и от него отрезан крошечный сегмент, ну, с дом величиной. Этот жалкий отрезок и есть прежняя жизнь Александрова, неинтересная и тупая. «Но теперь начинается новая жизнь в бесконечности времени и пространства, вся наполненная
славой, блеском, властью, подвигами, и все это вместе с моей горячей
любовью я кладу к твоим ногам,
о возлюбленная,
о царица души моей».
«Да, вот оно как, — печально размышлял Кожемякин,
идя домой, — вот она жизнь-то, не спрятаться, видно, от неё никому. Хорошо он говорил
о добре, чтобы — до безумия! Марк Васильев, наверное, до безумия и доходил. А Любовь-то как столкнула нас…»
Раздраженный отказом, Бельтов начал ее преследовать своей
любовью, дарил ей брильянтовый перстень, который она не взяла, обещал брегетовские часы, которых у него не было, и не мог надивиться, откуда
идет неприступность красавицы; он и ревновать принимался, но не мог найти к кому; наконец, раздосадованный Бельтов прибегнул к угрозам, к брани, — и это не помогло; тогда ему пришла другая мысль в голову: предложить тетке большие деньги за Софи, — он был уверен, что алчность победит ее выставляемое целомудрие; но как человек, вечно поступавший очертя голову, он намекнул
о своем намерении бедной девушке; разумеется, это ее испугало, более всего прочего, она бросилась к ногам своей барыни, обливаясь слезами, рассказала ей все и умоляла позволить ехать в Петербург.
Соня. И только! Этого ему мало, он недоволен мной… Мамашка, я за тобой зайду, хорошо? А теперь
иду слушать, как Макс будет говорить мне
о вечной
любви…
— А все-таки без
любви не хорошо, — сказал Ярцев,
идя за ней. — Мы все только говорим и читаем
о любви, но сами мало любим, а это, право, не хорошо.
— Если поэзия не решает вопросов, которые кажутся вам важными, — сказал Ярцев, — то обратитесь к сочинениям по технике, полицейскому и финансовому праву, читайте научные фельетоны. К чему это нужно, чтобы в «Ромео и Жульетте», вместо
любви,
шла речь, положим,
о свободе преподавания или
о дезинфекции тюрем, если об этом вы найдете в специальных статьях и руководствах?
От нее
шел легкий, едва уловимый запах ладана, и это напомнило ему время, когда он тоже веровал в бога и ходил ко всенощной и когда мечтал много
о чистой, поэтической
любви.
Елена Андреевна. Когда вы мне говорите
о своей
любви, я как-то тупею и не знаю, что говорить. Простите, я ничего не могу сказать вам. (Хочет
идти.) Спокойной ночи.
Войницкий(
идя за нею). Позвольте мне говорить
о своей
любви, не гоните меня прочь, и это одно будет для меня величайшим счастьем…
Люди вспыхивали около нее, как паруса на рассвете, когда их коснется первый луч солнца, и это верно: для многих Нунча была первым лучом дня
любви, многие благодарно молчали
о ней, видя, как она
идет по улице рядом со своею тележкой, стройная, точно мачта, и голос ее взлетает на крыши домов.
А сверх того надобно и оговориться: речь
идет совсем не об
любви к Сквознику-Дмухановскому, а
о том, что все в мире относительно.
Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он
пошел тише, пораженный тем, что все люди, с которыми он близок и помногу говорит, — говорят с ним всегда
о жизни. И отец, и тетка, крестный,
Любовь, Софья Павловна — все они или учат его понимать жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова
о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний
о жизни, упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных людей.
Сильно поразившая его, после чистого нрава матери, вздорная мелочность дядиной жены, развила в нем тоже своего рода мелочную придирчивость ко всякой людской мелочи, откуда
пошла постоянно сдерживаемая раздражительность, глубокая скорбь
о людской порочности в постоянной борьбе с снисходительностью и
любовью к человечеству и, наконец, болезненный разлад с самим собою, во всем мучительная нерешительность — безволье.
Люби просто, так все и
пойдет просто из
любви, а начнут вот этак пещися и молвить
о многом — и все
пойдет как ключ ко дну.
„А тех, которые любят друг друга“, — запела молочная красавица голосом, в котором с первого звука зазвенели слезы — „тех Ты соедини и не разлучай никогда в жизни. Избави их от несносной тоски друг
о друге; верни их друг к другу все с той же
любовью.
О,
пошли им,
пошли им
любовь Ты до века!
О, сохрани их от страстей и соблазнов, и не попусти одному сердцу разбить навеки другое!“
Провожая ее, я и Маша прошли пешком версты три; потом, возвращаясь, мы
шли тихо и молча, точно отдыхали. Маша держала меня за руку, на душе было легко, и уже не хотелось говорить
о любви; после венчания мы стали друг другу еще ближе и родней, и нам казалось, что уже ничто не может разлучить нас.
О вольтерианцах бабушка не полагала никакого своего мнения, потому что неверующие, по ее понятиям, были люди, «у которых смысл жизни потерян», но и масонов она не жаловала, с той точки зрения, чего-де они всё секретничают? Если они
любовь к ближнему имеют, так это дело не запретное: вынь из кармана, подай да
иди с богом своею дорогой — вот было ее нехитрое правило.
— А так, — прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной
любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша
о вашей
славе, мучится, страдает, что какого человека она разлюбила и не сумела сберечь его для себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы убить их, то есть как-то физически стараются их уничтожить!
— Да, но все нехорошо!.. Потом муж приехал… ему тоже досталось; от него, по обыкновению,
пошли мольбы, просьбы
о прощении, целование ручек, ножек, уверения в
любви — и я, дура, опять поверила.
Когда ранее она объявила мне, что
идет в актрисы, и потом писала мне про свою
любовь, когда ею периодически овладевал дух расточительности и мне то и дело приходилось, по ее требованию, высылать ей то тысячу, то две рублей, когда она писала мне
о своем намерении умереть и потом
о смерти ребенка, то всякий раз я терялся, и все мое участие в ее судьбе выражалось только в том, что я много думал и писал длинные, скучные письма, которых я мог бы совсем не писать.
— Вам поздно думать
о любви, — начала, медленно приподнимаясь с кресла, Ида… — Мы вас простили, но за вами, как Авелева тень за Каином,
пойдет повсюду тень моей сестры. Каждый цветок, которым она невинно радовалась; птичка, за которой она при вас следила по небу глазами, само небо, под которым мы ее лелеяли для того, чтобы вы отняли ее у нас, — все это за нее заступится.
— Мой идол… идол… и-д-о-л! — с страстным увлечением говорил маленький голос в минуту моего пробуждения. — Какой ты приятный, когда ты стоишь на коленях!.. Как я люблю тебя, как много я тебе желаю счастья! Я верю, я просто чувствую, я знаю, что тебя ждет
слава; я знаю, что вся эта мелкая зависть перед тобою преклонится, и женщины толпами целыми будут любить тебя, боготворить, с ума сходить. Моя
любовь читает все вперед, что будет; она чутка, мой друг! мой превосходный, мой божественный художник!
Между тем заботы службы, новые лица, новые мысли победили в сердце Юрия первую
любовь, изгладили в его сердце первое впечатление…
слава! вот его кумир! — война вот его наслаждение!.. поход! — в Турцию…
о как он упитает кровью неверных свою острую шпагу, как гордо он станет попирать разрубленные низверженные чалмы поклонников корана!.. как счастлив он будет, когда сам Суворов ударит его по плечу и молвит: молодец! хват… лучше меня! помилуй бог!..
— Не про
любовь речь
шла, а
о пьянстве.
Мы вовсе не думаем запрещать поэту описывать
любовь; но эстетика должна требовать, чтобы поэт описывал
любовь только тогда, когда хочет именно ее описывать: к чему выставлять на первом плане
любовь, когда дело
идет, собственно говоря, вовсе не
о ней, а
о других сторонах жизни?
«Но романы Вальтера Скотта устарели»; точно так же кстати и некстати наполнены
любовью романы Диккенса и романы Жоржа Санда из сельского быта, в которых опять дело
идет вовсе не
о любви.
Вы с ним дрались! Он вышиб вашу шпагу!
Он ранил вас! И думаете вы,
Что долг вы свой исполнили, что можно
Вам
о любви теперь мне говорить!
Да разве все вы совершили? Разве
К нему законы чести применимы?
Дрались вы разве с человеком? Как?
Когда б с цепей сорвался хищный зверь
И в бешенстве весь край опустошал бы,
Ему бы также вызов вы
послали?
Я без умолку болтал
о любви к отечеству — и в годину опасности жертвовал на алтарь отечества чужие тела; я требовал, чтоб отечественный культ был объявлен обязательным, но лично навстречу врагу не
шел, а нанимал за себя пропойца.
Некоторое время, давно уж, месяца два назад, я стал замечать, что она хочет сделать меня своим другом, поверенным и даже отчасти уж и пробует. Но это почему-то не
пошло у нас тогда в ход; вот взамен того и остались странные теперешние отношения; оттого-то и стал я так говорить с нею. Но, если ей противна моя
любовь, зачем прямо не запретить мне говорить
о ней?