Неточные совпадения
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и
любовь,
Играла жизнь, кипела кровь;
Теперь, как
в доме опустелом,
Всё
в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, Бог весть. Пропал и след.
Час от часу плененный боле
Красами Ольги молодой,
Владимир сладостной неволе
Предался полною душой.
Он вечно с ней.
В ее покое
Они сидят
в потемках двое;
Они
в саду, рука с рукой,
Гуляют утренней порой;
И что ж?
Любовью упоенный,
В смятенье нежного стыда,
Он только смеет иногда,
Улыбкой Ольги ободренный,
Развитым локоном
игратьИль край одежды целовать.
Дождусь ее и вынужу признанье:
Кто наконец ей мил? Молчалин! Скалозуб!
Молчалин прежде был так глуп!..
Жалчайшее созданье!
Уж разве поумнел?.. А тот —
Хрипун, удавленник, фагот,
Созвездие манёвров и мазурки!
Судьба
любви —
играть ей
в жмурки,
А мне…
Кто б отгадал,
Что
в этих щечках,
в этих жилках
Любви еще румянец не
играл!
Охота быть тебе лишь только на посылках?
Самгин молчал. Да, политического руководства не было, вождей — нет. Теперь, после жалобных слов Брагина, он понял, что чувство удовлетворения, испытанное им после демонстрации, именно тем и вызвано: вождей — нет, партии социалистов никакой роли не
играют в движении рабочих. Интеллигенты, участники демонстрации, — благодушные люди, которым литература привила с детства «
любовь к народу». Вот кто они, не больше.
Улыбаясь,
играя пальцами руки его, жадно глотая воздух, она шептала эти необычные слова, и Клим, не сомневаясь
в их искренности, думал: не всякий может похвастаться тем, что вызвал такую
любовь!
И, подтверждая свою
любовь к истории, он неплохо рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм,
в котором он должен был
играть Иудушку Головлева, как пил Шуйский, как Ринна Сыроварова
в пьяном виде не могла понять, который из трех мужчин ее муж. Половину этого рассказа, как и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая левой ногой. Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...
Не
играя вопросом о
любви и браке, не путая
в него никаких других расчетов, денег, связей, мест, Штольц, однако ж, задумывался о том, как примирится его внешняя, до сих пор неутомимая деятельность с внутреннею, семейною жизнью, как из туриста, негоцианта он превратится
в семейного домоседа?
—
Любви хочется! — говорил он
в исступлении, — вы слышите, сегодня ночь
любви… Слышите вздохи… поцелуи? Это страсть
играет, да, страсть, страсть!..
«Люби открыто, не крадь доверия, наслаждайся счастьем и плати жертвами, не
играй уважением людей,
любовью семьи, не лги позорно и не унижай собой женщины! — думал он. — Да, взглянуть на нее, чтоб она
в этом взгляде прочла себе приговор и казнь — и уехать навсегда!»
— У вас какая-то сочиненная и придуманная
любовь… как
в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал
любви срока, скача и
играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти
в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— Ну вот видишь, даже, может, и
в карты не
играет! Повторяю, рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей
любви к ближнему: ведь он и нас хотел осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено; например, еще анекдот есть у них, что Завьялову англичане миллион давали с тем только, чтоб он клейма не клал на свои изделия…
За все время, пока он живет
в Дялиже,
любовь к Котику была его единственной радостью и, вероятно, последней. По вечерам он
играет в клубе
в винт и потом сидит один за большим столом и ужинает. Ему прислуживает лакей Иван, самый старый и почтенный, подают ему лафит № 17, и уже все — и старшины клуба, и повар, и лакей — знают, что он любит и чего не любит, стараются изо всех сил угодить ему, а то, чего доброго, рассердится вдруг и станет стучать палкой о пол.
Любовь играет меньшую роль
в русской жизни и русской литературе, чем у поляков.
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо простонала она. — Мне было так радостно. Я была
в том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я
играла в детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О, как обняла меня добрая мать моя! Какая
любовь у ней
в очах! Она приголубливала меня, целовала
в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу… Отец! — тут она вперила
в колдуна бледные очи, — зачем ты зарезал мать мою?
На обедах
играл оркестр Степана Рябова, а пели хоры — то цыганский, то венгерский, чаще же русский от «Яра». Последний пользовался особой
любовью, и содержательница его, Анна Захаровна, была
в почете у гуляющего купечества за то, что умела потрафлять купцу и знала, кому какую певицу порекомендовать; последняя исполняла всякий приказ хозяйки, потому что контракты отдавали певицу
в полное распоряжение содержательницы хора.
Входят
Любовь Андреевна, Гаев, Лопахин и Симеонов-Пищик; Симеонов-Пищик
в поддевке из тонкого сукна и шароварах. Гаев, входя, руками и туловищем, делает движения, как будто
играет на бильярде.
Любовь Андреевна. Минут через десять давайте уже
в экипажи садиться… (Окидывает взглядом комнату.) Прощай, милый дом, старый дедушка. Пройдет зима, настанет весна, а там тебя уже не будет, тебя сломают. Сколько видели эти стены! (Целует горячо дочь.) Сокровище мое, ты сияешь, твои глазки
играют, как два алмаза. Ты довольна? Очень?
Тема свободы
любви у Чернышевского ничего общего не имела с темой «оправдания плоти», которая у нас
играла роль не у нигилистов и революционеров, а
в утонченных и эстетизирующих течениях начала XX
в.
Именно раззадоривало его то, что она, прежде всем такая доступная, готовая отдать свою
любовь в один день нескольким людям подряд, каждому за два рубля, и вдруг она теперь
играет в какую-то чистую и бескорыстную влюбленность!
— А не знаете ли вы, Гаврило Емельяныч, — спросил его потом Вихров
в одну из следующих послеобеденных бесед, — какой-нибудь истории, где бы
любовь играла главную роль; мне это нужно для сочинений моих, понимаете?
Надобно было подговорить некоего Разумова, бывшего гимназиста и теперь уже служившего
в казенной палате, мальчишку очень бойкого, неглупого, но
в корень развращенного, так что и женщин-то
играть он брался не по
любви к театру, а скорей из какого-то нахальства, чтобы иметь, возможность побесстыдничать и сделать несколько неблагопристойных движений.
Прежнее эстетическое чувство заменилось теперь
в Еспере Иваныче
любовью к изящным игрушкам; кроме собаки, у него еще была картина с музыкой, где и танцевали, и пилили, и на скрипке
играли; и на все это он смотрел иногда по целым часам неотстанно.
Вообще они у нас бойки только по части разговоров о том, какое чувство слаще —
любовь или дружба, или о том, какую роль
играл кринолин
в истории женского преуспеяния.
Я уходил потому, что не мог уже
в этот день
играть с моими друзьями по-прежнему, безмятежно. Чистая детская привязанность моя как-то замутилась… Хотя
любовь моя к Валеку и Марусе не стала слабее, но к ней примешалась острая струя сожаления, доходившая до сердечной боли. Дома я рано лег
в постель, потому что не знал, куда уложить новое болезненное чувство, переполнявшее душу. Уткнувшись
в подушку, я горько плакал, пока крепкий сон не прогнал своим веянием моего глубокого горя.
— К городничему-с? Счастливо оставаться, сударь! дай бог
любовь да совет!
в карточки
сыграете — с выигрышем поздравить приду!..
— И между тем, — продолжал Калинович, опять обращаясь более к Настеньке, — я жил посреди роскоши,
в товариществе с этими глупыми мальчишками, которых окружала
любовь, для удовольствия которых изобретали всевозможные средства… которым на сто рублей
в один раз покупали игрушек, и я обязан был смотреть, как они
играют этими игрушками, не смея дотронуться ни до одной из них.
Что-то хрустнуло
в сердце у меня. Конечно, я ни минуты не думал, что моя Королева любит, как все женщины, да и офицер не позволял думать так. Я видел перед собою его улыбку, — улыбался он радостно, как улыбается ребенок, неожиданно удивленный, его печальное лицо чудесно обновилось. Он должен был любить ее — разве можно ее не любить? И она тоже могла щедро одарить его
любовью своей — он так чудесно
играл, так задушевно умел читать стихи…
— Ты себе фигурный купи, — советовал Передонов, — чтоб видели, что
в тебе
любовь играет.
— А оттого-с, что есть вещи, об которых
в обществе благовоспитанных людей говорить нельзя-с, — продолжал граф, и потом, к великому изумлению Козелкова, прибавил: — Я, вашество, маркиза
в «Le jeu du hasard et de l’amour» [«Игра случая и
любви» (фр.).]
играл!
Будьте уверены, что
любовь пройдет
в обоих случаях: уедете куда-нибудь — пройдет; женитесь — еще скорее пройдет; я сам был влюблен и не раз, а раз пять, но бог спас; и я, возвращаясь теперь домой, спокойно и тихо отдыхаю от своих трудов; день я весь принадлежу моим больным, вечерком
в вистик
сыграешь, да и ляжешь себе без заботы…
Вдова была молода, хороша собой, со всей привлекательностью роскоши и высокого образования; у нее-то
в доме Владимир робко проговорил первое слово
любви и смело подписал первый вексель на огромную сумму, проигранную им
в тот счастливый вечер, когда он, рассеянный и упоенный,
играл, не обращая никакого внимания на игру; да и до игры ли было?
— Извини, я сделаю одно замечание: большую роль
в данном случае
играет декоративная сторона. Каждый вперед воображает себя уже героем, который жертвует собой за
любовь к ближнему, — эта мысль красиво окутывается пороховым дымом, освещается блеском выстрелов, а ухо слышит мольбы угнетенных братьев, стоны раненых, рыдания женщин и детей. Ты, вероятно, встречал охотников бегать на пожары? Тоже декоративная слабость…
Он взял зонтик и, сильно волнуясь, полетел на крыльях
любви. На улице было жарко. У доктора,
в громадном дворе, поросшем бурьяном и крапивой, десятка два мальчиков
играли в мяч. Все это были дети жильцов, мастеровых, живших
в трех старых, неприглядных флигелях, которые доктор каждый год собирался ремонтировать и все откладывал. Раздавались звонкие, здоровые голоса. Далеко
в стороне, около своего крыльца, стояла Юлия Сергеевна, заложив руки назад, и смотрела на игру.
Гаврило. И как должно быть это приятно,
в такую погоду, вечерком, и с девушкой про
любовь говорить! Что
в это время чувствует человек? Я думаю, у него на душе-то точно музыка
играет. Мне вчуже было весело, что ты с Прасковьей Павлиновной говорил; а каково тебе?
Он был холост. Жил одиноко,
в небольшом номере
в доме Мосолова на Лубянке, поближе к Малому театру, который был для него все с его студенческих времен. Он не
играл в карты, не кутил, и одна неизменная
любовь его была к драматическому искусству и к перлу его — Малому театру. С юности до самой смерти он был верен Малому театру. Неизменное доказательство последнего — его автограф, который случайно уцелел
в моих бумагах и лежит предо мною.
Шмага. Да вот ты каждый день любовников
играешь, каждый день
в любви объясняешься; а много ль у тебя ее, души-то?
Для охоты он всегда держал пуделей, которых сам дрессировал, а ради
любви к музыке имел скрипку, на которой
в течение довольно многих лет, придя вечером домой, обыкновенно около часа
играл что-то такое у себя под окном, но что за вещи такие он разыгрывал — этого никто разобрать не мог.
В исполненных неизъяснимой
любви голубых глазах ее, устремленных на двух прелестных малюток, которые
играли на ковре, разостланном у ее ног, можно было ясно прочесть все счастие доброй матери и нежной супруги.
Он любил белолицых, черноглазых, красногубых хеттеянок за их яркую, но мгновенную красоту, которая так же рано и прелестно расцветает и так же быстро вянет, как цветок нарцисса; смуглых, высоких, пламенных филистимлянок с жесткими курчавыми волосами, носивших золотые звенящие запястья на кистях рук, золотые обручи на плечах, а на обеих щиколотках широкие браслеты, соединенные тонкой цепочкой; нежных, маленьких, гибких аммореянок, сложенных без упрека, — их верность и покорность
в любви вошли
в пословицу; женщин из Ассирии, удлинявших красками свои глаза и вытравливавших синие звезды на лбу и на щеках; образованных, веселых и остроумных дочерей Сидона, умевших хорошо петь, танцевать, а также
играть на арфах, лютнях и флейтах под аккомпанемент бубна; желтокожих египтянок, неутомимых
в любви и безумных
в ревности; сладострастных вавилонянок, у которых все тело под одеждой было гладко, как мрамор, потому что они особой пастой истребляли на нем волосы; дев Бактрии, красивших волосы и ногти
в огненно-красный цвет и носивших шальвары; молчаливых, застенчивых моавитянок, у которых роскошные груди были прохладны
в самые жаркие летние ночи; беспечных и расточительных аммонитянок с огненными волосами и с телом такой белизны, что оно светилось во тьме; хрупких голубоглазых женщин с льняными волосами и нежным запахом кожи, которых привозили с севера, через Баальбек, и язык которых был непонятен для всех живущих
в Палестине.
Он кутил, танцевал, изъяснялся
в любви,
играл на домашних театрах и писал
в бессонные ночи стихи.
Всякий шаг Чацкого, почти всякое слово
в пьесе тесно связаны с игрой чувства его к Софье, раздраженного какою-то ложью
в ее поступках, которую он и бьется разгадать до самого конца. Весь ум его и все силы уходят
в эту борьбу: она и послужила мотивом, поводом к раздражениям, к тому «мильону терзаний», под влиянием которых он только и мог
сыграть указанную ему Грибоедовым роль, роль гораздо большего, высшего значения, нежели неудачная
любовь, словом, роль, для которой и родилась вся комедия.
Я ее видел, провел с нею почти наедине целый вечер… я видел ее
в театре: слезы блистали
в глазах ее, когда
играли «Коварство и
любовь» Шиллера!..
Любовь Пасынкова была самая платоническая; он видел свою возлюбленную только по воскресеньям (она приезжала
играть в фанты с Винтеркеллеровыми детьми) и мало с ней разговаривал; зато однажды, когда она ему сказала «Mein lieber, lieber Herr Jacob!» [«Мой милый, милый господин Яков!» (нем.).], он всю ночь не мог заснуть от избытка благополучия.
Там часто тихая луна, сквозь зеленые ветви, посребряла лучами своими светлые Лизины волосы, которыми
играли зефиры и рука милого друга; часто лучи сии освещали
в глазах нежной Лизы блестящую слезу
любви, осушаемую всегда Эрастовым поцелуем.
Я упросил дирекцию, через одного приятеля, чтобы через два дня дали мне
сыграть „Сына
любви“ и — был так принят, как меня никогда
в этой роли не принимали: публика почувствовала разницу между актером, понимающим свое дело, и красивым, хотя даровитым невеждой.
«Когда я приехал из Москвы
в Петербург, — так говорил Шушерин, — по вызову здешней дирекции, для поступления
в службу на императорский театр, мне были назначены три дебюта: „Сын
любви“, „Эмилия Галотти“ и „Дидона“, трагедия Княжнина,
в которой я с успехом
играл роль Ярба.
Маменька Сокальского, например, очень полная и нарядная дама, чрезвычайно важничала: развалившись
в креслах, она с таким видом
играла своей лорнеткой, которым явно хотела показать, что она делает величайшую честь этому месту,
в которое, по чувству материнской
любви, решилась прийти и просидеть полчаса.
Если же никого не было дома, то я оставался и ждал, разговаривал с няней,
играл с ребенком или же
в кабинете лежал на турецком диване и читал газету, а когда Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал ее
в передней, брал от нее все ее покупки, и почему-то всякий раз эти покупки я нес с такою
любовью, с таким торжеством, точно мальчик.
Они так и остались
в неведении; но мое недоуменье, для чего Анна Ивановна потребовала от меня этой жертвы, как она сама говорила, скоро разрешилось:
в пиесе, которую хотели
играть, Черевин занимал роль любовника Катерины Петровны; Анна Ивановна боялась, чтобы театральная
любовь не превратилась
в настоящую, и, предполагая, что мой отказ от главной роли помешает представлению пиесы, заставила меня отказаться.