Неточные совпадения
Дни мчались: в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окна, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по нем свой быстрый
бег...
— Вообразил себя артистом
на биллиарде, по пятисот рублей проигрывал.
На бегах играл,
на петушиных боях, вообще — старался в нищие попасть. Впрочем, ты сам видишь, каков он…
Не то
на него нападал нервический страх: он пугался окружающей его тишины или просто и сам не знал чего — у него
побегут мурашки по телу. Он иногда боязливо косится
на темный угол, ожидая, что воображение
сыграет с ним штуку и покажет сверхъестественное явление.
А иногда он проснется такой бодрый, свежий, веселый; он чувствует: в нем
играет что-то, кипит, точно поселился бесенок какой-нибудь, который так и поддразнивает его то влезть
на крышу, то сесть
на савраску да поскакать в луга, где сено косят, или посидеть
на заборе верхом, или подразнить деревенских собак; или вдруг захочется пуститься
бегом по деревне, потом в поле, по буеракам, в березняк, да в три скачка броситься
на дно оврага, или увязаться за мальчишками
играть в снежки, попробовать свои силы.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула
на него лишь разочек, только один разочек
на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он
играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало,
бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
…Пастух хлопает длинным бичом да
играет на берестовой дудке; мычание, блеянье, топанье по мосту возвращающегося стада, собака подгоняет лаем рассеянную овцу, и та
бежит каким-то деревянным курцгалопом; а тут песни крестьянок, идущих с поля, все ближе и ближе — но тропинка повернула направо, и звуки снова удаляются.
— А вот я его ужо! Смотрите! ишь, мерзавец, шляется! Именно не идет, а шляется! Батюшки! да, никак, он
на гармонии
играет!
Бегите,
бегите, отнимите у него гармонию!
Конюхи из трактира к началу
бегов отвозили хозяев в полтиничные места беговой беседки, тогда еще деревянной, а сами, стоя
на шарабанах, смотрели через забор
на бега, знали каждую лошадь, обсуждали шансы выигрыша и даже
играли в тотализатор, складываясь по двугривенному — тогда еще тотализатор был рублевый.
Придя в трактир, Федор садился за буфетом вместе со своим другом Кузьмой Егорычем и его братом Михаилом — содержателями трактира. Алексей шел в бильярдную, где вел разговоры насчет
бегов, а иногда и сам
играл на бильярде по рублю партия, но всегда так сводил игру, что ухитрялся даже с шулеров выпрашивать чуть не в полпартии авансы, и редко проигрывал, хотя
играл не кием, а мазиком.
Худенькие офицерики в немодных шинельках бегали
на скачки и
бега,
играли в складчину, понтировали пешедралом с ипподромов, проиграв последнюю красненькую, торговались в Охотном при покупке фруктов, колбасы, и вдруг…
— Ну, как? Как мальчишки
играют: одни —
бегут, другие — ловят, ищут. Поймают — плетями бьют, кнутом; ноздри рвали тоже, клейма
на лоб ставили для отметки, что наказан.
Волны все
бежали и плескались, а
на их верхушках, закругленных и зыбких,
играли то белая пена, то переливы глубокого синего неба, то серебристые отблески месяца, то, наконец, красные огни фонарей, которые какой-то человек, сновавший по воде в легкой лодке, зажигал зачем-то в разных местах, над морем…
Только дети, вечные, неустанные сосуды божьей радости над землею, были живы и
бежали, и
играли, — но уже и
на них налегла косность, и какое-то безликое и незримое чудище, угнездясь за их плечами, заглядывало порою глазами, полными угроз,
на их внезапно тупеющие лица.
Мы шли очень легко по мокрому песку, твердо убитому волнами; и часа через два-три наткнулись
на бивак. Никто даже нас не окликнул, и мы появились у берегового балагана, около которого сидела кучка солдат и
играла в карты, в «носки», а стоящие вокруг хохотали, когда выигравший хлестал по носу проигравшего с веселыми прибаутками. Увидав нас, все ошалели, шарахнулись, а один бросился
бежать и заорал во все горло...
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь;
на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом,
играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются,
бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются
на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
И когда я долго смотрю
на длинный полосатый ковер, который тянется через весь коридор, мне приходит
на мысль, что в жизни этой женщины я
играю странную, вероятно, фальшивую роль и что уже не в моих силах изменить эту роль; я
бегу к себе в номер, падаю
на постель и думаю, думаю и не могу ничего придумать, и для меня ясно только, что мне хочется жить и что чем некрасивее, суше и черствее становится ее лицо, тем она ближе ко мне и тем сильнее и больней я чувствую наше родство.
Мольер. Укладывай все.
Сыграю завтра в последний раз, и
побежим в Англию. Как глупо!
На море дует ветер, язык чужой, и вообще дело не в Англии, а в том, что…
Мольер. Ах, сердце человеческое! Ах, куманек мой, ах, король! Король ошибся: ты актер первого ранга, а в сыщики ты не годишься — у тебя сердце неподходящее. Об одном я сожалею — что
играть мне с тобой не придется долго. Спустили
на меня, мой сын, одноглазую собаку — мушкетера. Лишил меня король покровительства, и, стало быть, зарежут меня.
Бежать придется.
Свет луны померк, и уже вся деревня была охвачена красным, дрожащим светом; по земле ходили черные тени, пахло гарью; и те, которые
бежали снизу, все запыхались, не могли говорить от дрожи, толкались, падали и, с непривычки к яркому свету, плохо видели и не узнавали друг друга. Было страшно. Особенно было страшно то, что над огнем, в дыму, летали голуби и в трактире, где еще не знали о пожаре, продолжали петь и
играть на гармонике как ни в чем не бывало.
Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль
на радость соседей-врагов
Могильной засыплюсь землею?
Так громче, музыка,
играй победу,
Мы победили, и враг
бежит,
бежит,
бежит!
Шли мы больше горами; оно хоть труднее, да зато безопаснее:
на горах-то только тайга шумит да ручьи
бегут, по камню
играют. Житель, гиляк, в долинах живет, у рек да у моря, потому что питается рыбой, которая рыба в реки ихние с моря заходит, кытá называемая. И столь этой рыбы много, так это даже удивлению подобно. Кто не видал, поверить трудно: сами мы эту рыбу руками добывали.
Каждые сутки тот олень по небесной тропе с востока
на запад
бежит, но только два раза в году он
играет…
Клонится солнце
на запад… Пусть их старухи да молодки по домам идут, а батьки да свекры, похмельными головами прильнув к холодным жальникам, спят богатырским сном… Молодцы-удальцы!.. Ярило
на поле зовет — Красну Горку справлять, песни
играть, хороводы водить, просо сеять, плетень заплетать… Девицы-красавицы!.. Ярило зовет —
бегите невеститься…
Внимаю ль песни жниц над жатвой золотою,
Старик ли медленный шагает за сохою,
Бежит ли по лугу,
играя и свистя,
С отцовским завтраком довольное дитя,
Сверкают ли серпы, звенят ли дружно косы —
Ответа я ищу
на тайные вопросы,
Кипящие в уме: «В последние года
Сносней ли стала ты, крестьянская страда?
И рабству долгому пришедшая
на смену
Свобода наконец внесла ли перемену
В народные судьбы? в напевы сельских дев?
Иль так же горестен нестройный их напев...
Марья вскочила, поправила волосы и
побежала в избу. К Степану медленно подошел Максим. Он уже разделся и в нижнем платье был похож
на мертвеца. Луна
играла на его лысине и светилась в его цыганских глазах.
Иоле показывает
на него пальцем Милице и говорит, сверкая черными глазками: «Давай
играть, Милка, ты будешь турецкая принцесса, которая
бежит и спасается
на своем судне от козней злого султана, a я какой-нибудь знатный бей-паша, который обязательно тебя спасет…
Я уже три дня в Чемеровке. Вот оно, это грозное Заречье!.. Через горки и овраги
бегут улицы, заросшие веселой муравкой. Сады без конца. В тени кленов и лозин ютятся вросшие в землю трехоконные домики, крытые почернелым тесом. Днем
на улицах тишина мертвая, солнце жжет; из раскрытых окон доносится стук токарных станков и лязг стали; под заборами босые ребята
играют в лодыжки. Изредка пробредет к реке, с простынею
на плече, отставной чиновник или семинарист.
Что-то зловещее горело широким и красным огнем, и в дыму копошились чудовищные уродцы-дети с головами взрослых убийц. Они прыгали легко и подвижно, как играющие козлята, и дышали тяжело, словно больные. Их рты походили
на пасти жаб или лягушек и раскрывались судорожно и широко; за прозрачною кожей их голых тел угрюмо
бежала красная кровь — и они убивали друг друга,
играя. Они были страшнее всего, что я видел, потому что они были маленькие и могли проникнуть всюду.
А тот в оркестре, что
играл на трубе, уже носил, видимо, в себе, в своем мозгу, в своих ушах, эту огромную молчаливую тень. Отрывистый и ломаный звук метался, и прыгал, и
бежал куда-то в сторону от других — одинокий, дрожащий от ужаса, безумный. И остальные звуки точно оглядывались
на него; так неловко, спотыкаясь, падая и поднимаясь,
бежали они разорванной толпою, слишком громкие, слишком веселые, слишком близкие к черным ущельям, где еще умирали, быть может, забытые и потерянные среди камней люди.
Тропинка, которая
бежит недалеко от окна и ведет к оврагу, кажется умытой, и разбросанная по сторонам ее битая аптекарская посуда, тоже умытая,
играет на солнце и испускает ослепительно яркие лучи.
Между тем Илья Максимович старался сделать как можно приятнее ее пребывание у него: давал ей своих рысаков для катания к ледяным горам и к
бегу, которые тогда
на Москве-реке кипели народом; заставлял молодого слугу и мальчика
играть камедь — чьего сочинения, неизвестно.
Как пошаливший ребенок
бежит и прячется в темный угол, почти с паническим страхом смотря
на запрещенный предмет, с которым только что
играл, так и этот взрослый ребенок Симочка стала избегать Николая Герасимовича.
От Оршы
побежали дальше по дороге в Вильну, точно так же
играя в жмурки с преследующею армией.
На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку,
побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог, — уехал тоже, кто не мог, — сдался или умер.