Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком
шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через
неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи
пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели города, во главе с духовенством всех церквей,
шли за город, в поле — провожать икону Богородицы в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно в субботу на пасхальной
неделе «гостить», по очереди, во всех церквах города, а из церквей, торопливо и не очень «благолепно», носили по всем домам каждого прихода, собирая с «жильцов» десятки тысяч священной дани в пользу монастыря.
«В
неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли,
послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода
за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью, ехать, куда все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом…
Через
неделю после того он
шел с поникшей головой
за гробом Наташи, то читая себе проклятия
за то, что разлюбил ее скоро, забывал подолгу и почасту, не берег, то утешаясь тем, что он не властен был в своей любви, что сознательно он никогда не огорчил ее, был с нею нежен, внимателен, что, наконец, не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей любви и уже никогда не выходила из тихого сна, не будила и его, что в ней не было признака страсти, этого бича, которым подгоняется жизнь, от которой рождается благотворная сила, производительный труд…
Только что убежала она вчера от нас, я тотчас же положил было в мыслях
идти за ней следом сюда и переубедить ее, но это непредвиденное и неотложное дело, которое, впрочем, я весьма бы мог отложить до сегодня… на
неделю даже, — это досадное дело всему помешало и все испортило.
Еду я все еще по пустыне и долго буду ехать: дни,
недели, почти месяцы. Это не поездка, не путешествие, это особая жизнь: так длинен этот путь, так однообразно тянутся дни
за днями, мелькают станции
за станциями, стелются бесконечные снежные поля,
идут по сторонам Лены высокие горы с красивым лиственничным лесом.
Катерина же Ивановна подчинялась лишь своей благодетельнице, генеральше, оставшейся
за болезнию в Москве и к которой она обязана была
посылать по два письма с подробными известиями о себе каждую
неделю.
Несколько
недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла-таки
за ней… и «после Петровок». Рассказывали, что в самый день кончины она все слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с лишком и день был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон
шел не от церкви, а «сверху». Вероятно, она не посмела сказать: с неба.
Пока Ермолай ходил
за «простым» человеком, мне пришло в голову: не лучше ли мне самому съездить в Тулу? Во-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая; я
послал его однажды в город
за покупками, он обещался исполнить все мои поручения в течение одного дня — и пропадал целую
неделю, пропил все деньги и вернулся пеший, — а поехал на беговых дрожках. Во-вторых, у меня был в Туле барышник знакомый; я мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.
День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла.
Послали в город
за лекарем. Он приехал к вечеру и нашел больную в бреду. Открылась сильная горячка, и бедная больная две
недели находилась у края гроба.
— Чего любопытно! — сказал Троекуров, — она знакома с ним: он целые три
недели учил ее музыке, да
слава богу не взял ничего
за уроки.
— Да-с, вступаю в законный брак, — ответил он застенчиво. Я удивлялся героической отваге женщины, решающейся
идти за этого доброго, но уж чересчур некрасивого человека. Но когда, через две-три
недели, я увидел у него в доме девочку лет восьмнадцати, не то чтоб красивую, но смазливенькую и с живыми глазками, тогда я стал смотреть на него как на героя.
Недели за три перед тем, как матушке приходилось родить,
послали в город
за бабушкой-повитухой, Ульяной Ивановной, которая привезла с собой мыльца от раки преподобного (в городском соборе почивали мощи) да банку моренковской мази.
Были у ляпинцев и свои развлечения — театр Корша присылал им пять раз в
неделю бесплатные билеты на галерку, а цирк Саламонского каждый день, кроме суббот, когда сборы всегда были полные, присылал двадцать медных блях, которые заведующий Михалыч и раздавал студентам, требуя
за каждую бляху почему-то одну копейку. Студенты охотно платили, но куда эти копейки
шли, никто не знал.
—
Иду я, ваше благородие, никого не трогаю… — начинает Хрюкин, кашляя в кулак. — Насчет дров с Митрий Митричем, — и вдруг эта подлая ни с того ни с сего
за палец… Вы меня извините, я человек, который работающий… Работа у меня мелкая. Пущай мне заплатят, потому — я этим пальцем, может,
неделю не пошевельну… Этого, ваше благородие, и в законе нет, чтоб от твари терпеть… Ежели каждый будет кусаться, то лучше и не жить на свете…
— Господь знает! Это ты, может, и ошибся… она мне, впрочем, день сегодня назначила, как с музыки привел ее: через три
недели, а может, и раньше, наверно, говорит, под венец
пойдем; поклялась, образ сняла, поцеловала.
За тобой, стало быть, князь, теперь дело, хе-хе!
Ровно через
неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом
послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На трех заводах он почти каждого знал в лицо и мог назвать по имени и отчеству, а в своих десяти кабаках вел счеты на память, без всяких книг. Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в руки и
пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась
за две
недели своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.
Самойло Евтихыч приехал проведать сына только через
неделю и отнесся к этому несчастию довольно безучастно: у него своих забот было по горло. Полное разорение сидело на носу, и дела
шли хуже день ото дня. Петра Елисеича неприятно поразило такое отношение старого приятеля к сыну, и он однажды вечером
за чаем сказал Нюрочке...
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию
шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста,
шли целыми
неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась
за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
К губернатору Вихров, разумеется, не поехал, а отправился к себе домой, заперся там и лег спать. Захаревские про это узнали вечером. На другой день он к ним тоже не
шел, на третий — тоже, — и так прошла целая
неделя. Захаревские сильно недоумевали. Вихров, в свою очередь, чем долее у них не бывал, тем более и более начинал себя чувствовать в неловком к ним положении; к счастию его,
за ним прислал губернатор.
Раз Смитиха сошлась с этой кумой (помнишь, у Бубновой девка-то набеленная? — теперь она в смирительном доме), ну и
посылала с ней это письмо и написала уж его, да и не отдала, назад взяла; это было
за три
недели до ее смерти…
Тут я узнал, что должен он быть сюда через шесть
недель и что к этому времени Мавра Кузьмовна и людей таких должна приискать, чтобы грамотны были… Верьте бегу, ваше высокоблагородие, что, когда они ушли, я в силу великую отдохнуть даже мог. Прибежал домой и в ту ж минуту
послал секретно
за Михеичем; привели мне его, что называется, мертвецки.
Желание полковника было исполнено. Через товарищей разузнали, что Лидочка, вместе с сестрою покойного, живет в деревне, что Варнавинцев
недели за две перед сраженьем
послал сестре половину своего месячного жалованья и что вообще положение семейства покойного весьма незавидное, ежели даже оно воспользуется небольшою пенсией, следовавшей, по закону, его дочери. Послана была бумага, чтобы удостовериться на месте, как признавалось бы наиболее полезным устроить полковницкую дочь.
Тоска настигла меня немедленно, как только Блохины и Старосмысловы оставили Париж. Воротившись с проводин, я ощутил такое глубокое одиночество, такую неслыханную наготу, что чуть было сейчас же не
послал в русский ресторан
за бесшабашными советниками. Однако на этот раз воздержался. Во-первых, вспомнил, что я уж больше трех
недель по Парижу толкаюсь, а ничего еще порядком не видал; во-вторых, меня вдруг озарила самонадеянная мысль: а что, ежели я и независимо от бесшабашных советников сумею просуществовать?
Несмотря на твердое намерение начать службу, Калинович, однако, около
недели медлил
идти представиться директору. Петербург уж начинал ему давать себя окончательно чувствовать, и хоть он не знал его еще с бюрократической стороны, но уж заранее предчувствовал недоброе. Робко и нерешительно
пошел он, наконец, одним утром и далеко не той смелою рукою, как у редактора, дернул
за звонок перед директорской квартирой. Дверь ему отворил курьер.
— В роту
идем из губерни, — отвечал солдат, глядя в сторону от арбуза и поправляя мешок
за спиной. — Мы вот, почитай что 3-ю
неделю при сене ротном находились, а теперь вишь потребовали всех; да неизвестно, в каком месте полк находится в теперешнее время. Сказывали, что на Корабельную заступили наши на прошлой
неделе. Вы не слыхали, господа?
Один рассказывал, как скоро должно кончиться осадное положение [в] Севастополе, что ему верный флотский человек рассказывал, как Кистентин, царев брат, с мериканским флотом
идет нам на выручку, еще как скоро уговор будет, чтобы не палить две
недели и отдых дать, а коли кто выпалит, то
за каждый выстрел 75 копеек штрафу платить будут.
Липочка. Ах, если бы вы знали, Лазарь Елизарыч, какое мне житье здесь! У маменьки семь пятниц на
неделе; тятенька, как не пьян, так молчит, а как пьян, так прибьет, того и гляди. Каково это терпеть образованной барышне! Вот как бы я вышла
за благородного, так я бы и уехала из дому и забыла бы обо всем этом. А теперь все опять
пойдет по-старому.
Сусанна принялась аккуратно исполнять просьбу Егора Егорыча и через
неделю же после его приезда в Петербург она написала ему, что у них в Москве все
идет по-прежнему: Людмила продолжает болеть, мамаша страдает и плачет, «а я, — прибавляла она и о себе, — в том только нахожу успокоение и утешение, что молюсь, и одно меня смущает: прежде я всегда ходила
за обедни,
за всенощные; но теперь мне гораздо отраднее молиться, когда в церкви никого нет.
— Беги
за ней, может, догонишь, — ответил кабатчик. — Ты думаешь, на море, как в поле на телеге. Теперь, — говорит, — вам надо ждать еще
неделю, когда
пойдет другой эмигрантский корабль, а если хотите, то заплатите подороже: скоро
идет большой пароход, и в третьем классе отправляется немало народу из Швеции и Дании наниматься в Америке в прислуги. Потому что, говорят, американцы народ свободный и гордый, и прислуги из них найти трудно. Молодые датчанки и шведки в год-два зарабатывают там хорошее приданое.
— К дядюшке-то? А плюньте на того, кто вам это сказал! Вы думаете, я постоянный человек, выдержу? В том-то и горе мое, что я тряпка, а не человек!
Недели не пройдет, а я опять туда поплетусь. А зачем? Вот подите: сам не знаю зачем, а поеду; опять буду с Фомой воевать. Это уж, батюшка, горе мое!
За грехи мне Господь этого Фомку в наказание
послал. Характер у меня бабий, постоянства нет никакого! Трус я, батюшка, первой руки…
Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался
за меня старый морской волк, радовался, что я
иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в
неделю.
Только один раз я видел его сердитым. Однажды, — это было через
неделю после того, как я поступил к нему, — он вернулся с какого-то обеда часов в девять, лицо у него было капризное, утомленное. Когда я
шел за ним в кабинет, чтобы зажечь там свечи, он сказал мне...
Недели через три после того, как я поступил к Орлову, помнится, в воскресенье утром, кто-то позвонил. Был одиннадцатый час, и Орлов еще спал. Я
пошел отворить. Можете себе представить мое изумление:
за дверью на площадке лестницы стояла дама с вуалью.
— Ешь! — кричал лысый и рассказывал дяде Петру. — Это, я тебе скажу, счастье. Всего
неделю как его лошадь задавила, мальчишку-то!
Шёл он в трактир
за кипятком, вдруг…
В
неделю раза два Долинский с Дорой бывали в театре. Дни у них проходили
за делом, но вечерами они не отказывали себе в роздыхе и некоторых удовольствиях. Жизнь
шла живо, ровно, без скуки, без задержки.
Прошло две
недели. Квартирный хозяин во время сна отобрал у мужика сапоги в уплату
за квартиру… Остальное платье променено на лохмотья, и деньги проедены… Работы не находилось: на рынке слишком много нанимающихся и слишком мало нанимателей. С квартиры прогнали… Наконец он
пошел просить милостыню и два битых часа тщетно простоял, коченея от холода. К воротам то и дело подъезжали экипажи, и мимо проходила публика. Но никто ничего не подал.
Вспомнил он, как его не пустили в церковь, как он
пошел в трактир, напился пьян,
неделю без просыпу пил, как его выгнали со службы
за пьянство и как он, спустив с себя приличное платье, стал завсегдатаем погребка… Вот уж с лишком год, как он день сидит в нем, а на ночь выходит на угол улицы и протягивает руку
за пятаком на ночлег, если не получает его от загулявшего в погребке гостя или если товарищи по «клоповнику» не раздобудутся деньгами.
Она
шла за меня ни с чем, — я заплатил
за ее приданое и
за ее наряды; это пусть она зачтет
за то, что я
неделю пользовался ее ласками, хотя и не один.
— А говорю вообще про дворянство; я же —
слава богу! — вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так что я
недели через две пятьдесят тысяч
за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им!
Должно упомянуть, что
за неделю до нашего отъезда была пущена в ход новая мельница. Увы, оправдались сомнения Болтуненка и других: вода точно
шла тише по обводному каналу и не поднимала шести поставов; даже на два молола несравненно тише прежнего. Отец мой, разочарованный в искусстве Краснова, прогнал его и поручил хоть кое-как поправить дело старому мельнику.
Только на той
неделе Зайчиха-то и присылает
за мной свово Кузьку; наказала, чтобы беспременно я
шел к ним.
Два раза в
неделю стали
посылать тележку во Мценск
за о. Сергием, который не столько являлся в качестве моего репетитора, сколько в качестве законоучителя 8-ми или 9-ти летней сестры моей Любиньки. Уроки их в классной мало меня занимали. Помню только, как однажды на изречение о. Сергия...
Сегодня получил газеты
за прошлую
неделю. Читать не стал, но потянуло все-таки посмотреть отдел театров. «Аида»
шла на прошлой
неделе. Значит, она выходила на возвышение и пела: «…Мой милый друг, приди ко мне…»
— На две
недели! Нет, я поеду с ним, я
пойду за ним пешком, если он не возьмет меня.
— Кокошкин давно уже познакомил меня с ним, но князь мало обращал на меня внимания: он любил светскость и бойкость в молодых людях, а именно этих качеств я не имел никогда, я был даже немножко дик с людьми, не коротко знакомыми; впрочем, князь пригласил меня на свой спектакль, который
шел недели за две до «Двух Фигаро».
Не садися не в свои сани!»
Вот
неделя, другая проходит,
Еще пуще старуха вздурилась:
Царедворцев
за мужем
посылает,
Отыскали старика, привели к ней.
М-me Бешметева ровно две
недели не давала волю этому бедному сердцу и только
посылала к Бахтиарову то
за книгами, то
за нотами, который все это присылал к ней, но сам не являлся.