Неточные совпадения
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в нем почти до исступления.
Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось
и наполнило вселенную пылью
и мусором.
И так думал
и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально
пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
На другой
день по их приезде
пошел проливной дождь,
и ночью потекло в коридоре
и в детской, так что кроватки перенесли в гостиную.
Солнце закатилось,
и ночь последовала за
днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но благодаря отливу снегов мы легко могли различать дорогу, которая все еще
шла в гору, хотя уже не так круто.
Конные ехали, не отягчая
и не горяча коней, пешие
шли трезво за возами,
и весь табор подвигался только по
ночам, отдыхая
днем и выбирая для того пустыри, незаселенные места
и леса, которых было тогда еще вдоволь.
Это было уже давно решено: «Бросить все в канаву,
и концы в воду,
и дело с концом». Так порешил он еще
ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать
и идти: «Поскорей, поскорей,
и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.
— А голубям — башки свернуть. Зажарить. Нет, — в самом
деле, — угрюмо продолжал Безбедов. — До самоубийства дойти можно. Вы
идете лесом или — все равно — полем,
ночь, темнота, на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина: революции, экспроприации, виселицы,
и… вообще — деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже
и не светится, а просто: существует. Да — черт с ней — пусть
и не существует, а выдумано, вот — чертей выдумали, а верят, что они есть.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире с немцами, время
шло стремительно,
дни перескакивали через
ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом,
и все это очень
и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
А через несколько
дней,
ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель
и мать
идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
— Подожди, — попросил Самгин, встал
и подошел к окну. Было уже около полуночи,
и обычно в этот час на улице, даже
и днем тихой, укреплялась невозмутимая, провинциальная тишина. Но в эту
ночь двойные рамы окон почти непрерывно пропускали в комнату приглушенные, мягкие звуки движения,
шли группы людей, гудел автомобиль, проехала пожарная команда. Самгина заставил подойти к окну шум, необычно тяжелый, от него тонко заныли стекла в окнах
и даже задребезжала посуда в буфете.
Как
пойдут ясные
дни, то
и длятся недели три-четыре;
и вечер тепел там,
и ночь душна. Звезды так приветливо, так дружески мигают с небес.
Он мысленно вел с ней нескончаемый разговор
и днем и ночью. К «Истории открытий
и изобретений» он все примешивал какие-нибудь новые открытия в наружности или в характере Ольги, изобретал случай нечаянно встретиться с ней,
послать книгу, сделать сюрприз.
Если это подтверждалось, он
шел домой с гордостью, с трепетным волнением
и долго
ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные, необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались, молча
и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску каждому
дню.
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра,
и мне скучна
ночь,
и я завтра
пошлю к вам не за
делом, а чтоб только произнести лишний раз
и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы думаем, ждем, живем
и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже
ночью,
посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой
день в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями
и ногами на неоседланной лошади, в город, за доктором.
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я
пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего
дня ему мочили голову
и велели на
ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал
и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Он предоставил жене получать за него жалованье в палате
и содержать себя
и двоих детей, как она знает, а сам из палаты прямо
шел куда-нибудь обедать
и оставался там до
ночи или на
ночь,
и на другой
день, как ни в чем не бывало,
шел в палату
и скрипел пером, трезвый, до трех часов.
И так проживал свою жизнь по людям.
На другой
день после такой бессонной
ночи Татьяна Марковна
послала с утра за Титом Никонычем. Он приехал было веселый, радуясь, что угрожавшая ей
и «отменной девице» Вере Васильевне болезнь
и расстройство миновались благополучно, привез громадный арбуз
и ананас в подарок, расшаркался, разлюбезничался, блистая складками белоснежной сорочки, желтыми нанковыми панталонами, синим фраком с золотыми пуговицами
и сладчайшей улыбкой.
По временам мы видим берег, вдоль которого
идем к северу, потом опять туман скроет его. По
ночам иногда слышится визг: кто говорит — сивучата пищат, кто — тюлени. Похоже на последнее, если только тюлени могут пищать, похоже потому, что
днем иногда они целыми стаями играют у фрегата, выставляя свои головы, гоняясь точно взапуски между собою. Во всяком случае, это водяные, как
и сигнальщик Феодоров полагает.
Опять
пошли по узлу, по полтора, иногда совсем не
шли. Сначала мы не тревожились, ожидая, что не сегодня, так завтра задует поживее; но проходили
дни,
ночи, паруса висели, фрегат только качался почти на одном месте, иногда довольно сильно, от крупной зыби, предвещавшей, по-видимому, ветер. Но это только слабое
и отдаленное дуновение где-то, в счастливом месте, пронесшегося ветра. Появлявшиеся на горизонте тучки, казалось, несли дождь
и перемену: дождь точно лил потоками, непрерывный, а ветра не было.
— Знаю, вперед знаю ответ: «Нужно подумать… не осмотрелся хорошенько…» Так ведь? Этакие нынче осторожные люди
пошли; не то что мы: либо сена клок, либо вилы в бок! Да ведь ничего, живы
и с голоду не умерли. Так-то, Сергей Александрыч… А я вот что скажу: прожил ты в Узле три недели
и еще проживешь десять лет — нового ничего не увидишь Одна канитель:
день да
ночь —
и сутки прочь, а вновь ничего. Ведь ты совсем в Узле останешься?
После смерти жены Привалов окончательно задурил,
и его дом превратился в какой-то ад:
ночью шли оргии, а
днем лилась кровь крепостных крестьян,
и далеко разносились их стоны
и крики.
Ну, так вот этот осужденный на квадриллион постоял, посмотрел
и лег поперек дороги: «Не хочу
идти, из принципа не
пойду!» Возьми душу русского просвещенного атеиста
и смешай с душой пророка Ионы, будировавшего во чреве китове три
дня и три
ночи, — вот тебе характер этого улегшегося на дороге мыслителя.
Утром был довольно сильный мороз (–10°С), но с восходом солнца температура стала повышаться
и к часу
дня достигла +3°С. Осень на берегу моря именно тем
и отличается, что
днем настолько тепло, что смело можно
идти в одних рубашках, к вечеру приходится надевать фуфайки, а
ночью — завертываться в меховые одеяла. Поэтому я распорядился всю теплую одежду отправить морем на лодке, а с собой мы несли только запас продовольствия
и оружие. Хей-ба-тоу с лодкой должен был прийти к устью реки Тахобе
и там нас ожидать.
Целый
день и всю
ночь шел дождь с удивительным постоянством.
Миновал еще один
день. Вечером дождь
пошел с новой силой. Вместе с тем усилился
и ветер. Эту
ночь мы провели в состоянии какой-то полудремоты. Один поднимался, а другие валились с ног.
Дерсу советовал крепче ставить палатки
и, главное, приготовить как можно больше дров не только на
ночь, но
и на весь завтрашний
день. Я не стал с ним больше спорить
и пошел в лес за дровами. Через 2 часа начало смеркаться. Стрелки натаскали много дров, казалось, больше чем нужно, но гольд не унимался,
и я слышал, как он говорил китайцам...
Во время пути я наступил на колючее дерево. Острый шип проколол обувь
и вонзился в ногу. Я быстро разулся
и вытащил занозу, но, должно быть, не всю. Вероятно, кончик ее остался в ране, потому что на другой
день ногу стало ломить. Я попросил Дерсу еще раз осмотреть рану, но она уже успела запухнуть по краям. Этот
день я
шел, зато
ночью нога сильно болела. До самого рассвета я не мог сомкнуть глаз. Наутро стало ясно, что на ноге у меня образовался большой нарыв.
После полудня вновь погода стала портиться. Опасаясь, как бы опять не
пошли затяжные дожди, я отложил осмотр Ли-Фудзина до другого, более благоприятного случая. Действительно,
ночью полил дождь, который продолжался
и весь следующий
день. 21 июля я повернул назад
и через 2 суток возвратился в пост Ольги.
День прошел благополучно, но в
ночь Маша занемогла.
Послали в город за лекарем. Он приехал к вечеру
и нашел больную в бреду. Открылась сильная горячка,
и бедная больная две недели находилась у края гроба.
Идем скорей! Бледнеют тени
ночи.
Смотри, заря чуть видною полоской
Прорезала восточный неба край,
Растет она, яснее, ширясь: это
Проснулся
день и раскрывает веки
Светящих глаз.
Пойдем! Пора приспела
Встречать восход Ярила-Солнца. Гордо
Перед толпой покажет Солнцу Лель
Любимую свою подругу.
Мы переехали в Москву. Пиры
шли за пирами… Возвратившись раз поздно
ночью домой, мне приходилось
идти задними комнатами. Катерина отворила мне дверь. Видно было, что она только что оставила постель, щеки ее разгорелись ото сна; на ней была наброшена шаль; едва подвязанная густая коса готова была упасть тяжелой волной…
Дело было на рассвете. Она взглянула на меня
и, улыбаясь, сказала...
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь:
пойду в пещеры, надену на тело жесткую власяницу,
день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму рыбы в рот! не постелю одежды, когда стану спать!
и все буду молиться, все молиться!
И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею в землю или замуруюсь в каменную стену; не возьму ни пищи, ни пития
и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок
дней и сорок
ночей правили по мне панихиду.
То же самое было
и на Живодерке, где помещался «Собачий зал Жана де Габриель». Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами
и официантами, улица эта была весьма шумной
и днем и ночью. Когда уже все «заведения с напитками» закрывались
и охочему человеку негде было достать живительной влаги, тогда он
шел на эту самую улицу
и удовлетворял свое желание в «Таверне Питера Питта».
В «Кулаковку» даже
днем опасно ходить — коридоры темные, как
ночью. Помню, как-то я
иду подземным коридором «Сухого оврага», чиркаю спичку
и вижу — ужас! — из каменной стены, из гладкой каменной стены вылезает голова живого человека. Я остановился, а голова орет...
По зимам охотники съезжались в Москву на собачью выставку отовсюду
и уже обязательно бывали на Трубе. Это место встреч провинциалов с москвичами. С рынка они
шли в «Эрмитаж» обедать
и заканчивать
день или, вернее сказать,
ночь у «Яра» с цыганскими хорами, «по примеру своих отцов».
И он жил в таком переулке, где
днем торговля
идет, а
ночью ни одной души не увидишь.
О медицинской помощи, о вызове доктора к заболевшему работнику тогда, конечно, никому не приходило в голову. Так Антось лежал
и тихо стонал в своей норе несколько
дней и ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать больного, не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне,
и Антося сразу стали бояться. Подняли капитана,
пошли к мельнице скопом. Антось лежал на соломе
и уже не стонал. На бледном лице осел иней…
—
Пошел вон! — сказал отец. Крыжановский поцеловал у матери руку, сказал: «святая женщина»,
и радостно скрылся. Мы поняли как-то сразу, что все кончено,
и Крыжановский останется на службе. Действительно, на следующей
день он опять, как ни в чем не бывало, работал в архиве. Огонек из решетчатого оконца светил на двор до поздней
ночи.
Ночь идет,
и с нею льется в грудь нечто сильное, освежающее, как добрая ласка матери, тишина мягко гладит сердце теплой мохнатой рукою,
и стирается в памяти всё, что нужно забыть, — вся едкая, мелкая пыль
дня.
—
Иду как-то великим постом,
ночью, мимо Рудольфова дома;
ночь лунная, молосная, вдруг вижу: верхом на крыше, около трубы, сидит черный, нагнул рогатую-то голову над трубой
и нюхает, фыркает, большой, лохматый. Нюхает да хвостом по крыше
и возит, шаркает. Я перекрестила его: «Да воскреснет бог
и расточатся врази его», — говорю. Тут он взвизгнул тихонько
и соскользнул кувырком с крыши-то во двор, — расточился! Должно, скоромное варили Рудольфы в этот
день, он
и нюхал, радуясь…
Очевидно, что по пороше в один
день не много сойдешь
и убьешь зайцев; а когда первозимье устанавливается беспутно, говоря по-охотничьи, то есть снег
идет днем, а не
ночью и пороши ложатся неудобно,
и если скоро сделается на снегу наст, который поднимает зайца, а не поднимает охотника, хрустит под его ногами
и далеко вспугивает русака, — тогда этой заманчивой стрельбы вовсе не бывает.
На фабрике работа
шла своим чередом. Попрежнему дымились трубы, попрежнему доменная печь выкидывала по
ночам огненные снопы
и тучи искр, по-прежнему на плотине в караулке сидел старый коморник Слепень
и отдавал часы. Впрочем, он теперь не звонил в свой колокол на поденщину или с поденщины, а за него четыре раза в
день гудел свисток паровой машины.
— Тоже
дело нашел, — лениво
и презрительно отозвался староста. — На это
дело ночь есть…
Иди,
иди, кто ж тебя держит. А только как начнем работать, тебя не будет, то нонешняй
день не в счет. Возьму любого босяка. А сколько он наколотит кавунов, — тоже с тебя… Не думал я, Платонов, про тебя, что ты такой кобель…
Бугуруслан был хотя не широк, но очень быстр, глубок
и омутист; вода еще была жирна, по выражению мельников,
и пруд к вечеру стал наполняться, а в
ночь уже
пошла вода в кауз; на другой
день поутру замолола мельница,
и наш Бугуруслан сделался опять прежнею глубокою, многоводной рекой.
Идет она на высокое крыльцо его палат каменных; набежала к ней прислуга
и челядь дворовая, подняли шум
и крик; прибежали сестрицы любезные
и, увидамши ее, диву дались красоте ее девичьей
и ее наряду царскому, королевскому; подхватили ее под руки белые
и повели к батюшке родимому; а батюшка нездоров лежит, нездоров
и нерадошен,
день и ночь ее вспоминаючи, горючими слезами обливаючись;
и не вспомнился он от радости, увидамши свою дочь милую, хорошую, пригожую, меньшую, любимую,
и дивился красоте ее девичьей, ее наряду царскому, королевскому.
Когда я пришла домой, я отдала деньги
и все рассказала мамаше,
и мамаше сделалось хуже, а сама я всю
ночь была больна
и на другой
день тоже вся в жару была, но я только об одном думала, потому что сердилась на дедушку,
и когда мамаша заснула,
пошла на улицу, к дедушкиной квартире,
и, не доходя, стала на мосту.
— Ну — дядю Михаила
и молотком не оглушишь. Сейчас он мне: «Игнат — в город, живо! Помнишь женщину пожилую?» А сам записку строчит. «На,
иди!..» Я ползком, кустами, слышу — лезут! Много их, со всех сторон шумят, дьяволы! Петлей вокруг завода. Лег в кустах, — прошли мимо! Тут я встал
и давай шагать,
и давай! Две
ночи шел и весь
день без отдыха.
День он
шел, а на
ночь десятский отводил его на очередную квартиру. Хлеб ему везде давали, а иногда
и сажали за стол ужинать. В одной деревне Орловской губернии, где он ночевал, ему сказали, что купец, снявший у помещика сад, ищет молодцов караульных. Василью надоело нищенствовать, а домой итти не хотелось,
и он
пошел к купцу-садовнику
и нанялся караульщиком за пять рублей в месяц.
Дела мои
шли ладно. На дворе, в бане, устроил я моленную, в которой мы по
ночам и сходились; анбары навалил иконами, книжками, лестовками, всяким добром. Постояльцев во всякое время было множество, но выгоднее всех были такие, которых выгоняли в город для увещаний. Позовут их, бывало, в присутствие, стоят они там, стоят с утра раннего, а потом, глядишь,
и выйдет сам секретарь.
Заглянемте утром в его квартиру. Это очень уютное гнездышко, которое француз-лакей Шарль содержит в величайшей опрятности. Это для него тем легче, что хозяина почти целый
день нет дома,
и, стало быть, обязанности его не
идут дальше утра
и возобновляются только к
ночи. Остальное время он свободен
и шалопайничает не плоше самого Ростокина.