Неточные совпадения
Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы не берете? Возьмите!
в дороге все пригодится. Давай сюда
головы и кулек! Подавай все! все
пойдет впрок. Что там? веревочка? Давай и веревочку, — и веревочка
в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно.
Однако нужно счастие
И тут: мы летом ехали,
В жарище,
в духоте
У многих помутилися
Вконец больные
головы,
В вагоне ад
пошел...
Скотинин. Я никуда не
шел, а брожу, задумавшись. У меня такой обычай, как что заберу
в голову, то из нее гвоздем не выколотишь. У меня, слышь ты, что вошло
в ум, тут и засело. О том вся и дума, то только и вижу во сне, как наяву, а наяву, как во сне.
Без шапки,
в разодранном вицмундире, с опущенной долу
головой и бия себя
в перси, [Пе́рси (церковно-славянск.) — грудь.]
шел Грустилов впереди процессии, состоявшей, впрочем, лишь из чинов полицейской и пожарной команды.
Тут тоже
в тазы звонили и дары дарили, но время
пошло поживее, потому что допрашивали пастуха, и
в него, грешным делом, из малой пушечки стреляли. Вечером опять зажгли плошку и начадили так, что у всех разболелись
головы.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы
в Глупове был городничий, имеющий вместо
головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но
в то же время
послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели,
в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье
пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен
в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова
головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
Хотя они
пошли далее, но
в головах их созрел уже план.
Другой заседатель, Младенцев, вспомнил, что однажды,
идя мимо мастерской часовщика Байбакова, он увидал
в одном из ее окон градоначальникову
голову, окруженную слесарным и столярным инструментом.
Но ошибка была столь очевидна, что даже он понял ее.
Послали одного из стариков
в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время; но старик оборотил духом и принес на
голове целый жбан, не пролив ни капли. Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, зажгли плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала и распространяла смрад.
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро
пошел прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились
в его
голове, ослепляя его своим светом.
Сережа опустился
в постель и зарыдал, закрыв лицо руками. Анна отняла эти руки, еще раз поцеловала его мокрое лицо и быстрыми шагами вышла
в дверь. Алексей Александрович
шел ей навстречу. Увидав ее, он остановился и наклонил
голову.
Пожимаясь от холода, Левин быстро
шел, глядя на землю. «Это что? кто-то едет», подумал он, услыхав бубенцы, и поднял
голову.
В сорока шагах от него, ему навстречу, по той большой дороге-муравке, по которой он
шел, ехала четверней карета с важами. Дышловые лошади жались от колей на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом по колее, так что колеса бежали по гладкому.
Потом
посылали его
в спальню к княгине принесть образ
в серебряной, золоченой ризе, и он со старою горничной княгини лазил на шкапчик доставать и разбил лампадку, и горничная княгини успокоивала его о жене и о лампадке, и он принес образ и поставил
в головах Кити, старательно засунув его за подушки.
Долли
пошла в свою комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей не во что было, потому что она уже надела свое лучшее платье; но, чтоб ознаменовать чем-нибудь свое приготовление к обеду, она попросила горничную обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева на
голову.
— Нет, штука.
Идите,
идите, Василий Лукич зовет, — сказал швейцар, слыша приближавшиеся шаги гувернера и осторожно расправляя ручку
в до-половины снятой перчатке, державшую его за перевязь, и подмигивая
головой на Вунича.
«А ничего, так tant pis», подумал он, опять похолодев, повернулся и
пошел. Выходя, он
в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами. Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он провел вне дома, и, когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны Аркадьевны болит
голова, и она просила не входить к ней.
— Господи! — и, тяжело вздохнув, губернский предводитель, устало шмыгая
в своих белых панталонах, опустив
голову,
пошел по средине залы к большому столу.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с
головы фуражки,
пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным.
В первый раз
в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое,
в котором виною сам.
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы
шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Нынче поутру Вера уехала с мужем
в Кисловодск. Я встретил их карету, когда
шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула
головой: во взгляде ее был упрек.
Но поручик уже почувствовал бранный задор, все
пошло кругом
в голове его; перед ним носится Суворов, он лезет на великое дело.
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, — ведь все
пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они
пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: — А! так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил
голову так, как будто сам раскаивался
в этом деле, и прибавил: — Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума.
Чего нет и что не грезится
в голове его? он
в небесах и к Шиллеру заехал
в гости — и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и даже на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь
пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь.
Когда приходил к нему мужик и, почесавши рукою затылок, говорил: «Барин, позволь отлучиться на работу, пóдать заработать», — «Ступай», — говорил он, куря трубку, и ему даже
в голову не приходило, что мужик
шел пьянствовать.
Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится
славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля;
Нет, не
пошла Москва моя
К нему с повинной
головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе,
в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.
Когда мы
пошли садиться,
в передней приступила прощаться докучная дворня. Их «пожалуйте ручку-с», звучные поцелуи
в плечико и запах сала от их
голов возбудили во мне чувство, самое близкое к огорчению у людей раздражительных. Под влиянием этого чувства я чрезвычайно холодно поцеловал
в чепец Наталью Савишну, когда она вся
в слезах прощалась со мною.
Когда, воображая, что я
иду на охоту, с палкой на плече, я отправился
в лес, Володя лег на спину, закинул руки под
голову и сказал мне, что будто бы и он ходил.
На беленькой шейке была черная бархатная ленточка; головка вся была
в темно-русых кудрях, которые спереди так хорошо
шли к ее прекрасному личику, а сзади — к
голым плечикам, что никому, даже самому Карлу Иванычу, я не поверил бы, что они вьются так оттого, что с утра были завернуты
в кусочки «Московских ведомостей» и что их прижигали горячими железными щипцами.
Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я
пошел в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна лежала на своей постели и, должно быть, спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее
голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати.
— Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! — закричал Товкач сердито, как нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку. — Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, — ну, и будет с тебя! Нам еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь, что
пошел за простого козака? Нет, твою
голову оценили
в две тысячи червонных.
Вся дрожа, сдернула она его с пальца; держа
в пригоршне, как воду, рассмотрела его она — всею душою, всем сердцем, всем ликованием и ясным суеверием юности, затем, спрятав за лиф, Ассоль уткнула лицо
в ладони, из-под которых неудержимо рвалась улыбка, и, опустив
голову, медленно
пошла обратной дорогой.
Когда Грэй поднялся на палубу «Секрета», он несколько минут стоял неподвижно, поглаживая рукой
голову сзади на лоб, что означало крайнее замешательство. Рассеянность — облачное движение чувств — отражалось
в его лице бесчувственной улыбкой лунатика. Его помощник Пантен
шел в это время по шканцам с тарелкой жареной рыбы; увидев Грэя, он заметил странное состояние капитана.
— Мы ошвартовались у дамбы, — сказал он. — Пантен
послал узнать, что вы хотите. Он занят: на него напали там какие-то люди с трубами, барабанами и другими скрипками. Вы звали их на «Секрет»? Пантен просит вас прийти, говорит, у него туман
в голове.
— Как не может быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой
пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь
головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет,
в часть свезут,
в больницу, умрет, а дети…
Выйду сейчас,
пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть, и миллионы брызг обдадут всю
голову…» Он отошел от окна, запер его, зажег свечу, натянул на себя жилетку, пальто, надел шляпу и вышел со свечой
в коридор, чтоб отыскать где-нибудь спавшего
в каморке между всяким хламом и свечными огарками оборванца, расплатиться с ним за нумер и выйти из гостиницы.
Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? — то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и
в голову не заходит и кто прямо без вопросов
идет…
Он даже успел сунуть неприметно
в руку; дело, впрочем, было ясное и законное, и, во всяком случае, тут помощь ближе была. Раздавленного подняли и понесли; нашлись помощники. Дом Козеля был шагах
в тридцати. Раскольников
шел сзади, осторожно поддерживал
голову и показывал дорогу.
Он
пошел к нему через улицу, но вдруг этот человек повернулся и
пошел как ни
в чем не бывало, опустив
голову, не оборачиваясь и не подавая вида, что звал его.
В контору надо было
идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут
в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил
в переулок и
пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он
шел и смотрел
в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял
голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
Но не прошло и минуты, как пиво стукнуло ему
в голову, а по спине
пошел легкий и даже приятный озноб.
— Да, замочился… я весь
в крови! — проговорил с каким-то особенным видом Раскольников, затем улыбнулся, кивнул
головой и
пошел вниз по лестнице.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло
идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости
в голову приходят…»
«А куда ж я
иду? — подумал он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то
пошел. Как письмо прочел, так и
пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я
пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И каким образом мысль
идти к Разумихину залетела мне именно теперь
в голову? Это замечательно».
Но, однако, мне тотчас же пришел
в голову опять еще вопрос: что Софья Семеновна, прежде чем заметит, пожалуй, чего доброго, потеряет деньги; вот почему я решился
пойти сюда, вызвать ее и уведомить, что ей положили
в карман сто рублей.
Наконец, пришло ему
в голову, что не лучше ли будет
пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил
в тоске и тревоге, и
в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне,
в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
Варвара (покрывает
голову платком перед зеркалом). Я теперь гулять
пойду; а ужо нам Глаша постелет постели
в саду, маменька позволила.
В саду, за малиной, есть калитка, ее маменька запирает на замок, а ключ прячет. Я его унесла, а ей подложила другой, чтоб не заметила. На вот, может быть, понадобится. (Подает ключ.) Если увижу, так скажу, чтоб приходил к калитке.
Кабанов. Кто ж ее знал, что она сюда
пойдет! Место такое людное. Кому
в голову придет здесь прятаться!
Да уж коли ты такие дурацкие мысли
в голове держишь, ты бы при ней-то, по крайней мере, не болтал да при сестре, при девке; ей тоже замуж
идти: этак она твоей болтовни наслушается, так после муж-то нам спасибо скажет за науку.
— Как я могу тебе
в этом обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь, не моя воля: велят
идти против тебя —
пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится?
Голова моя
в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебе судья; а я сказал тебе правду.