Неточные совпадения
В саду они наткнулись на мужика, чистившего дорожку. И уже не думая
о том, что мужик видит ее заплаканное, а его взволнованное
лицо, не думая
о том, что они имеют вид людей, убегающих от какого-то несчастья, они быстрыми шагами
шли вперед, чувствуя, что им надо высказаться и разубедить друг друга, побыть одним вместе и избавиться этим от того мучения, которое оба испытывали.
Но в это самое время вышла княгиня. На
лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные
лица. Левин поклонился ей и ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «
Слава Богу, отказала», — подумала мать, и
лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина
о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
«Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да,
слава Богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет...
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по
лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление,
о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий
пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он
пошел в спальню, зажег огонь, постоял у постели жены, — она спала крепко,
лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей
о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на
лице Клима.
Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил
о Лидии.
Он пользовался
славой покорителя женщин, разрушителя семейного счастья, и, когда говорил
о женщинах,
лицо его сумрачно хмурилось, синеватые зрачки темнели и во взгляде являлось нечто роковое.
Он недавно начал курить, и это очень не
шло к нему, — коротенький, круглый, он, с папиросой в зубах, напоминал
о самоваре. И в эту минуту, неловко закуривая, сморщив
лицо, он продолжал...
Ездили на рослых лошадях необыкновенно большие всадники в
шлемах и латах; однообразно круглые
лица их казались каменными; тела, от головы до ног, напоминали
о самоварах, а ноги были лишние для всадников.
Она
шла еще тише, прижималась к его плечу и близко взглядывала ему в
лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях,
о долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой, склонив голову, глядя вниз или опять близко ему в
лицо, и думала
о другом.
— Ее история перестает быть тайной… В городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня
о Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на
лицах одно: «Что Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова.
Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили…
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает
о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или
идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и
лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая
о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах
пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на
лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
В «отдыхальне» подали чай, на который просили обратить особенное внимание. Это толченый чай самого высокого сорта: он родился на одной горе,
о которой подробно говорит Кемпфер. Часть этого чая
идет собственно для употребления двора сиогуна и микадо, а часть, пониже сорт, для высших
лиц. Его толкут в порошок, кладут в чашку с кипятком — и чай готов. Чай превосходный, крепкий и ароматический, но нам он показался не совсем вкусен, потому что был без сахара. Мы, однако ж, превознесли его до небес.
Я хотел было напомнить детскую басню
о лгуне; но как я солгал первый, то мораль была мне не к
лицу. Однако ж пора было вернуться к деревне. Мы
шли с час все прямо, и хотя
шли в тени леса, все в белом с ног до головы и легком платье, но было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
Хотел было я обнять и облобызать его, да не посмел — искривленно так
лицо у него было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда
пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал
о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах на молитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
В течение рассказа Чертопханов сидел
лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть
о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз
пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Его загорелое
лицо, изорванная одежда и изношенная обувь свидетельствовали
о том, что он
шел издалека.
Им, видите ли, обоим думалось, что когда дело
идет об избавлении человека от дурного положения, то нимало не относится к делу, красиво ли
лицо у этого человека, хотя бы он даже был и молодая девушка, а
о влюбленности или невлюбленности тут нет и речи.
Молю тебя, кудрявый ярый хмель,
Отсмей ему, насмешнику, насмешку
Над девушкой! За длинными столами,
Дубовыми, за умною беседой,
В кругу гостей почетных, поседелых,
Поставь его, обманщика, невежей
Нетесаным и круглым дураком.
Домой
пойдет, так хмельной головою
Ударь об тын стоячий, прямо в лужу
Лицом его бесстыжим урони!
О, реченька, студеная водица,
Глубокая, проточная, укрой
Тоску мою и вместе с горем лютым
Ретивое сердечко утопи!
Симоновский архимандрит Мелхиседек сам предложил место в своем монастыре. Мелхиседек был некогда простой плотник и отчаянный раскольник, потом обратился к православию,
пошел в монахи, сделался игумном и, наконец, архимандритом. При этом он остался плотником, то есть не потерял ни сердца, ни широких плеч, ни красного, здорового
лица. Он знал Вадима и уважал его за его исторические изыскания
о Москве.
Иногда называл себя в третьем
лице, будто не
о нем речь. Где говорит,
о том и вспоминает: в трактире —
о старых трактирах,
о том, кто и как пил, ел; в театре в кругу актеров —
идут воспоминания об актерах,
о театре. И чего-чего он не знал! Кого-кого он не помнил!
Мы были уверены, что дело
идет о наказании, и вошли в угнетенном настроении. В кабинете мы увидели мать с встревоженным
лицом и слезами на глазах.
Лицо отца было печально.
О медицинской помощи,
о вызове доктора к заболевшему работнику тогда, конечно, никому не приходило в голову. Так Антось лежал и тихо стонал в своей норе несколько дней и ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать больного, не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне, и Антося сразу стали бояться. Подняли капитана,
пошли к мельнице скопом. Антось лежал на соломе и уже не стонал. На бледном
лице осел иней…
Глаза у ней были пришиты к
лицу невидимыми ниточками, легко выкатываясь из костлявых ям, они двигались очень ловко, всё видя, всё замечая, поднимаясь к потолку, когда она говорила
о боге, опускаясь на щеки, если речь
шла о домашнем.
Я умышленно сделал веселое
лицо и, сняв фуражку, замахал ею. Этот маневр достиг цели. Мои спутники стали грести энергичнее. Лодка
пошла быстрее. Теперь уже чудовища не было видно. Слышно было только, как волны с грохотом разбивались
о берег. Сюркум молча выдерживал их удары. Волны с бешенством отступали назад, чтобы собраться с силами и снова броситься в атаку. Ветер вторил им зловещим воем.
Между прочим, отчасти по его старанию, устроилась и дальнейшая судьба князя: давно уже отличил он, между всеми
лицами, которых узнал в последнее время, Евгения Павловича Радомского; он первый
пошел к нему и передал ему все подробности совершившегося события, какие знал, и
о настоящем положении князя.
Отец Паншина доставил сыну своему много связей; тасуя карты между двумя робберами или после удачного «большого
шлема», он не пропускал случая запустить словечко
о своем «Володьке» какому-нибудь важному
лицу, охотнику до коммерческих игр.
Его сердитое
лицо с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили
о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не
идти под красную шапку. […чтобы не
идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
Варвара Ивановна начала плачевную речь, в которой призывалось великодушное вмешательство начальства, упоминалось что-то об обязанностях старших к молодости,
о высоком посте
лица, с которым
шло объяснение, и, наконец, об общественном суде и слезах бедных матерей.
— Провести вечер с удовольствием! Да знаете что: пойдемте в баню, славно проведем! Я всякий раз, как соскучусь,
иду туда — и любо;
пойдешь часов в шесть, а выйдешь в двенадцать, и погреешься, и тело почешешь, а иногда и знакомство приятное сведешь: придет духовное
лицо, либо купец, либо офицер; заведут речь
о торговле, что ли, или
о преставлении света… и не вышел бы! а всего по шести гривен с человека! Не знают, где вечер провести!
Когда она говорила
о брате и особенно
о том, что он против воли maman
пошел в гусары, она сделала испуганное
лицо, и все младшие княжны, сидевшие молча, сделали тоже испуганные
лица; когда она говорила
о кончине бабушки, она сделала печальное
лицо, и все младшие княжны сделали то же; когда она вспомнила
о том, как я ударил St.
И он поскорее отводил глаза, поскорей отходил, как бы пугаясь одной идеи видеть в ней что-нибудь другое, чем несчастное, измученное существо, которому надо помочь, — «какие уж тут надежды!
О, как низок, как подл человек!» — и он
шел опять в свой угол, садился, закрывал
лицо руками и опять мечтал, опять припоминал… и опять мерещились ему надежды.
О, как мила она,
Елизавета Тушина,
Когда с родственником на дамском седле летает,
А локон ее с ветрами играет,
Или когда с матерью в церкви падает ниц,
И зрится румянец благоговейных
лиц!
Тогда брачных и законных наслаждений желаю
И вслед ей, вместе с матерью, слезу
посылаю.
Беседа между поименованными тремя
лицами, конечно,
шла о масонстве и в настоящее время исключительно по поводу книги Сен-Мартена об истине и заблуждениях. Сусанна, уже нисколько не конфузясь, просила своих наставников растолковать ей некоторые места, которые почему-либо ее или поражали, или казались ей непонятными.
—
О, нет, нисколько! — успокоила его Миропа Дмитриевна. — У них,
слава богу,
идет все спокойно, как только может быть спокойно в их положении, но я к вам приехала от совершенно другого
лица и приехала с покорнейшей просьбой.
Опять водворилось молчание. Вдруг один из весьегонцев начал ожесточенно чесать себе поясницу, и на
лице его так ясно выступила мысль
о персидском порошке, что я невольно подумал: вот-вот сейчас
пойдет речь
о Персии. Однако ж он только покраснел и промолчал: должно быть, посовестился, а может быть, и чесаться больше уж не требовалось.
Серебряный видел с своего места, как Вяземский изменился в
лице и как дикая радость мелькнула на чертах его, но не слыхал он,
о чем
шла речь между князем и Иваном Васильевичем.
Я познакомился с ним однажды утром,
идя на ярмарку; он стаскивал у ворот дома с пролетки извозчика бесчувственно пьяную девицу; схватив ее за ноги в сбившихся чулках, обнажив до пояса, он бесстыдно дергал ее, ухая и смеясь, плевал на тело ей, а она, съезжая толчками с пролетки, измятая, слепая, с открытым ртом, закинув за голову мягкие и словно вывихнутые руки, стукалась спиною, затылком и синим
лицом о сиденье пролетки,
о подножку, наконец упала на мостовую, ударившись головою
о камни.
Но другой вопрос,
о том, имеют ли право отказаться от военной службы
лица, не отказывающиеся от выгод, даваемых насилием правительства, автор разбирает подробно и приходит к заключению, что христианин, следующий закону Христа, если он не
идет на войну, не может точно так же принимать участия ни в каких правительственных распоряжениях: ни в судах, ни в выборах, — не может точно так же и в личных делах прибегать к власти, полиции или суду.
Следующий рассказ не есть плод досужего вымысла. Все описанное мною действительно произошло в Киеве лет около тридцати тому назад и до сих пор свято, до мельчайших подробностей, сохраняется в преданиях того семейства,
о котором
пойдет речь. Я, с своей стороны, лишь изменил имена некоторых действующих
лиц этой трогательной истории да придал устному рассказу письменную форму.
— Должно, дрова рубит. Всё
о тебе сокрушалась. Уж не увижу, говорит, я его вовсе. Так-то рукой на
лицо покажет, щелкнет да к сердцу и прижмет руки; жалко, мол.
Пойти позвать, что ль? Об абреке-то всё поняла.
Целую четверть часа
о. Христофор стоял неподвижно
лицом к востоку и шевелил губами, а Кузьмичов почти с ненавистью глядел на него и нетерпеливо пожимал плечами. Особенно его сердило, когда
о. Христофор после каждой «
славы» втягивал в себя воздух, быстро крестился и намеренно громко, чтоб другие крестились, говорил трижды...
О. Христофор, держа широкополый цилиндр, кому-то кланялся и улыбался не мягко и не умиленно, как всегда, а почтительно и натянуто, что очень не
шло к его
лицу.
Я помню, как при мне однажды тамбовский лгунище рассказывал, как его (он говорил:"одного моего друга", но, по искажениям
лица и дрожаниям голоса, было ясно, что речь
идет о нем самом) в клубе за фальшивую игру в карты били.
Когда речь
шла о котлете — его
лицо сжималось и голова пригибалась, как бы уклоняясь от прикосновения постороннего тела; когда дело доходило до приклейки бубнового туза, спина его вздрагивала; когда же он приступил к рассказу
о встряске, то простирал руки и встряхивал ими воображаемый предмет.
Идя в церковь, Лунёв думал
о молодом Ананьине. Он знал его: это богатый купчик, младший член рыбопромышленной фирмы «Братья Ананьины», белокурый, худенький паренёк с бледным
лицом и голубыми глазами. Он недавно появился в городе и сразу начал сильно кутить.
— Тем хуже… Но это не возражение… — сказала девушка и точно холодной водой плеснула в
лицо Ильи. Он опёрся руками
о прилавок, нагнулся, точно хотел перепрыгнуть через него, и, встряхивая курчавой головой, обиженный ею, удивлённый её спокойствием, смотрел на неё несколько секунд молча. Её взгляд и неподвижное, уверенное
лицо сдерживали его гнев, смущали его. Он чувствовал в ней что-то твёрдое, бесстрашное. И слова, нужные для возражения, не
шли ему на язык.
Бодрый и радостный, он не спеша
шёл по улице, думая
о девушке и сравнивая её с людьми, которые ему встречались до сей поры. В памяти его звучали слова её извинения пред ним, он представлял себе её
лицо, выражавшее каждой чертою своей непреклонное стремление к чему-то…
— Что же я теперь? — говорила Зинаида Федоровна голосом, сиплым от холода и сырости. — Куда мне
идти, что делать? Грузин сказал: ступайте в монастырь.
О, я
пошла бы! Переменила бы одежду, свое
лицо, имя, мысли… все, все и спряталась бы навеки. Но меня не пустят в монастырь. Я беременна.