Неточные совпадения
― Только бы были
лучше меня. Вот всё, чего я желаю. Вы не
знаете еще всего труда, ― начал он, ― с мальчиками, которые, как мои, были запущены этою
жизнью за границей.
Другое: она была не только далека от светскости, но, очевидно, имела отвращение к свету, а вместе с тем
знала свет и имела все те приемы женщины
хорошего общества, без которых для Сергея Ивановича была немыслима подруга
жизни.
— Нет, всё-таки в
жизни хорошее есть то… — Левин запутался. — Да я не
знаю.
Знаю только, что помрем скоро.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю
жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще
лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог
знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно
лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты
жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы не
знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.
— Да, — начал Базаров, — странное существо человек. Как посмотришь этак сбоку да издали на глухую
жизнь, какую ведут здесь «отцы», кажется: чего
лучше? Ешь, пей и
знай, что поступаешь самым правильным, самым разумным манером. Ан нет; тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который всю свою
жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе
лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
— Ну, — черт его
знает, может быть, и сатира! — согласился Безбедов, но тотчас же сказал: — У Потапенко есть роман «Любовь», там женщина тоже предпочитает мерзавца этим… честным деятелям. Женщина, по-моему, —
знает лучше мужчины вкус
жизни. Правду
жизни, что ли…
— Но культура эта, недоступная мужику, только озлобляла его, конечно, хотя мужик тут —
хороший, умный мужик, я его насквозь
знаю, восемь лет работал здесь. Мужик, он — таков: чем умнее, тем злее! Это — правило
жизни его.
— Вот и мы здесь тоже думаем — врут! Любят это у нас — преувеличить правду. К примеру — гвоздари: жалуются на скудость
жизни, а между тем — зарабатывают больше плотников. А плотники — на них ссылаются, дескать — кузнецы
лучше нас живут. Союзы тайные заводят… Трудно,
знаете, с рабочим народом. Надо бы за всякую работу единство цены установить…
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и
знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая
жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего
лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты
знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— Да ведь вот же и тебя не
знал, а ведь
знаю же теперь всю. Всю в одну минуту
узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная.
Лучше меня, гораздо
лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а
жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь
знаешь, что Версилов отказался от наследства?
— Cher… жаль, если в конце
жизни скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я
знаю все, но не
знаю ничего
хорошего (франц.).] Я решительно не
знаю, для чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже хотел…
—
Знаю, что не пропаду, да всё-таки обидно. Не такую бы мне судьбу надо, как я привыкла к
хорошей жизни.
А при аресте, в Мокром, он именно кричал, — я это
знаю, мне передавали, — что считает самым позорным делом всей своей
жизни, что, имея средства отдать половину (именно половину!) долга Катерине Ивановне и стать пред ней не вором, он все-таки не решился отдать и
лучше захотел остаться в ее глазах вором, чем расстаться с деньгами!
Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для
жизни, как
хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома.
— А,
знать, Хорь прямо в купцы попадет; купцам-то
жизнь хорошая, да и те в бородах.
— Нет уж, к чему? не сумел держаться, так и терпи теперь. А вот
лучше позвольте
узнать, что
жизнь в Москве — дорога?
О Кашлеве мы кое-что
узнали от других крестьян. Прозвище Тигриная Смерть он получил оттого, что в своей
жизни больше всех перебил тигров. Никто
лучше его не мог выследить зверя. По тайге Кашлев бродил всегда один, ночевал под открытым небом и часто без огня. Никто не
знал, куда он уходил и когда возвращался обратно. Это настоящий лесной скиталец. На реке Сандагоу он нашел утес, около которого всегда проходят тигры. Тут он их и караулил.
По приезде домой
жизнь Ивана Федоровича решительно изменилась и пошла совершенно другою дорогою. Казалось, натура именно создала его для управления осьмнадцатидушным имением. Сама тетушка заметила, что он будет
хорошим хозяином, хотя, впрочем, не во все еще отрасли хозяйства позволяла ему вмешиваться. «Воно ще молода дытына, — обыкновенно она говаривала, несмотря на то что Ивану Федоровичу было без малого сорок лет, — где ему все
знать!»
Она вспомнила долгие взгляды Максима. Так вот что значили эти молчаливые взгляды! Он
лучше ее самой
знал ее настроение, он угадал, что в ее сердце возможна еще борьба и выбор, что она в себе не уверена… Но нет, — он ошибается. Она
знает свой первый шаг, а там она посмотрит, что можно будет взять у
жизни еще…
Он очень хорошо заметил и положительно
узнал, что молодой человек, очень
хорошей фамилии, живущий в самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она
знает и у себя принимает, давно уже любит ее всею силой страсти, и, конечно, отдал бы половину
жизни за одну надежду приобресть ее симпатию.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать
хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с
жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт
знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
— Нет, — слабо улыбнулась Женька. — Я думала об этом раньше… Но выгорело во мне что-то главное. Нет у меня сил, нет у меня воли, нет желаний… Я вся какая-то пустая внутри, трухлявая… Да вот,
знаешь, бывает гриб такой — белый, круглый, — сожмешь его, а оттуда нюхательный порошок сыплется. Так и я. Все во мне эта
жизнь выела, кроме злости. Да и вялая я, и злость моя вялая… Опять увижу какого-нибудь мальчишку, пожалею, опять иуду казниться. Нет, уж
лучше так…
— Вот по случаю этой-то
жизни, — начал Павел, воспользовавшись первою минутою молчания Салова, — я и очутился в весьма неприятном положении: отец мой, у которого очень
хорошее состояние,
узнав, что эта госпожа живет со мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание.
— Я возьму на себя, если только мне это позволите! — произнес скороговоркою Виссарион. — Я в этом тоже кой-что
знаю,
хорошего мало в
жизни сделал, а едал порядочно.
Но все они уже теперь жили
хорошей, серьезной и умной
жизнью, говорили о добром и, желая научить людей тому, что
знали, делали это, не щадя себя.
— Ну, вот еще! Всю
жизнь стеснялась, не
зная для чего, — для
хорошего человека можно!
Мать чувствовала, что она
знает жизнь рабочих
лучше, чем эти люди, ей казалось, что она яснее их видит огромность взятой ими на себя задачи, и это позволяло ей относиться ко всем ним с снисходительным, немного грустным чувством взрослого к детям, которые играют в мужа и жену, не понимая драмы этих отношений.
Все это она видела яснее других, ибо
лучше их
знала унылое лицо
жизни, и теперь, видя на нем морщины раздумья и раздражения, она и радовалась и пугалась.
— Нет, нет, дорогой мой: я
знаю вас
лучше, чем вы сами. Я уж давно приглядываюсь к вам — и вижу: нужно, чтобы об руку с вами в
жизни шел кто-нибудь, уж долгие годы изучавший
жизнь…
— И богатые, — отвечает, — и озорные охотники; они свои большие косяки гоняют и
хорошей, заветной лошади друг другу в
жизнь не уступят. Их все
знают: этот брюхастый, что вся морда облуплена, это называется Бакшей Отучев, а худищий, что одни кости ходят, Чепкун Емгурчеев, — оба злые охотники, и ты только смотри, что они за потеху сделают.
— Домой, — отвечал Калинович. — Я нынче начинаю верить в предчувствие, и вот, как хочешь объясни, — продолжал он, беря себя за голову, — но только меня как будто бы в клещи ущемил какой-то непонятный страх, так что я ясно чувствую… почти вижу, что в эти именно минуты там, где-то на небе, по таинственной воле судеб, совершается перелом моей
жизни: к худому он или к
хорошему — не
знаю, но только страшный перелом… страшный.
— Стой, молчи. Во-первых, есть разница в летах, большая очень; но ведь ты
лучше всех
знаешь, какой это вздор. Ты рассудительна, и в твоей
жизни не должно быть ошибок. Впрочем, он еще красивый мужчина… Одним словом, Степан Трофимович, которого ты всегда уважала. Ну?
Я
знал этих людей во второй период
жизни у чертежника; каждое воскресенье они, бывало, являлись в кухню, степенные, важные, с приятною речью, с новыми для меня, вкусными словами. Все эти солидные мужики тогда казались мне насквозь
хорошими; каждый был по-своему интересен, все выгодно отличались от злых, вороватых и пьяных мещан слободы Кунавина. Больше всех мне нравился тогда штукатур Шишлин, я даже просился в артель к нему, но он, почесывая золотую бровь белым пальцем, мягко отказал мне...
Вообще вся
жизнь за границей, как рассказывают о ней книги, интереснее, легче,
лучше той
жизни, которую я
знаю: за границею не дерутся так часто и зверски, не издеваются так мучительно над человеком, как издевались над вятским солдатом, не молятся богу так яростно, как молится старая хозяйка.
Каковы бы ни были образ мыслей и степень образования человека нашего времени, будь он образованный либерал какого бы то ни было оттенка, будь он философ какого бы то ни было толка, будь он научный человек, экономист какой бы то ни было школы, будь он необразованный, даже религиозный человек какого бы то ни было исповедания, — всякий человек нашего времени
знает, что люди все имеют одинаковые права на
жизнь и блага мира, что одни люди не
лучше и не хуже других, что все люди равны.
— Многонько! Ремесло, бессомненно, непохвальное, но я — не в числе осуждающих. Всем девицам замуж не выйти — азбука! Нищих плодить — тоже одно обременение
жизни. Засим — не будь таких, вольных, холостёжь в семьи бы бросилась за баловством этим, а ныне, как вы
знаете, и замужние и девицы не весьма крепки в охране своей чести. Приходится сказать, что и в дурном иной раз включено
хорошее…
— Без него
знаем! Ты мне скажи, что первее всего нужно мне и всякому для
хорошей жизни…
— Ну, так ты уж сама придумывай, Олеся, как
лучше. Тебе придется выбирать между мной и бабушкой. Но только
знай одно — что без тебя мне и
жизнь будет противна.
— Странный вопрос! Ну, да как для чего, я не
знаю, для чего; ну, жить, все же
лучше жить, нежели умереть; всякое животное имеет любовь к
жизни.
— А ты не
знаешь, о чем? Перестань… ах, нехорошо!.. Может быть, не увидимся, Вася… все равно… Одним словом, мне жаль тебя. Нельзя так… Где твои идеалы? Ты только представь себе, что это кто-нибудь другой сделал…
Лучше бы уж тебе ехать вместе с нами добровольцем. Вообще скверное предисловие к той настоящей
жизни, о которой мы когда-то вместе мечтали.
Счастливцев. Вот
жизнь, Геннадий Демьяныч! Вот это я понимаю. А то что: пешком… Сам себя презираешь. Не
знаю, как вы, а я презираю такую
жизнь. Я всегда за богатых людей. Кто шампанское пьет,
хорошие сигары курит, тот и человек, а остальное — ничтожество. Так ведь, Геннадий Демьяныч?
Счастливцев. И уж товарища вам
лучше меня не найти: я,
знаете, я, Геннадий Демьяныч, рожден для такой
жизни. А бедность что! В бедности-то всякий жить умеет; нет, ты умей прожить деньги с эффектом; тут много ума нужно, Геннадий Демьяныч.
Пепел. Я сказал — брошу воровство! Ей-богу — брошу! Коли сказал — сделаю! Я — грамотный… буду работать… Вот он говорит — в Сибирь-то по своей воле надо идти… Едем туда, ну?.. Ты думаешь — моя
жизнь не претит мне? Эх, Наташа! Я
знаю… вижу!.. Я утешаю себя тем, что другие побольше моего воруют, да в чести живут… только это мне не помогает! Это… не то! Я — не каюсь… в совесть я не верю… Но — я одно чувствую: надо жить… иначе!
Лучше надо жить! Надо так жить… чтобы самому себя можно мне было уважать…
— Батюшка! Батюшка! — говорила она, хватаясь с каким-то отчаянием за одежду старика и целуя ее. — Батюшка, отыми ты
жизнь мою! Отыми ее!.. Не
знала б я ее, горемычная!.. Не
знала б
лучше, не ведала!..
Одно только смущает меня, милая тетенька. Многие думают, что вопрос о пользе «отвода глаз» есть вопрос более чем сомнительный и что каркать о потрясении основ, когда мы отлично
знаем, что последние как нельзя
лучше ограждены, — просто бессовестно. А другие идут еще дальше и прямо говорят, что еще во сто крат бессовестнее, ради торжества заведомой лжи, производить переполох, за которым нельзя распознать ни подлинных очертаний
жизни, ни ее действительных запросов и стремлений.
Вышневский. Все, мой друг. Начиная от излишнего, нарушающего приличия увлечения, до ребяческих, непрактических выводов. Поверь, что каждый писец
лучше тебя
знает жизнь;
знает по собственному опыту, что
лучше быть сытым, чем голодным философом, и твои слова, естественно, кажутся им глупыми.
Юлинька. Он просто тиран. Что с ним много-то разговаривать! Скажи, что ты его не любишь — вот и все тут. Или вот что
лучше: ты скажи ему, что тебе надоела такая
жизнь, что ты не хочешь с ним жить и переедешь к маменьке, и чтоб он не
знал тебя. А я маменьку предупрежу об этом.
— Мне нечего рассказывать… Пустая у меня
жизнь!
Лучше ты мне про себя расскажи… ты все-таки, поди, больше моего
знаешь…