Неточные совпадения
Она катилась не совсем твердо; вынув руки из маленькой муфты, висевшей
о на снурке, она держала их наготове и, глядя на Левина, которого она
узнала, улыбалась ему и своему
страху.
— А ты разве её
знал, папа? — спросила Кити со
страхом, замечая зажегшийся огонь насмешки в глазах князя при упоминании
о мадам Шталь.
Достигнув успеха и твердого положения в жизни, он давно забыл об этом чувстве; но привычка чувства взяла свое, и
страх за свою трусость и теперь оказался так силен, что Алексей Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос
о дуэли, хотя и вперед
знал, что он ни в каком случае не будет драться.
— Верно, с бумагами, — прибавил Степан Аркадьич, и, когда Анна проходила мимо лестницы, слуга взбегал наверх, чтобы доложить
о приехавшем, а сам приехавший стоял у лампы, Анна, взглянув вниз,
узнала тотчас же Вронского, и странное чувство удовольствия и вместе
страха чего-то вдруг шевельнулось у нее в сердце.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и
страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли
о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что
знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
— Он много верного
знает, Томилин. Например —
о гуманизме. У людей нет никакого основания быть добрыми, никакого, кроме
страха. А жена его — бессмысленно добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в бога. В сорок-то шесть лет.
Вспомнив эту сцену, Клим с раздражением задумался
о Томилине. Этот человек должен
знать и должен был сказать что-то успокоительное, разрешающее, что устранило бы стыд и
страх. Несколько раз Клим — осторожно, а Макаров — напористо и резко пытались затеять с учителем беседу
о женщине, но Томилин был так странно глух к этой теме, что вызвал у Макарова сердитое замечание...
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось
о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в
страхе. Горестно думалось
о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и
знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
Я близ тебя не
знаю страха —
Ты так могущ!
О,
знаю я:
Трон ждет тебя.
— Что делали, с кем виделись это время? не проговорились ли опять чего-нибудь
о «грядущей силе», да
о «заре будущего»,
о «юных надеждах»? Я так и жду каждый день; иногда от
страха и тоски не
знаю куда деться!
В келье находились послушник Порфирий и иеромонах отец Паисий, весь день каждый час заходивший
узнать о здоровии отца Зосимы, которому, как со
страхом узнал Алеша, становилось все хуже и хуже.
— Брат, — прервал Алеша, замирая от
страха, но все еще как бы надеясь образумить Ивана, — как же мог он говорить тебе про смерть Смердякова до моего прихода, когда еще никто и не
знал о ней, да и времени не было никому
узнать?
Все обступили колыбель и окаменели от
страха, увидевши, что в ней лежало неживое дитя. Ни звука не вымолвил ни один из них, не
зная, что думать
о неслыханном злодействе.
Тит только качал головой. Татьяна теперь была в доме большухой и всем заправляла. Помаленьку и Тит привык к этому и даже слушался Татьяны, когда речь шла
о хозяйстве. Прежней забитой бабы точно не бывало. Со
страхом ждала Татьяна момента, когда Макар
узнает, что Аграфена опять поселилась в Kepжацком конце. Когда Макар вернулся из лесу, она сама первая сказала ему это. Макар не пошевелился, а только сдвинул сердито брови.
В городе беспрестанно получались разные известия из Петербурга, которые приводили всех в смущение и
страх; но в чем состояли эти известия, я ничего
узнать не мог, потому что
о них всегда говорили потихоньку, а на мои вопросы обыкновенно отвечали, что я еще дитя и что мне
знать об этом не нужно.
Господи Великий! только Ты один слышал и
знаешь те простые, но жаркие и отчаянные мольбы неведения, смутного раскаяния и страдания, которые восходили к Тебе из этого страшного места смерти, от генерала, за секунду перед этим думавшего
о завтраке и Георгии на шею, но с
страхом чующего близость Твою, до измученного, голодного, вшивого солдата, повалившегося на голом полу Николаевской батареи и просящего Тебя скорее дать ему Там бессознательно предчувствуемую им награду за все незаслуженные страдания!
— Vingt ans! И ни разу не поняла меня,
о, это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из
страха, из нужды?
О позор! тетя, тетя, я для тебя!..
О, пусть
узнает она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна
узнать это, иначе не будет, иначе только силой потащат меня под этот се qu’on appelle le [так называемый (фр.).] венец!
Зачем я рассказываю эти мерзости? А чтобы вы
знали, милостивые государи, — это ведь не прошло! Вам нравятся
страхи выдуманные, нравятся ужасы, красиво рассказанные, фантастически страшное приятно волнует вас. А я вот
знаю действительно страшное, буднично ужасное, и за мною не отрицаемое право неприятно волновать вас рассказами
о нем, дабы вы вспомнили, как живете и в чем живете.
Литвинов покраснел до ушей… Он действительно с намерением не упомянул
о Тане; но ему стало
страх досадно, во-первых, что Ирина
знает о его свадьбе, а во-вторых, что она как будто уличила его в желании скрыть от нее эту самую свадьбу. Он решительно не
знал, что сказать, а Ирина не спускала с него глаз.
К тому же я
знал очень хорошо, что это высокомерие, с каким он отзывался
о черном труде, имело в своем основании не столько соображения насчет святого огня, сколько тайный
страх, что я поступлю в рабочие и заставлю говорить
о себе весь город; главное же, все мои сверстники давно уже окончили в университете и были на хорошей дороге, и сын управляющего конторой Государственного банка был уже коллежским асессором, я же, единственный сын, был ничем!
Болезнь эта с ним приключилась от беспрестанно переживаемого
страха, чтобы как-нибудь не
узнали о припрятанных им себе в карман деньгах Елизаветы Петровны: Елпидифор Мартыныч во всю свою многолетнюю и не лишенную разнообразных случаев жизнь в первый еще раз так прямо и начисто цапнул чужие деньги.
Я засмеялся. Тит был мнителен и боялся мертвецов. Я «по младости» не имел еще настоящего понятия
о смерти… Я
знал, что это закон природы, но внутренно, по чувству считал себя еще бессмертным. Кроме того, мой «трезвый образ мыслей» ставил меня выше суеверного
страха. Я быстро бросил окурок папиросы, зажег свечку и стал одеваться.
Но так и оставался нерешенным вопрос
о личности убитого предводителя: одни из Гнедых говорили, что Жегулев, другие, из
страха ли быть замешанными или вправду не
узнавая, доказывали, что не он.
И с внезапной острой тоскою в сердце он понял, что не будет ему ни сна, ни покоя, ни радости, пока не пройдет этот проклятый, черный, выхваченный из циферблата час. Только тень знания
о том,
о чем не должно
знать ни одно живое существо, стояла там в углу, и ее было достаточно, чтобы затмить свет и нагнать на человека непроглядную тьму ужаса. Потревоженный однажды
страх смерти расплывался по телу, внедрялся в кости, тянул бледную голову из каждой поры тела.
В пристройке, где он дал мне место, сел я на кровать свою и застыл в
страхе и тоске. Чувствую себя как бы отравленным, ослаб весь и дрожу. Не
знаю, что думать; не могу понять, откуда явилась эта мысль, что он — отец мой, — чужая мне мысль, ненужная. Вспоминаю его слова
о душе — душа из крови возникает;
о человеке — случайность он на земле. Всё это явное еретичество! Вижу его искажённое лицо при вопросе моём. Развернул книгу, рассказывается в ней
о каком-то французском кавалере,
о дамах… Зачем это мне?
Арбузов не
знал английского языка, но каждый раз, когда Ребер смеялся или когда интонация его слов становилась сердитой, ему казалось, что речь идет
о нем и
о его сегодняшнем состязании, от звуков этого уверенного, квакающего голоса им все сильнее овладевало чувство
страха и физической слабости.
Я кое-что читал
о русском народе,
о его артельности, социальности,
о мягкой, широкой, отзывчивой на добро его душе, но гораздо больше я
знал народ непосредственно, с десяти лет живя за свой
страх, вне внушений семьи и школы. Большей частью мои личные впечатления как будто хорошо сливались с прочитанным: да, люди любят добро, ценят его, мечтают
о нем и всегда ждут, что вот оно явится откуда-то и обласкает, осветит суровую, темную жизнь.
Ольга Михайловна
знала, что ее муж нравится женщинам, и — не любила видеть его с ними. Ничего особенного не было в том, что Петр Дмитрич лениво сгребал сено, чтобы посидеть на нем с Любочкой и поболтать
о пустяках; ничего не было особенного и в том, что хорошенькая Любочка кротко глядела на него, но всё же Ольга Михайловна почувствовала досаду на мужа,
страх и удовольствие оттого, что ей можно сейчас подслушать.
Пётр (равнодушно). Иди ты к чёрту! Очень мне нужно
знать, как ты думаешь
о моём поведении… Перестрелял каких-то мальчишек — а стрелял со
страха…
Головщик наш Арефа тут же стоял и сразу его послушал и ударил: «Отверзу уста», а другие подхватили, и мы катавасию кричим, бури вою сопротивляясь, а Лука смертного
страха не боится и по мостовой цепи идет. В одну минуту он один первый пролет перешел и на другой спущается… А далее? далее объяла его тьма, и не видно: идет он или уже упал и крыгами проклятыми его в пучину забуровило, и не
знаем мы: молить ли
о его спасении или рыдать за упокой его твердой и любочестивой души?
А она ведь ничего не
знала ни
о моих припадках, ни об убийстве, и я всегда был с нею ласков и ровен. «Значит, было во мне что-то такое, чего нет у других людей и что пугает», — мелькнула у меня мысль и тотчас исчезла, оставив странное ощущение холода в ногах и спине. Я понял, что Марья Васильевна
узнала что-нибудь на стороне, от прислуги, или наткнулась на сброшенное мною испорченное платье, и этим совершенно естественно объяснялся ее
страх.
Михаиле Степанович задохнулся от гнева и от
страха; он очень хорошо
знал, с кем имеет дело, ему представились траты, мировые сделки, грех пополам.
О браке он и не думал, он считал его невозможным. В своем ответе он просил старика не верить клеветам, уверял, что он их рассеет, говорил, что это козни его врагов, завидующих его спокойной и безмятежной жизни, и, главное, уговаривал его не торопиться в деле, от которого зависит честь его дочери.
Губернатор быстро, искоса, огляделся: грязная пустыня площади, с втоптанными в грязь соломинками сена, глухой забор. Все равно уже поздно. Он вздохнул коротким, но страшно глубоким вздохом и выпрямился — без
страха, но и без вызова; но была в чем-то, быть может в тонких морщинах на большом, старчески мясистом носу, неуловимая, тихая и покорная мольба
о пощаде и тоска. Но сам он не
знал о ней, не увидали ее и люди. Убит он был тремя непрерывными выстрелами, слившимися в один сплошной и громкий треск.
Скоро Наденька привыкает к этой фразе, как к вину или морфию. Она жить без нее не может. Правда, лететь с горы по-прежнему страшно, но теперь уже
страх и опасность придают особое очарование словам
о любви, словам, которые по-прежнему составляют загадку и томят душу. Подозреваются все те же двое: я и ветер… Кто из двух признается ей в любви, она не
знает, но ей, по-видимому, уже все равно; из какого сосуда ни пить — все равно, лишь бы быть пьяным.
К таким мнениям, выражаемым, конечно, на деле еще чаще, чем на словах, приводит именно возможность давать простор своей страсти, как замечает сам г. Аксаков, говоря
о Куролесове в «Семейной хронике»: «Избалованный
страхом и покорностью всех его окружающих людей, он скоро забылся и перестал
знать меру своему бешеному своеволию».
Особенно было в моде пугать новичков или так называемых «малышей», которые, попадая в замок, вдруг
узнавали такую массу
страхов о замке, что становились суеверными и робкими до крайности.
Какая смешная женщина эта Люда! Она не может без
страха видеть простой царапины… А уж
о вывихе руки говорит точно
о смерти… И отца взволнует. Отец
узнает…
Ты всегда меня видишь: в жутком бессилии порывов к Тебе, как в робкой и хладной молитве моей, в расплавленной муке дробящегося сознания и в жгучем стыде греха моего. Ты зришь потаенные помыслы, что от себя я со
страхом скрываю. Ты во мне
знаешь и холодного себялюбца и унылого труса. Ты ведаешь и лукавого похотливца и корыстного завистника.
О, страшно думать, что Тебе все мое ведомо, ибо Ты всегда меня видишь!
Ты всегда меня видишь! Хорошо
знаю я это, скрываюсь ли от Тебя со стыдом и
страхом или внемлю Тебе с восторгом и трепетом. Чаще же — увы! — только мыслью помню
о Тебе, но холодна бывает душа моя. И тогда бываю я свой, а не Твой, замыкается небо, один остаюсь в своем ничтожестве, на жертву ненасытного и бессильного я. Но Ты зовешь, и радостно вижу, что только я отходил от Тебя, и Ты всегда меня видишь.
Когда Наташа
узнала о дружбе Веденеева с Меркуловым, стало ей весело и радостно, а вместе с тем почувствовала она невольный
страх и какую-то робость.
Когда гольды
узнали, что мы хотим итти по Анюю, они начали рассказывать про реку всякие
страхи. Говорили
о том, что плавание по ней весьма опасно вследствие быстроты течения и множества завалов. Итти к истокам они отказались наотрез, и даже такие подарки, как ружье с патронами, не могли соблазнить их на это рискованное предприятие. Далее из расспросов выяснилось, что в нижнем течении Анюя живут гольды, а выше — удэхейцы.
Генерал-прокурор, препровождая это именное повеление, прибавил от себя: «священнику предварительно, под
страхом смертной казни, приказать хранить молчание
о всем, что он услышит, увидит или
узнает».
Так было и в этот день, но едва Таня Покровская, особенно религиозная и богобоязненная девочка, окончила трогательную повесть
о слепом Товии, как вдруг из корзины, плотно прикрытой зеленым платком, раздалось продолжительное карканье. Весь класс замер от
страха. Дежурившая в этот день в классе m-lle Арно вскочила со своего места, как ужаленная, не
зная, что предпринять, за что схватиться. Батюшка, недоумевая, оглядывал весь класс своими добрыми, близорукими глазами…
От
страха, злобы и стыда он оцепенел… Что теперь делать? Что скажет жена, если
узнает? Что скажут сослуживцы? Его превосходительство наверное похлопает его теперь по животу, фыркнет и скажет: «Поздравляю… Хе-хе-хе… Седина в бороду, а бес в ребро… шалун, Семен Эрастович!» Весь дачный поселок
узнает теперь его тайну, и, пожалуй, почтенные матери семейств откажут ему от дому.
О подкидышах печатают во всех газетах, и таким образом смиренное имя Мигуева пронесется по всей России…
Одевался он долго и с тревогой, точно он идет на смотр… Все было обдумано: цвет галстука, покрой жилета, чтобы было к лицу. Он
знал, что ей нравятся его низкие поярковые шляпы. Без этой заботы
о своем туалете нет ведь молодой любви, и без этого
страха, как бы что-нибудь не показалось ей безвкусным, крикливым, дурного тона. Она сама одевается превосходно, с таким вкусом, что он даже изумлялся, где и у кого она этому научилась в провинции.
Я проводил с ними беседы
о холере,
о причинах заболевания и способах от него уберечься; чтобы рассеять
страх перед бараками, разрешил посещение заболевших родственниками; в санитары набирал местных шахтеров — из тех, которые выздоровели у нас в бараках; от них товарищи их
узнавали, что ничего ужасного в бараках у нас не делается.
— Нет, я совсем не об этих аргументах. Таким похвальбам я даю так же мало значения, как вашим
страхам; а я просто говорю
о природе вещей, как видел и как
знаю, что бывает при встрече немецкого железа с русским тестом.
На первых порах его мучили стыд и
страх, что весь зал
знает о том, что его сейчас обнимала и целовала женщина, он ежился и беспокойно оглядывался по сторонам, но, убедившись, что в зале по-прежнему преспокойно пляшут и болтают, он весь предался новому, до сих пор ни разу в жизни не испытанному ощущению.
К удивлению моему и даже
страху, в одно посещение мое лекаря Блументроста на мызе его, близ Мариенбурга, он начал говорить мне наедине
о России,
о готовившейся войне,
о пользе, какую мог бы я извлечь, служа в это время (кому, не объяснил); говорил мне
о Паткуле, как
о человеке, ему весьма известном, и, наконец, дал мне
знать догадками, кто я такой.
С этого времени мучения этого
страха встречи даже увеличились, а предчувствие обратилось в какую-то роковую уверенность, что вот-вот сейчас войдет кто-нибудь из тех — петербургских — которые
знают ее позор, догадывались
о ее преступлениях, которые молчат только потому, что считают ее мертвой, которые даже, вероятно, довольны, что такая худая трава, как она, вырвана из поля.